(Окончание. Начало на предыдущей странице)

В связи с фотографией, на которой проступила (по мнению многих людей) сама Богородица, мне хочется написать про случай, который был со мною в Афинах, в канун приезда на святую землю, который вспоминался на самом Афоне и который странным образом светло и загадочно встает иногда перед глазами и сегодня.

...Мы спешили на автобус. Впереди бежали Власов и сопровождающий нас грек (от фирмы, с которой Валера устанавливал деловые связи). Мы должны были по всем меркам на автобус опоздать. Фактически мы уже опоздали. Я хромал. Внутренне очень нервничал и психовал из-за нелепости ситуации, из-за боли в ноге, из-за жары, из-за жжения загара, из-за того, что теряю из виду убегающих впереди меня моих компаньонов, из-за тяжелой сумки, из-за толпы, которая мешала двигаться быстрее. В общем, дурацкое взвинченное состояние...

Вдруг перед самым носом, из-за фигур впереди идущих людей, на маленьком открытом пятачке асфальта я увидел страшного нищего. Без ног, с культяпками рук без пальцев; кожа его была изъеденной язвами. Он сидел на каких-то тряпках и тянулся обрубками к людям. У меня даже мысль мелькнула: «Прокаженный. Что он здесь делает?» Кажется, он даже не говорил, а мычал что-то, рвался к солнцу, взывал. Один глаз (второй, со сморщенным стянутым веком, был закрыт) взирал на людей с мольбой и был... ясным-ясным.

У меня в карманах оставались буквально гроши. Позже пришлось занимать деньжат у Валеры. Однако (не знаю даже, почему) я залез в карман, нащупал монету в 100 драхм и положил на изуродованную руку нищему. Ушел я не оглядываясь – спешил. А в спину будто кто-то тепло и ласково толкнул.

Днями позже мне этот нищий неожиданно приснился. Причем приснился не он, а приснился симпатичный молодой мужчина лет тридцати со светлым лицом, улыбающийся, весь будто в лучах. На того нищего он совершенно не был похож, я лишь по каким-то неведомым чертам узнал во сне калеку. Про этот сон и про сам случай с нищим я вспоминаю почему-то уже сейчас, здесь – в Сыктывкаре. Это даже похоже на игру – он четко встает в памяти в лучах со своей улыбкой и ясными глазами и будто спрашивает: «Неужели не вспомнил? Узнаешь?!» Я не узнаю. Но мурашки по спине. И в сердце тепло. Хотя, казалось бы, разве мало нищих встречалось? Или мало ли, сколько милостынь я подавал? Их же я почему-то не помню.

... А на автобус мы успели.

* * *

... Листаю альбомы о.Филарета, в которых репродукции русских художников, портреты святых старцев, фотографии храмов и монастырей... Будто другими глазами смотрю на Россию. Будто все то же, да не то – угол зрения другой. Может, это Святая Гора Афон открывает мне тот высокий и Высший взгляд на мир и МИР? Дивно. Сам себе дивлюсь – как в душе правое уходит вправо, а левое – влево. И страшно. И горько. И радостно. И чудно.

Словно невидимая мне доселе какая-то параллельная русская цивилизация через Христово поле, через уроки его жила и выжила и живет. Слава тебе, Господи! Слава! Чудны и велики дела Твои! Прости, Господи, что и слов-то достойных найти мне в тщетах моих пока не суждено.

* * *

В беседах с иеромонахом Филаретом коснулись вопроса о целительстве, о чудесах.

– «Вера твоя спасла тебя». Так ведь сам Христос говорил, когда людей излечивал. Зачахнуть можно от самой жизни, если она в безверии, цинизме, в кривляниях... А чудеса? Здесь я вот уже 18 лет, но особых чудес, крупных таких, не видал. Излечиваться – да, излечивались. Кто с верой – к иконам, на Бога в молитвах полагается, тому и Воля Божья в организме и в душе все в порядок вещей приводит. В правильный порядок вещей... Вот и все. Смотри-ка, разве не чудо, что нет у нас больных монахов? Страдают, бывает, болью в ногах, в пояснице – но это особое дело. Россия служит Богу на ногах, а не сидя (как в других странах)... Зуб, бывает, заболит – такое случается. Зрение от старости плохое бывает. Вот и все. Каких-то других болезней я или не знаю, или их нет просто... – так рассуждал вслух о.Филарет.

* * *

На второй или третий вечер получился у меня с иеромонахом Филаретом большой разговор. До этого все как-то складывалось, что говорили об истории, политике, быте на Афоне – все разговор не один на один. Все разговор, но не беседа.

– Отче, сейчас в России сильны упаднические настроения. Много разговоров о Конце Света. Я не знаю, как к ним относиться, потому что, судя по историческим книгам, у нас в России всегда так – только жизнь тряханет, как тут же вопли начинаются: вот, дескать, гибнем. Вот, дескать, Конец Света пришел... Насколько эти разговоры похожи на правду?

Я задал вопрос и наступила пауза. Она короткая была по времени, но почему-то именно за эту короткую паузу я подумал: «Вот я задаю вопрос православному иеромонаху, как цыганке на базаре. Что было? Что будет? Чем сердце успокоится? А ведь слева от меня, за двумя стенками и в метре-двух над моим левым плечом ковчежец с головой Апостола евангелиста Луки, а рядом мощи Иоанна Крестителя Господня!.. С другой стороны головы – нога Андрея Первозванного... Здесь вопрос мой звучит, как шелест опавших листьев. Под ноги Вечной Жизни, под ноги Великим Учителям...»

Иеромонах Филарет ответил спокойно:

– Когда будет Конец Света, никто не знает. По многому же видно приближение его. Однако же, Господь может приблизить его ради праведников или отдалить ради грешников. Никто не знает, когда будет Конец Света, кроме Господа нашего Иисуса Христа. Но вот все, что старцы сказывали, все сбыться должно из открытого им. Все сбывалось, сбывается и должно сбыться... «Китая Челябинск возьмет, но дальше не пройдет. А прежде русские Константинополь возьмут, и крови будет по копыта. И службы запоют по-славянски. А Россия станет снова Она уж маленькой была, Русь-то... Когда-то будет – Бог ведает. Уж ясно, что раньше Конца Света. Чему должно исполниться, то еще исполнится. А число Зверя уже находит руки человеческие...

Отец Филарет помолчал немного и добавил:

– Унывать нельзя. Грех это. Молиться надо. Каждому ведь свое на небесах начертано. Господь же все видит – волосы на голове сосчитаны... Ты ж и сам знаешь.

* * *

С келиотом о.Виталием меня познакомил Вадим из Симферополя. Он со своим сынишкой (тоже Виталием) позвали меня сходить к роднику у причала. Здесь очень вкусная, холодная и прозрачная водица льет из скалы днем и ночью. В виде арки (или пещерки) в человеческий рост сделана выемка к струе и с двух сторон стоят скамеечки. Мимо поднимается дорога к монастырю св.Пантелеймона. Над родником икона...

Уж не знаю, по какой причине сказался здесь иеромонах Виталий -вообще же он служит Богу, олится и живет один в келье св.Дмитрия, что стоит в ущелье за св.Пантелеймоновым монастырем примерно в 30-40 минутах ходьбы. Может быть, он приходил помочь монастырской братии, т.к. монахи готовились к празднику святого великомученика и целителя Пантелеймона (9 августа), поговаривали о том, что приедут большие гости и, кажется, даже архиеписком Константинопольский.

Вадим поздоровался с о.Виталием, я тоже, конечно. Человек он могучий, ростом, наверное, под метр девяности. Широкоплечий. Черноволосый. Густая черная борода и усы, красивая белозубая улыбка, крупные чернуе глаза. Его можно было бы одновременно принять за грузина и за румына, за болгарина и за турка, за таджика (эта единственная нация арийцев в Средней Азии) и за черноморского казака-атамана. Библейский антропологический эталон. Вадим и иеромонах разговорились. Я понял, что они уже немного знакомы. Меня представили о.Виталию: «Человек из России, из Коми Республики. Это крайний Север. Зовут Григорием».

О.Виталий улыбался, глаза его смотрели удивленно и радостно, немножко изучающе. Он спросил меня (так многие здесь спрашивают): «Какой народ коми? Много ли православных церквей в Коми крае? Наверное, у вас много новомучеников в лагерях погибло?» В жизни Русской Православной Церкви и в сердцах чад ее ХХ век и Русский Север останутся «адресом катастрофы«– временем и местом гонений христиан и гибели их. Надолго. До конца времен...

Пока Вадим разговаривал с иеромонахом, мы с канадцем, рыжеволосым весельчаком Майклом, попив воды, сидели, пытаясь объясниться... Прелюбопытное было зрелище: он говорит по английски, я пытаюсь по немецки. У обоих ощущение, что вполне понимаем друг друга, разговор долгий, а встали со скамеек и... вспомнить нечего. Кроме самого факта – вот, был разговор. Так, наверное, в миру мы встречаемся, разговариваем, а захочешь вспомнить, о чем – и вспомнить нечего. Часто даже факт разговора забывается не только содержание...

– Вы, Григорий, много курите. Ни телу, ни душе дым не нужен. Зачем Вы курите? – печально и сочувственно посмотрел на меня иеромонах Виталий.

– А Бог его знаетБ – ответил я. Подумал: «Надо же! Стоит, разговаривает с Вадимом, а, небось, несколько моих сигарет сосчитал. Я, пожалуй, своим курением тут многих в смущение душевное ввожу». -Но хочу броситЬ, – продолжаю я разговор. – А вот, кстати, отче, как Вы думаете: на кодирование или на иголки православному человеку можно идти? Или это от лукавого? Ну, например, от пьянства или от курева... Бывает ведь ка-ак запью – никакого удержу нет. Такой разгуляй, что потом не знаешь куда глаза девать...

– А что такое «на иголки»? – спрашивает о.Виталий. Рассказываю ему про «тибетскую медицину», иглоукалывания, что вставляют тоненькие-тоненькие серебряные иголочки в уши, подавляют нервные окончания, рефлексы.

– Про кодирование мне трудно сказать. Я не знаю, – пожал плечами иеромонах, – а вот иголки, я думаю, это же в точки, которые на человеке от Бога... К врачам надо ходить, надо. Их разумение и медицинская наука – дело благое, спасающее человека. Но прежде молитва должна быть. Сам врач ведь тоже человек. Он тоже может ошибиться. Помолись, чтоб Господь и мысль его, и взгляд, и руку наставил. Господь! А не бесовские нервные помыслы... Курить-то бросай. Бросай-бросай. Детки твои на тебя смотрят. Ты ж не хочешь, чтоб они курили... Ну вот.

* * *

В последний день, когда встретился с келиотом иеромонахом о.Виталием еще раз, спрашивал я его, как жить? Зачем мне жить? Понятно, что нужно детей вырастить, что нужно прожить достойно. Но что есть достойно? И главное – зачем? Тогда я слушал его и... не слышал. Кое-что из сказанного им записал в блокнот. А теперь, переписывая из блокнота, поражаюсь исходной точке видения келиота. От самой первой буквы...

– В последние времена, так старцы говорят, не будет для людей больших наставников и авторитетов. А спасать душу человек сможет через чтение святых отцов, Писания и Евангелия, через тех, кто раньше был. Ищи...

* * *

На Афоне я часто ловил себя на мысли-сожалении, что «и этого не знаю, и то не читал...» Фактически кроме очерка Бориса Зайцева, написанного в 1928 году в эмиграции, о Святой Горе Афон не читал ничегошеньки. Впрочем, я свой материал спешу написать, так и не читая нужных впечатлений. Единственное дополнение к знанию об Афоне – книжка «Старец Силуан», прочитанная еще не до конца. Думаю, может, оно и к лучшему, что пишу так, как увидел, не путаясь в чужих впечатлениях? Когда я уже уезжал, в том коротком разговоре с келиотом о.Виталием он мне сказал: «Господь сам разберется, что тебе сказать, а что нет. Какое слово для себя вынесешь, какое еще для кого одного, а какое для тысяч...» Дай-то Бог. И убереги, Господи, от лукавых измышлений.

* * *

Упомянул о.Филарет о монастырской библиотеке. И сказал, что игумен не дал благословения открывать ее для посторонних.

Дело в том, что несколько лет назад в библиотеке работал молодой ученый-поляк. О.Филарет говорит, что доверие тому человеку было, и усерден он был, и вроде бы благонравен. Да вот спер парень редкую книжку. И ведь через таможню как-то провез... Книжку в Польше нашли (правда, в монастырь до сих пор почему-то не вернули), а тот парень где-то до сих пор от полиции бегает. Бог ему судья, но вот жаль, что в библиотеку мы не попали.

Говорят, что здесь уникальные труды Ефрема Сирина, Григория Паламы, Григория Синаита и многих других великих писателей, духовных проводников, Совершенных. Зарубежные ученые и высокие священные чины католической церкви удивляются тому, что эти книги читают простые монахи. «У нас эти книги читают профессора!» – говорят они.

Однажды очень достойно по этому поводу заметил старец Силуан: «Многие наши монахи не токмо читают, но и смогли бы написать об этом же. Если б уже не было написано...»

Когда я прочитал эти слова старца Силуана, то подумал: «Зачем пишу то, что уже написано?» Мои произведения, как и произведения многих моих коллег, сродни обжитому и теплому мелководью. По большому счету для читателя, для национального и человеческого опыта в них нет тайны (или почти нет). Настоящий читатель ищет, где глубже. Чрез мои книжки пробегают, как чрез многие другие – суетливые, тщеславные, ненаучные. Забудут их и правильно сделают. Стало быть, туда им и дорога. Лишь бы то, что уже напечатал, вреда не принесло.

Вот и весь сказ «О библиотеке», в которую мы не попали.

* * *

Дорога на Старый Руссик от монастыря св.Пантелеймона начинается крутым подъемом с поворотами по кромке ущелья, на противоположной стороне которого виден скит. Белый, с ярко-красной черепичной крышей он кажется обычной южной хаткой, каких немало где-нибудь под Запорожьем или в Карпатах.

Машина ревет на подъемах, пылит, вписываясь в повороты, а мы в кузове чувствуем пыль на зубах. Увидев в горах вынырнувшие словно из-под земли здания, спросил у послушника, сидевшего рядом: «Это что за храмина?» «Это Старый Руссик», – сказал он. «А-а-а», – только и оставалось мне обрадованно откликнуться.

Вообще-то мы выехали из Пантелеймоновой обители в Карею -административный центр Святого Афона. И вот, на многое не рассчитывая, довелось побывать еще и в Старом Руссике.

Валера Власов оказался образованнее и просвещеннее в истории и географии Афона: наша остановка в Старом Руссике для него не была неожиданностью. Он здесь снимал на видео. Не устаю поражаться его выносливости, скрупулезным отношением к протекающей жизни – от дел в бизнесе до внимательности к духовному строительству себя. Он -генеральный директор Национального негосударственного пенсионного фонда металлургов. Мой ровесник в такой должности – это, конечно, уже показатель, но даже не это главное. Главное, что Валера -трудяга.

Совершенно по-разному провели мы четыре дня и три ночи на Афоне. Он успел обойти пять монастырей (именно обойти: шагал через горы, по лесным дорожкам в несусветную жару). А я как бы «гонял лодыря»: ходил, смотрел, беседовал с монахами и слушал биение молитв, ритм монастырской жизни.

В Старом Руссике – два крупных здания, и сразу видно, которое древнее, которое помоложе. Мы идем в древнее. Монах Иона ведет нас на третий этаж по пыльным лестницам (здесь бригада греков вовсю делает ремонт и – по разговору – вроде бы собирается восстанавливать балконы на внешней части храма). Здесь, на третьем этаже, – престол святой великомученицы Варвары. Заходим. Приложились к святым мощам великомучениц Варвары и Катерины, Параскаевы и мученицы Александры. Монах помолился, мы, перекрестившись и поклонившись, постояли.

На втором этаже – престол сорок двух Амарейских мучеников.

– Очень редкий русский престол, – говорит монах Иона. – Я даже не знаю, где у нас в России такие престолы есть. Они, конечно, есть, но очень-очень редко встречаются... Сорок два воеводы почти шестнадцать веков назад приняли мученическую смерть во имя Христово в Амарейской пустыне... Есть престол сорока Севастийских мучеников, а это – сорока двух Амарейских. Другой случай... Вы уж не перепутайте, – монах смотрит на меня и на мой блокнот.

«Отец Иона похож на Аввакума, каким его рисуют иногда в книгах или на картинках», – подумал я. Действительно, он говорил и смотрел как-то истово, молился истово, а каждое слово из его уст я ощущал физически, как глоток пищи, проваливающийся через сознание в сердце. Как печать или, вернее, как крестик помазания елеем во время соборования. Слово летело в меня, печатало... А я слушал и слушал, боясь прервать монаха, боясь громким вздохом сбить ритм его речи. Я уже ничего не записывал и привожу фрагменты его монолога по памяти.

– Меня в партию однажды пригласили. А мать сказала: «Уйдешь – прокляну! Лучше пусть не будет у меня сына. Отрекусь!» Я удивился тогда. Думаю: как же так, мама? Как ты можешь отречься от меня? Мы с матушкой как одна душа жили... А матери виднее было. Смерти нет. Душа, если спасется, наследует Царство Божие. А вот в партию – там дорога только туда, в геенну. Молитвами материнскими Бог хранил меня. Подумайте только: я служил радистом в авиаполку бомбардировщиков стратегического назначения. На Сахалине дело было в шестидесятых годах. Или уж начало семидесятых?.. Не помню. – Он перекрестился. – Так вот, в те-е-е времена, в те страшные времена, когда КГБ, политотделы и всякие другие «разведчики» следили за нами-то, рядовыми и сержантами, тогда, в те времена наш командир полка, – иеромонах с горящими глазами поднимает вверх руку с двумя перстами, – был верующим человеком! Православным! Нашел он нас нескольких – 3 или 4 человека, и, бывало, молились вместе! Господи! Чудо-то какое!

– В такой должности он наверняка был коммунистом, – говорю я о.Ионе.

– Не знаю. Не спрашивал. Мое какое дело. Господь знает, где своих людей расставить. Ему виднее. И мне знающие люди говорили, да я и сам убедился, – Его люди, по Его промыслу везде стоят: и в КГБ, и в Центральном Комитете стояли, и в прокуратурах... Всякая власть от Бога, но многие люди власти не от Него. Придет Страшный Суд, и будут люди, что избраны Богом, стоящие сейчас среди тьмы у горнила власти. Будут они еще и нас судить! И заступаться за нас пред Господом, и отворачиваться от нас. Вот какие люди есть у власти...

О.Иона крестится, гремит ключами, целует иконы, ведет нас к выходу. С печалью и испугом оборачивается на образа:

– Прости, Господи, наболтал тут лишнего... Прости, Господи, да не во вред сказанное будет.

Иеромонах еще наверху, у престола святой великомученицы Варвары, а потом в коридорах и на лестнице, с перерывами рассказывал нам историю пострижения сына сербского царя. Было это в самом начале биографии самого монастыря Старый Руссик.

Прискакали как-то под вечер к стенам храма два всадника: один молодой совсем, второй – слуга – постарше немного. Молодой человек представился сначала просто: «Отрок Руссик». А чуть попозже (видно, после беседы со слугой-товарищем) признался, что вечером или к ночи за ним может прискакать погоня. Признался и в том, что он не просто отрок, а сын царя, что хочет уйти от отцовского беззакония и вообще от власти.

Монахи насторожились. Игумен задумался. Башню и ворота заперли. И тут, в сумерках, появился отряд воинов. Они были уставшими, а потому, наверное, в меру ретивыми – расположились вокруг монастыря и стали ждать утра.

А игумен возьми да и спусти им на веревочках бочку вина: дескать, пейте люди добрые, но до утра я вас в монастырь все равно не пущу. Ну, и на том спасибо. Перепились добры молодцы и спят вповалку.

Когда же утром встало солнышко, выглянул в окошко молодой монах и крикнул воинам: «Братья! Вы за Руссиком приехали, но я уже не Руссик. Я – инок Савва!» – и бросил им в окошко прядь своих волос от пострижения.

Так был пострижен в монахи Савва Сербский – святитель сербов, с именем которого связано движение православия на Запад. Человек, с именем которого на устах и сегодня сражаются сербы в Боснии и Герцеговине против наступления ислама и хорватского псевдокатолицизма, смешанного с шальной политикой, грязными деньгами и сомнительным «миротворчеством» Европейского Союза.

...Мы ходили по коридорам и лестницам. Иеромонах рассказывал об иноке Савве; рассказывал так просто, истово и вдохновенно, что не исчезало ощущение: вот сейчас он нас с Саввой познакомит... вот Савва вышел куда-то, но, может, мы его встретим на улице... вот в одно из этих окошек он крикнул тогда, тысячу лет назад: «Я уже не Руссик!».. Да, Боже, была ли эта тысяча?! Мы же сами придумали деление времени на часах и календарях. Времени нет – есть Вечность. Савва действительно где-то здесь, ходит вместе с нами, просто мы не видим его из мер нашей плотской жизни, увязшей в рефлексах, не связанных с духом, в исканиях ярких на временную потребу... Для Вечности же на потребу едино: уберечь бы душу живу. И тогда душа видит не глазами и слышит не ушами...

* * *

Отрицание привычного времени я наблюдал и ощущал на каждом шагу: и в монастыре св.Пантелеймона, и на Старом Руссике, и в Карее. Какие здесь могут быть минуты и часы? Они здесь, как лепестки, собраны в бутон Сосредоточенного Цветка, в огонь единой Лампады Афона пред лицом Божьим. Под покровом Богоматери (от стуж мирских, от ветров ересей) горит эта Лампада Афона, ждет Утра Христова Цветок. Раскроется Он, и распрямятся тогда те минуты и часы, и встанут мертвые, а грешники в то Утро не будут узнавать друг друга...

* * *

Когда о.Иона рассказывал нам о «новом» храме Старого Руссика и говорил о гордыне молодежи, не слушавшей стариков, тогда я не сразу понял, что молодежь... уже умерла, что было это в начале века.

– В начале века решила молодая братия строиться наперекор старикам. Еще бы, здесь до революции стали появляться богатые люди, с большими деньгами. Всем же хочется душу спасти, а на то нет разумения, что спасать надо не ретивостью, но смирением; не гордынею, но умностью сердечной, молитвою, – рассказывает о.Иона. – Старикам, видать, открыто было, что времена идут смутные, что это строительство – труды одни. Не дали они благословения. И что же? Храм вот отгрохали. Красивый, правда? А службы идут один раз в год. Служить некому. В 1991 году совершили литургию, а до этого 45 лет службы в нем вообще не было. Вот те и на. Здесь ведь все на месте – заходи и служи. А вот как получается... – Он крестится и шепчет.

* * *

– В монастыре вы видели чудотворную икону св.Пантелеймона. Помните? -риторически спрашивает о.Иона. – А вы знаете, что она здесь была? Да. Она была здесь. Когда собирались строить новый монастырь, тогда старые монахи тоже говорили: «Не стройте у моря. Стройте здесь, в горах, подальше от любопытных глаз». Давно это было. [В 1770-х годах. – Авт.] И тогда ведь молодежь слушала и не слушала. Взялись и построили у моря. Нарекли Свято-Пантелеймоновым, икону перенесли из Руссика... А она три раза сама от них уходила. Было такое чудо. Сначала монахи думали, что кто-то из ревности ее унес обратно. А потом дважды запирали ее и сторожей сажали. Утром идут на службу, а ее нет! Она в Руссике. И уж только тогда, когда всем монастырем всенощную отстояли да каялись, да просили Пантелеймона остаться, только тогда икона осталась навсегда...

За этой историей мне вспомнились слова иеромонаха Филарета из монастыря св.Пантелеймона: «Христос уже судить придет, а молодежь и люди вообще будут пререкаться еще. Он им скажет: правые идите в Царство Небесное, а левые в Огнь Вечный. Так ведь и тогда народ будет спрашивать, почему? А вопрошения уж и смысла иметь не будут...»

Пытаясь постичь, что же происходит и что действует в мире, люди спешат обозначить не суть, а фрагменты сути, отражение явлений, следы опровержений мирской заданности. Это от маловерия, и маловерие от этого.

Думаю, что нашлись бы чудаки, которые, побывав на Афоне, объясняли афонские чудеса гравитацией и антигравитацией, полтергейстом и гипнозом, экстрасенсорикой или еще какой-нибудь чепухой. Почему это чепуха? Потому что есть слова и... нет смысла за ними. Нет постижения сути этих слов – «полтергейст», «гравитация»... Есть бесконечная путаница и самоослепление шелухой беззаконного гордяцкого внедрения в тайну. Внедрения без труда. Без духовного бдения, без стяжания Духа Святого, который выше и чище любых энергий, любых факиров и любых плотностей, с которыми сталкиваются экстрасенсы (прости, Господи, за само повторение этого скрипучего слова).

На том и остановлюсь. От греха подальше.

* * *

От Старого Руссика до Кареи уже совсем близко. Здесь дорога под гору. За одним из поворотов сразу открывается Андреевский скит и вся Карея. Далеко виден монастырь Ватопед.

О.Иаков стучит по крыше кабины: дескать, остановись! Это он для Валеры делает остановку, зная, что тот сейчас будет снимать на видео (что Валера и стал делать). В это время мы с двумя послушниками потрясли айву у дороги, поели и даже немного с собой взяли.

В Карее, покрутившись по узким улочкам, мы с первого раза так и не смогли подъехать к русскому представительству – то встречные машины мешали, то шофер, о чем-то поговорив с греками, дал задний ход и остановился на большой брусчатой площади. (Асфальта на Афоне я не видел, но зацементированные пространства есть: видимо, по суше завезти горячий асфальт невозможно, а своего заводика нет.)

На площади мы с Валерой расстались. О.Иаков посадил его в джип «Генерал», где шоферил грек из Коканда, свободно говоривший по-русски. Власов отъезжал на Хилендар, а потом собирался пройти к Иверскому (бывшему грузинскому) монастырю. Несколько раз спрашивал, далеко ли Климентова пристань? (Это место, где Богородица сошла на берег с корабля после шторма.)

Я же, на Афоне не стремился путешествовать. Мне хотелось беседовать, смотреть; я физически чувствовал, будто останавливаюсь и начинаю жить в каких-то медленных и глубоких, неведомых мне ритмах. Эти ритмы мне были важны. Ни в Сыктывкаре, ни в Княжпогосте, ни в деревне на Верхней Выми – нигде не помню, чтобы я так медленно жил...

У поэта Надежды Мирошниченко есть строчка: «Я медленно лежу на нашей крыше...» Некоторым нашим редакторам был непонятен образ, смеялись – как, дескать, это – «медленно лежать»? Так вот я на Афоне медленно дышал, думал, спал, молился, смотрел, слушал – медленно, медленно, медленно...

О чем я всерьез пожалел, так это о том, что не сходил до Иверского монастыря. Там ведь та знаменитая чудотворная икона Иверской Божьей Матери. О.Иаков говорил, что мы через полчаса поедем обратно... Знать бы, что задержимся на несколько часов, то успел бы сходить туда и обратно. Видно, не суждено было. На все воля Божья.

Зато мы с о.Иаковом зашли в храм Успения Богоматери и поклонились другой чудотворной иконе. О.Иаков очень был сосредоточен и молчалив, а когда выходил, сказал мне, подняв к небу палец: «Бо-ольшая святыня!» К стыду своему, не обнаружил я в своем блокноте записи о том, что за икона была. Боюсь ошибиться, но, кажется, о. Иаков говорил об иконе «Достойно есть».

Русский кунак. Здание из двух этажей. Год постройки – 1858-й. Ремонт идет вовсю. Здесь маленькая церковь – престол св.Георгия. Иеромонах в кунаке запомнился тем, что внимательно спрашивал меня, есть ли сейчас политические ссыльные в Коми, что представляет собою Воркута и шахтерские претензии к правительству, как и насколько сохранились коми (как православный народ), как возрождается церковь в Коми крае.

* * *

На самом юге полуострова Афон стоит древнейшая лавра святого Афанасия Афонского. Самые же северные монастыри: по восточному побережью Халендар, по западному – румынский монастырь (названия которого я не знаю). Монастырь св.Пантелеймона находится на западном побережье, примерно на трети пути от румынского монастыря к Лавре св. Афанасия. С берега через залив виден параллельный Афону полуостров Лонгос.

Чтобы по-настоящему познакомиться с историей и жизнью двадцати монастырей и множества скитов, калиб, пещер, потребовалось бы, наверное, лет десять упорного и тщательного хождения и моления. Впрочем, я ошибаюсь – с Афоном нельзя познакомиться до конца, как нельзя познакомиться с Жизнью.

Монахи тоже паломничают. Они ходят друг к другу в гости. Греки – к сербам, сербы – к румынам, румыны – к болгарам, к русским... Кто куда хочет, тот туда (с благословения своего игумена) идет. Многие, почти все, монахи знают по несколько языков. Как правило, знают греческий, болгарский, русский, английский. И, конечно, церковнославянский.

В те дни, когда я жил в русском монастыре св.Пантелеймона, здесь служили и выполняли послушание четверо молодых юношей-монахов (православные поляки) из монастыря в Афинах и двое монахов-греков из Хилендара, а также другие работники и послушники из России.

«В чужой монастырь со своим уставом не ходят» – эту истину я видел в наглядном исполнении. Греки выполняли все, что наказал игумен Ермолай – настоятель русского монастыря. А монахи-поляки ушли из монастыря дальше по Афону только с его благословения.

В русском монастыре мясо не едят круглый год; масла, молока, яиц в меню тоже нет. А в монастырях греческих мясо едят (кроме времени постов, конечно), едят и масло, и яйца; только молока не пьют. Во всяком случае, так мне рассказывали. Говорят, что в греческих монастырях можно встретить даже курящих монахов.

По монастырским русским уставам в Великую Схиму (т.е. в отшельничество) постригают только в возрасте свыше 25 лет. Греки же, бывает, постригаются и в юношестве. (Великая Схима – более аскетическое монашеское бытие. «Постричься в схиму» и «постричься в монахи» не одно и то же.) Русские монахи шепчут: «Как же так! Молодые ведь совсем, а стригут их в Великую Схиму! Сколько их не выдерживает... Это ж погибель!» А греки удивляются русской монашеской традиции постричься в монахи как подрядиться на строительство монастыря или церкви: дескать, что это за монах, если главная его забота – стройка? При этом греки «забывают», что святой Афанасий Афонский тоже был таким монахом-строителем. Он был и организатором, и политиком, и дипломатом. В VII веке, в период непримиримой тяжбы, в спорах и ересях между Римом и Константинополем, он умудрился получить благословение одного «крыла» Церкви Христовой и защиту с финансированием другого «крыла». Сам Афанасий – в молодости воин, кулачный боец и центурион (по-нашему, офицер) – был здоровенным мужиком, работавшим «за троих» и (по тем временам) как бы «не вполне» соблюдавшим каноны.

Однажды за трапезой, когда св. Афанасий уплетал уже третью порцию, он поймал взгляд-упрек собрата монаха.

– Не кори меня, брат! – сказал св.Афанасий. – Я большой, мне больше надо. А по завету Богородицы [Она являлась ему. – Авт.] я должен столько успеть, что, боюсь, мне и жизни-то не хватит... И тело, как планида, лопнет, не выдержав.

Святой Афанасий Афонский успел выполнить все. И Богу молился, и Лавра на утесах Афона была построена.

Задний двор русского кунака в Карее выходит прямо к подножию горы. Там, наверху, идет дороге на Старый Руссик, на Дафии, на монастырь св.Пантелеймона.

Здесь тихо. Старенькое-престаренькое крыльцо со скамеечкой. Над ней – хмель вьется на крышу. В ожидании работы и выезда машины обратно к монастырю св.Пантелеймона я сидел на этой скамеечке, смотрел на лабиринты узоров пола в коридоре. Отсюда начиналась моя дорога домой – в Россию, в Сыктывкар. Еще сутки я проведу в монастыре. На обратном пути, в Салониках, в жесточайшем цейтноте мы с Валерой успеем-таки найти храм Святого Григория Паламы, пробиться через суету венчаний (две свадьбы – тьма народу), найти какого-то парня мордоворота... Он откроет нам маленькую комнатку, где в сумрачном свете увидим гроб со стеклянной крышкой.

– Святой Палама? – спрошу я у парня не потому, что не знаю, кто там, в гробу, а потому, что сам не верил себе: я здесь, у тела Великого Паламы, к которому обращался с молитвой в минуты сомнений и отчаянья и чудным образом находил ответы, чувствовал его присутствие в своей жизни. Иногда он словно стоял за моей спиной.

По дню рождения мои святые – князья-братья Борис и Глеб. Я чту их, но, сам не знаю, как и когда так получилось, но узнал я о Паламе, потом почувствовал мистическую связь, потом проверил ее...

Я поклонился гробу до земли. Встал около него и замер. Лежит Великий Учитель Сергия Радонежского, Андрея Рублева, святителя Стефана Пермского. Черный. Нетленный. С XIV века лежит. Без мавзолеев и бальзамирований.

«Здравствуй, отче! Вот ты какой. Ужель я рядом с тобою?» Не знаю, сколько стоял я и шептал у гроба. Был я один (получилось, что мы с Валерой заходили в комнату по очереди). Может быть, я как-то не так, странно вел себя, но когда обернулся, увидел доброе сияющее лицо того парня-македонца, который отворил нам эту святыню. «Лицо-то какое радостное, – подумал я. – Никакой он не мордоворот. Прости, Господи, за худые мысли...»

* * *

У русского кунака в Карее я сидел и думал: «В чем она, разница, между созерцанием и глазением? Между любопытством и жаждой познания? Между мудростью ума и мудростью сердца? Как снятся нам сны: образы ли чувств? легкость ли сердечных мышц и нервной системы выбрасывает образы? Или происходит считка тех Великих и Светлых Энергий, о которых писал Григорий Палама? Как отличить «фотопленку» памяти от трансляции Образа? Как отличить «архив подкорки» от «ретрансляторов» боковых (мирских) энергий и как отличить их обоих от того далекого и близкого Маяка? Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!

В мыслях я столько наломал дров, столько нагрешил, что не знаю, успею ли отмолить. Но именно здесь, у кунака, мне стало приходить какое-то новое, другое ощущение собственного греха. И греха человека вообще. Даже смысл борьбы с грехом и методология ее начинала видеться иначе. Уберечь бы это видение. Дай мне, Боже, не заблудиться. Впрочем, и здесь, конечно, не мне решать – на все воля Твоя, Господи.

...Когда старец Силуан в молении, в бдении, в посту и в послушании дошел до высоких границ сверхчувствования (сверхчувство по латыни extrasensora, но экстрасенсам, поверю, и не снилась «экстрасенсорика» Силуана), когда среди ночи его келья полыхнула нестерпимо ярким светом и дивился Старец тому, что видит свои внутренности, что разбегаются от света демоны, что мир «прео6ражается» перед глазами его, тогда спасло его только призрение Божье, крестное знамение и Иисусова молитва, жившая в сердце и подсказывавшая: «Силуан! Берегись!» Встал Силуан перед образами для поклона и увидел тогда, что между икон стоит большой бес. И ждал бес поклона Силуанова. И не дождался. Закроет глаза старец. Молится, молится, молится... Встанет перед образами – и тут же из стены выходит бес. И опять старец молится. А поклониться образам Божьим не может. Когда же иссякли силы старца, когда заплакало сердце от Богооставленности и, казалось, что вот-вот наступит погибель, тогда крикнул Силуан:

– Где же Ты, Господи! Вскую оставил мя ecи?! Ты видишь, что я хочу молиться Тебе чистым умом, но бесы не дают мне. Научи меня, что должен я делать, чтобы они не мешали мне?

И был ему ответ в душе: «Гордые всегда так страдают от бесов».

– Господи, – говорит Силуан, – научи меня, что должен делать, чтобы смирилась моя душа!

И снова в сердце ответ от Бога: «Держи ум твой во аде и не отчаивайся».

* * *

Мой страх в новом его наполнении появился после Афона как раз от простой мысли: «А я-то успею хоть крикнуть? И вякнуть ведь не успею, не то что совет Божий услышать».

В холодном ужасе подступает смысл слов Пимена Великого: «Где сатана, там и я буду». Все спасутся – один я не спасусь.

Но Афон же заставил отступить отчаянье. «Ищи!» – сказал мне келиот иеромонах Виталий. Ищу... Новый смысл привычных слов и неожиданных чувств.

* * *

Когда мы с Валерой расставались на площади в Карее, то договорились так: если он к 12 часам по европейскому времени не успеет вернуться в монастырь св.Пантелеймона, то, возможно, он вышел на Дафни, и тогда я должен выйти к причалу и с его вещами тоже; уже с причала Дафни Валера на катере подойдет к монастырю, и вместе погрузимся.

На следующий день, после утренней службы я зашел в келью к о.Филарету. Он, видимо, уже догадавшись о нашем безденежье, пообещал мне «кое-что дать». Это «кое-что» оказалось бесценным богатством. Он освятил на великих мощах более тридцати бумажных икон. Когда протянул их мне, первой, самой верхней, оказалась маленькая икона св.Афанасия Афонского. Я ее оставил себе. Вместе с иконами о.Филарет дал священного масла в маленьких бутылочках, освятил печати для просфор, которые я купил в лавке архинарика, а также (по моей просьбе) дал и три свечи из храма св.Пантелеймона.

На пороге храма он благословил на дорогу, пообещал ответить на письмо. Уже собирая сумку, я вспомнил, что старосте православной общины Княжпогоста Евгении Ивановне Филипповой обещал я привезти камень с Афона. «Хоть камешек оттуда привези», – говорила она мне. Собрал я и камешки в дорогу.

Еще оставалось время. Я ходил по монастырю и вокруг него. Все не мог насмотреться, надышаться. Появилось щемящее чувство, какое бывает при расставании с близкими и родными людьми. Удастся ли когда-нибудь сюда приехать еще хоть один раз? Хочу привезти сыновей, ро... мало ли чего хочу я. Сюда формально и документально попасть вроде бы просто, а реально «почему-то» далеко не всем удается.

– Как живешь, отче? – спросил в беседе с о.Николаем иеромонах Филарет.

– Живу. Хожу по земле, аки по небу... Где я был? На земле ли? На небесах ли? Будто в детстве уезжал. Разве можно туда уехать? Несколько раз в моем детстве в Княжпогосте были такие великие и странные минуты... Бегу из школы мимо забора механического завода и на том месте, где рядом с кислородной станцией начинается спуск, вдруг, словно в каком-то солнечном потоке, становлюсь невесомым. И кажется мне, что пойду я сейчас прямо по воздуху туда, за железную, дорогу, за мост, за реку. Во-он туда, в то белое облако, которое похоже на крыло. И звук. Какой звук! Он похож на песню гобоя или английского рожка. Ангелы, что ли, трубили?

Где я был? По земле ходил или по небу? Прощаясь с монастырем, я поднялся по лестнице на второй этаж и – так получилось! – в третий раз вместе с группой греков-паломников приложился к святым мощам. В третий раз. За что мне это было дозволено? Говорили мне люди из Симферополя, бывшие вместе с нами, что и один-то раз мощи не всем паломникам открывают. А мне трижды было открыто.

...Я шел среди мощей чудотворных, среди духа Совершенных и Святых, и не покидал меня этот вопрос, как крик стучал в горле – за что мне такая честь?! Подскажи, Господи! Или планида мне уготована страшная, и Ты укрепляешь меня? Или настолько я в пропасти грехов, что Ты спасения ради дал мне последний шанс? Или гора трудов человеческих ждет меня впереди? Тогда как мне взять эту гору?

Все вместе или ничего из спрошенного? Неведом мне Промысел Божий.

...Я бережно обнял ладонями ковчег с головой Апостола Луки, хотел поднять и поцеловать голову, но все-таки не отрывая от стола, наклонился и поцеловал... Правильно сделал. Был мне на то еще один добрый знак. Но не нужно обо всем рассказывать; итак многое уже на бумаге выдал, прости, Господи!

Не помню, кто уж мне сказал, чтобы сходил я за благословеньем на дорогу к игумену Ермолаю.

Игумен пилил с послушником дрова на заднем дворе. О.Ермолай уже в серьезных годах – ему за семьдесят, но бензопилой управлял легко и умело. Я ждал.

– Отче, благословите на дорогу да на дела в миру, – попросил я, когда он заглушил пилу и снял защитные очки.

Игумен несколько удивленно и строго (наверно, от неожиданности) посмотрел на меня, а потом лицо его преобразилось – стало светлым и ясным.

– Вы русский? А откуда? – спросил он.

В который уж раз понимаю, что меня с моей черноволосой головой да еще и в затемненных очках принимают за грека.

– Из России. Из Коми – это ближе к Северному Уралу. Европейская часть. Русский Север, в общем.

– А-а, – улыбался он. – Далеко вы доехали. Храни вас, Господи!

Он благословил меня. Я почему-то смущался так, что не узнавал сам себя. Послушник-здоровяк тоже улыбался: «Храни вас, Господи! Поклон России».

* * *

Сижу в келье. Надо уже выходить на причал. Валеры все нет. Собрал и его сумку. Что еще? Кажется, что должен был успеть сделать, то сделал. Заказал о.Филарету молитву во здравие о.Андрея, о.Владимира, игумена Трифона с братией, родственников да друзей.

За упокой квиточек тоже оставил.

Что еще?

Перекрестился на образа. Поклонился и вышел.

* * *

Валера появился на пирсе за пять минут до прихода катера. Темный от пыли, усталый, с четками, на руке (подарок игумена Иверского монастыря), пышущий теплой усталой энергией.

– Слушай, ты успел хоть с отцом Филаретом проститься? – с упреком накинулся я на него.

– Все успел, Гриша. Все. – Он так улыбался, что и у меня рот до ушей растянулся.

Приближался катер. Волны почти не было. Плеск не слышен. Приближался катер, который нас увезет в мир.

«Вернусь. Обязательно приеду хотя бы еще раз, привезу сыновей. Не прощаюсь, Афон. – Я лихорадочно глядел на отворяющийся к причалу трап катера. – Спасибо тебе. Богоматерь, за приют под Твоим покровом. Спасибо всем... Не говори «прощай». Не говори «прощай». Скажи «до свидания»...»

Я крестился, глядя в небо, как тогда, когда на пути к Афону обращался ввысь, к Богородице. Она ответила мне, приближающемуся гостю, побежавшим, растянувшимся по небу розовым облачком. Обернулся я на монастырь, поклонился. Рядом со мной стоял Валера. Лицо его неузнаваемо изменилось. Он пытался сосредоточиться, шептал молитву и крестился... медленно. Он пытался остановиться! Он пытался остановиться, как это делал я все четыре дня и три ночи! И он мучительно – по лицу было видно – собирал в душе те единственные слова благодарности, которые можно крикнуть в небо просто взглядом.

И тут мы, не сговариваясь, увешанные сумками одновременно и – так уж получилось – как по команде встали на правое колено и, перекрестившись, тронули правой рукой землю Афона.

– Прощай! – крикнул я с тихим ужасом от мысли, что хотел сказать «до свиданья».

– Прощай! – кто-то во мне сильнее меня крикнул второй раз.

Мы встали тоже одновременно и, уже поднимаясь по трапу, с некоторым смущением и досадой заметили, что на нас смотрят все – и на катере, и провожающие, и те, кто поднимался вместе по трапу.

– Вы, наверно, офицеры? – спросил улыбчивый иеродиакон Иоанникий, с которым мы только здесь, на катере, познакомились.

Представители таможни на катере, видимо, тоже по-своему отреагировали на наше прощание: меня перепотрошили с ног до головы, сумку чуть ли не наизнанку выворачивали. Не знаю, как обошлось у Валеры...

Все обошлось. Таможня ничего не нашла. Вот уж воистину – перед их глазами проплыли видеокассеты с записями, а они их не заметили. «Господь разберется: что ты отсюда вывезешь для себя, что еще для одного кого-то, а что для тысяч людей», – вспомнил я слова келиота о.Фиталия. ...Святая Гора Афон – это Мировая Лампада перед лицом Бога. В России сейчас увлекаются йогой и Рерихами, головы повернуты в сторону Тибета. Зато на «Русский Тибет» – в Афон – на месяцы и годы вперед планируют и заказывают поездки люди из лютеранской Германии и протестантской Ирландии, из атеистических США и Канады, не иссякает поток православных греков, сербов, болгар... Ученые, богословы, писатели, художники с замиранием, с детской стыдливостью и смущением осторожно прикасаются к тайнам Афона и... плачут. Немец-фотохудожник, бородатый сорокалетний гигант, не мог сдержать слез, когда стоял на причале. Я провожал его. Он уезжал на сутки раньше нас. (Это тот самый случай, когда мне пригодилось хоть какое-то знание немецкого.) Лицо немца было похоже на лицо ребенка, который вот-вот разревется, потому что: «Куда ушла Мама? В какой «мир» я возвращаюсь? Господи! Я же люблю Тебя!»

«Не вера от страха, а страх от веры», – говорил старец Силуан. «Бог есть Любовь», – учил Христос. Чем больше любишь Мир и людей, тем больше заселяется в сердце твоем Страх Божий: в каком безумии мы живем! Как я-то живу еще до сих пор? Как спасти себя и людям спастись? Страх смерти – это пыль перед Страхом Божьим. Ибо что может быть страшнее Вечной Смерти, превращения в «ниже, чем Ничто»?

* * *

Тайны Афона. Прикосновение... Есть ряд фактов, событий, явлений, которые я хотел бы описать, но не получается, не хватает меры и веса простых человеческих слов. Но даже не это главное. Главное – причина ощущений. А они заключаются в том, что в душе существуют запреты.

Первый запрет: ЭТО дано было тебе. Для покаяния. Для движения к мудрости. Для спасения. Сказав ЭТО, ты теряешь ЭТО.

Запрет второй: не уподобляйся Хаму. Не показывай и не рассказывай того, что ты случайно увидел в Доме Отца твоего.

Повинуясь этим запретам, а также по причинам другим, в силу неохватности Афона умом и сердцем, я не написал многого, но записал так, как сподобилось, – пытаясь сохранить МИР в душе. Желаю и вам Мира в ваших сердцах.

Господи, храни чад Церкви Твоей, храни Россию!

red@mrezha.ru
www.mrezha.ru/vera