«Познай свою братию, российский Иосифе, не в Египте, но на небеси царствующий, благоверный княже Александре, и приими моления их, умножая жита людем плодоносим земли твоея, грады владычествия твоего ограждая молением, наследником твоим благоверным императором нашим на сопротивныя споборствуюя».
(Тропарь на перенесение мощей благоверного князя Александра Невского)

Казанский собор на Невском проспекте в Санкт-Петербурге – это фасад официальной истории России. С виду он не православный, хотя строил его русский. Гоголь в первоначальной редакции «Носа» послал своего героя именно сюда-в этот храм с дорическими колоннами. Царская цензура потом вычеркнула этот эпизод, где нос появляется на богослужении, среди высокопоставленных чиновников.

Когда ходишь меж гигантских колонн собора, то забываешь, что находишься на паперти церкви. В глаза бросаются лишь подробности, щербины на каннелюрах. Потому что все здание, раздавшееся вширь, неохватно для глаз.

Я помню, на этой паперти плясали мои сверстники, студенты. Столпившись над магнитофоном, они дрыгали ногами. Потом это место облюбовали демократы, что ни день – то митинг. В то время внутри собора располагался музей атеизма, там были выставлены страшные фотографии: развороченные раки, выброшенные на землю мощи святых, толпа зевак. Так агитировали против религии. Потом это прекратилось. То ли народ стал нервничать, и комиссары испугались. То ли мощи проявили свою чудесную природу. Что-то церковные историки уже писали... А я впервые узнал о мощах как раз по этим фотографиям. Нет, агитация не подействовала. А поселилась какая-то робость. Чувство пренеприятное: будто это мои останки вывалили из гроба и с любопытством рассматривают.

Потом я познакомился с Алексеем Симаковым, бородатым парнем, рабочим Кировского завода. Мне его рекомендовали как «ортодоксально верующего». Было это в Некрополе Александро-Невской лавры, у могилы Ф.М.Достоевского, в день поминовения писателя. Народу собралось немного, хотя панихида совершалась впервые в советское время. Алексей обносил всех кутьей. Он почти жил при Лавре, возглавляя десяток верующих, которые приходили в Некрополь ухаживать за могилами. Себя они считали прихожанами притвора Троицкого собора, где помещалась рака с частицей мощей св.Александра Невского.

Вкус этой кутьи я помню и сейчас. Холодная каша с изюмом и алюминиевым привкусом ложки. Плоть памяти.

Алексей разговаривал со мной, прямо в глаза смотрел. Взгляд его был прост и как бы вещественен. Как земля. Я пытался и не смог в нем отразиться. Будто я не настоящий. Будто придуманный. Сам себя придумал!

Действительно, мы жили тогда в придуманном мире – я и мои друзья. Новоиспеченная интеллигенция, лишенная традиционных устоев, занималась богоискательством. Вне традиции, вне Церкви было два «пути» к Богу: через занятия философией и через личный мистический опыт. И два исхода: в атеизм и в бесовидение, а то и просто в бесовство.

Впрочем, был и третий «путь». Мои новые знакомые называли себя религиозными диссидентами. Они полагали, что коммунистическая идеология въелась в поры Церкви и только изменение политического строя откроет людям Бога. Они толковали о катакомбной Церкви и Русской Зарубежной Церкви, о сергианстве. По их мнению, местоблюститель патриаршего престола Сергий погубил веру, покорившись советской власти.

Я тоже был в круговороте этих идей. Пока в руки не попала дореволюционная книжка с жизнеописанием св.Александра Невского. Оказывается, он канонизирован вовсе не за битву на Чудском озере! В жизнеописании я нашел то, о чем не рассказывали в школе...

С начала татарского ига великий князь был в великих трудах. Весь остаток жизни он ездил по Руси, замиряя соотечественников с ворогом. Призывал не роптать под игом, и в то же время укреплял церковь. Понимал: сопротивление принесет большее зло. Церковный летописец рассказывает эпизод, который совсем не красит святого князя. Приехав усмирять бунт, поднятый родным братом в Новгороде, он приказывает отрезать уши у казненных зачинщиков, чтобы отвезти свидетельство казни в Орду. Вся Русь содрогнулась – такое было в диковинку. Князь подчинился татарскому закону. В противном случае Орда бы двинулась на Новгород, опустошив землю. Можно представить, что творилось в душе Александра...

Князь проявил твердость, которая была испытана еще прежде – при вручении ярлыка на великое княжение. Его вызвали тогда в Орду и приказали поклониться идолам. Тех, кто отказывался, предавали мучительной смерти. Александр ответил: «Я верую только в Отца и Сына и Святого Духа». И прочитал Символ веры. И добавил, что поклонится только поганому кесарю, поскольку тот победитель.

Когда святого Александра Невского соборовали во Владимире, почивший сам протянул руку и принял свиток с отпущением грехов.

Однажды я подумал: а ведь великий князь не мог оставить Русь. Ведь он – ее великий князь! Он смотрит из потустороннего мира, старается помочь.

...Было это в 1989 году. В день поминовения святого Александра Невского над ракой читался акафист. В притворе собрались в основном старушки, было несколько человек интеллигентного вида. Пели как-то по-особенному, голоса массивными уступами поднимались вверх и обрывались – только чистый девичий голос сверкал под куполом на высокой ноте, я тоже подрезался, белой жемчужиной катился по ступенькам вниз... На этом фоне слова священника (служил, кажется, митрополит Алексий) звучали обыденно: «Святый благоверный княже Александре, моли Бога о нас». Он смотрел на раку, где покоилась частица мощей, и обращался прямо к ней. Мороз прошелся по коже – я увидел Александра Невского.

Это было сиеминутным и быстро забылось. Когда в июне того же года переносили мощи из Казанского собора в Александро-Невскую лавру, я снимал на кино. И радовался, что «перепрыгнул» профессиональных кинооператоров, которые толпились на площади перед надвратной церковью. А я был в самой церкви, на втором этаже. Прекрасный обзор. Стоял на подоконнике, прицелившись бытовой кинокамерой.

Просматриваю пленку и пытаюсь понять: какими глазами я тогда смотрел?

Крупный план. Внизу две лысины. Два священника. Один бородатый, прижимает руку к груди, жестикулирует. Другой, бритый, прижимает, как ребенка, японскую видеокамеру.

У газона милицейская машина, Невский проспект стрелой уходит к Адмиралтейству.

Крупный план. Носилки, увитые цветами. Перед носилками на пестром ковре сгорбленная фигура в черном. По периметру ковра веточки уложены. Сверху очень красиво, много цветов.

За оградой толпа – верующие и случайные. На переднем плане бородач. Видел его по телевизору. Очень похож на Достоевского. Кажется, из общества «Память».

По узкой улице, зажатой с двух сторон стенами Некрополя, движется колонна по четыре в ряд. За восемью хоругвями шествуют примерно десять архиереев в митрах, за ними вдвое больше иереев в черных клобуках, следом – нескончаемый поток черных ряс. Застигнутые на улочке прохожие вжались в стены, скульптурно замерли. Ряд статуй.

Архиереи окружили носилки, вразнобой поднимаются и опускаются кадила. Я смотрю на действо, происходящее на экране, и пытаюсь сосредоточиться. Из всех сил стараюсь осознать причастность к этому.

Крупный план. Мимо благообразного монаха и «Достоевского» движется еще одно знакомое лицо. Это главарь банды из фильма «Холодное лето 53-го». У актера хорошее, русское лицо. Почему русским особенно удаются роли душегубов? Вот он скрывается за хоругвями.

Господи, почему я не могу сосредоточиться? Взрослые, дети. Парень без ноги. Весь подался вперед, опершись на костыль, – вот-вот упадет. В локте подвернул руку, кажется, держит папироску.

Снова крупный план. Дверь лимузина открывается, появляется отсвечивающий золотом ящик. Быстро, но, не спеша, подходит священник, что-то поправляет. Зачем? Ведь, кажется, все в порядке...

Масса людей, в ней затерялся лимузин. Архиерей с длинной серебряной бородой надевает очки в золотой оправе. Принимает книгу. Звезды с изображением херувимов склоняются над ракой. Кто-то берется за носилки, и рака поплыла.

И мысли мои поплыли. Чувство потери. Был на празднике, но не праздновал. По двое в ряд идут священники с зажженными свечами вглубь лавры. Их обгоняют две девочки в белых платьях. Большая девочка держит за руку маленькую, а та в круглой шляпке... Изображение гаснет.

Нет, память – не целлулоидная пленка, не покадровая фиксация событий. Ведь в кадр тоже соринка может залететь. Память – это переживание причастности. Память – это присутствие. Осязаемое, как святые мощи.

Нынешним летом я собрался и поехал к своему брату в деревню, под Владимир. В этом белокаменном граде в Рождественском соборе с 1263 года покоились мощи святого Александра Невского, пока их не перенесли в Санкт-Петербург. Об этом сообщает табличка на стене монастыря, рядом с которой другая: «Комитет госбезопасности Владимирской области». Хотел поклониться древним камням, но внутрь не попал. Зато рядом нашел бюст Александру Невскому. Он изображен с острой бородкой и чем-то похож на Ленина в шеломе, в броне и княжеском плаще. Видимо, у скульптора была набита рука.

А вскоре во Владимире случилось событие, которым город жил несколько дней...

В один из вечеров брат стриг овец, а я восседал на лестнице, развлекал разговором: «Тот же овечий запах, и та же бревенчатая стена, и серп на гвоздике. И даже овечьи ножницы, которыми ты стрижешь, совершенно не изменились со времени Рождества Христова. Археологи откапывают точь-в-точь такие же». Брат молчал, щелкал ножницами. Наутро по местной радиосети передали: из Москвы тронулся кортеж с мощами преп. Серафима Саровского. В районный центр Лакинск он прибудет 24 июля в 14.00. Затем проследует во Владимир.

История обретения св. мощей удивительна. В начале ноября 1990 года группа сотрудников и реставраторов Музея истории религии и атеизма (Казанский собор) проводила в одном из фондохранилищ отбор предметов для передачи их Церкви. И вот в дальнем углу хранилища их внимание привлек прямоугольный предмет свыше 1,5 метра длиной, обшитый тканью. По виду предмет напоминал деталь мебели и поэтому до сих пор он не вызывал интереса. На этот раз проверка велась особо тщательно, и сотрудник Е. М. Лучшев предложил вскрыть обшивку... На деревянном прямоугольном постаменте под слоем марли и ваты лежали полные мощи с сохранившимися белыми порыжевшими волосами и бородой. На голове была черная скуфья с круглой прорезью, которая делается, чтобы верующие прикладывались к мощам. На груди покоился медный наперсный крест в серебряной оправе. Руки были сложены на груди. На руках – священнические поручи и белые атласные рукавички, на которых золотом вышито – на одной: «Светлый отче Серафиме», на другой – «Моли Бога о нас».

Директор музея С. А. Кучинский немедленно поставил в известность о находке Патриарха Алексия II. Через некоторое время в музей прибыла назначенная Патриархом комиссия в составе секретаря Патриарха, епископа Арсения и Тамбовского, епископа Евгения (Саровская пустынь раньше находилась в пределах Тамбовской епархии). На основании детального освидетельствования и сравнения его результатов с копиями актов о вскрытии мощей преподобного Серафима в 1922 году (эти документы имелись у представителей комиссии) комиссия пришла к единодушному выводу: «Сомнений быть не может».

Об этом я узнал позже. Но и тогда даже тени сомнения в подлинности и святости мощей не возникало. Почему-то была уверенность: все, что происходит, так и должно быть. Мы долго ждали преподобного Серафима, и время настало – он возвращается. к нам...

В назначенный час в Лакинске у Казанской церкви собралось много люда, бородатый мужчина, с виду инженер, держал в руке букет цветов. В 14.24 по владимирскому тракту в сторону Москвы проехала «скорая» с включенной мигалкой. В 14.44 туда же промчались пятнадцать милицейских машин. В 15.25 с матерком прогнали коров. Близился вечер, и дождь накрапывал. Инженер ходил взад и вперед, сунув букет под мышку.

У входа в церковь я разговорился с бывшим звонарем Федором Фуртиковым. Он рассказал, что в детстве его обзывали «Федькой-маленьким попенком», что это его родственники укрывали от властей блестящего революционного оратора Лакина, которого выследили потом местные жители и забили колами. А раньше Лакинск назывался Унылым Долом. Здесь отдыхали арестанты, следовавшие этапом по «владимирке». А церковь здешнюю построил Александр Суворов. Закрыли ее в 36-ом при священнике о. Александре Кутузове. Нынешний батюшка восстанавливал церковь сам, поскольку раньше работал в проектном институте... Так в разговорах шло время.

Мы уже начали беспокоиться. Подъехала иностранная машина, оттуда на ломаном русском спросили: «Что происходит? В 60-ти километрах в сторону Москвы тоже люди с иконами стоят». Ах, вот оно что! Люди останавливают кортеж, чтобы приложиться к мощам. Потому и задержка. В 17.30 подрулила машина ГАИ.

– Отойдите от дороги, кортеж опаздывает, едет с большой скоростью! – заявил старшина.

– Пусть остановится. Нам бы только две минутки...

– Я говорю, он не остановится!

Кто-то среди нас воскликнул: «Не будем нервничать! Давайте все вместе Бога молить...»

Лицо у милиционера было грустное, он очень устал. Снял с рации трубку. Потом вдруг стронулся с места и уехал от греха подальше. Шел проливной дождь, заблистали молнии. Из водяного марева появился преп.Серафим Саровский. Это была огромная икона, установленная на машине. Следом ехал микроавтобус, где находилась рака.

Гремел гром, по стеклу автобуса струился дождь, люди прикладывали ладони к стеклу, и по пальцам стекала вода, и по лицам тоже – или просто люди плакали? «Детей, детей вперед пропустите!» Святейший Патриарх смотрел из лимузина, светло улыбаясь.

Все случилось быстро, как озарение. Уши заложило громом небесным, я не слышал себя и не слышал чужих голосов. Только и запечатлелось: «Детей, детей пропустите».

Почти не остановившись, автобус проследовал во Владимир. Что случилось в городе, я узнал oт отца Георгия, священника из соседнего села Ставрово. Впрочем, об этом же писали и газеты. Крестный ход встречал мощи у Золотых Ворот. Только появился кортеж – ливень прервался, солнцем озарились купола древних соборов. На площади и на крепостном валу люди возликовали. Собрался, наверное, весь город. Раки внесли в Успенский собор – и сразу же снова хлынул ливень. Но дождь не мог уже заглушить знаменитый владимирский перезвон. Колокола гудели и люди ликовали. Как встарь. Будто победное войско вернулось с рубежей Святой Руси.

...Отец Георгий окончил рассказ. Мы стояли в притворе церкви. Женщина, которая свечки продает, простосердечно сказала:

– И как же после этого люди в Бога не верят?

Из Ставрово я катился на велосипеде меж созревших хлебов, не чуя под собой педалей. Брата дома не было – принимал на току первое зерно.

Во Владимире праздник продолжался три дня. На площади было многолюдно, люди часами стояли к мощам. В древнем Успенском соборе, со стены которого смотрели фрески Андрея Рублева и Даниила Черного, шла служба. Она транслировалась на весь город. Затем мощи переехали в Нижний Новгород, а оттуда в Арзамас и Дивеево. Отправился и я следом.

* * *

...Арзамас уютен. Босоногая ребятня. Осанистые мотоциклисты в танкистских шлемах. Яблони за забором. Провинция. Мимо богатых домов в стиле барокко раньше гоняли коровьи стада. На занавоженных улицах выросли церкви огромные – храмища. И люди здесь сытые и добрые. В прошлом веке над ними посмеялись. Побывали здесь санкт-петербургские остряки, а потом в столице появилось шутливое общество ревнителей хорошего вкуса – «Арзамас». Этот салон собирал цвет интеллигенции. По легенде приезжал сюда и народный царь Александр I, примерно в то же время. Отсюда он поехал к отцу Серафиму, где получил благословение на подвиг. Разыграв свою смерть, государь ушел в народ под именем Федора Кузмича.

В Арзамасе, Воскресенском соборе, я увидел необычную икону. Она под стеклом, а внутри полуобъемная фигурка преподобного Серафима. К иконке приклеен настоящий камушек, старец опирается на него коленями. Вся икона выложена веточками – так изображен лес. Вот уж посмеялись бы санкт-петербургские остряки! «Ля русс моветон!»

Протестанты (а образованны обычно если не атеисты, то протестанты) в этой раскрашенной глиняной фигурке усмотрели бы язычество. У них своя мерка. Вне благодати, оторванным от мудрости святых отцов, этим людям приходится бояться самих себя, сторожить каждый шаг, чтобы совсем не отпасть от Христа.

Иначе в нашей Церкви. В ограде Истинной Апостольской Церкви каждый свободен в проявлении своей любви! Да, кто-то изваял подобие старца, чтобы радостнее было обращаться к нему с молитвой. Ну и что? Ведь все восполняет любовь. Я вижу, с каким старанием из веточек хвоща выложен дремучий саровский лес, и... вот уже я там, у ближней пустыньки спрашиваю угодника: «Преподобне отче Серафиме! Moли Бога о нас!»

Теми же глазами, как на иконку эту, образованцы смотрят на святые мощи. Вообще-то мощи не отвечают их эстетическому вкусу. «Азия-с». Они не верят в телесную святость. Не верят в чудеса. «Верховный разум», Абсолют – это другое дело!

Давайте же подумаем вместе: разве не совершилось чудо, когда Абсолют принес в жертву самого себя, создав самостоятельный, свободный мир людей? Но образованец не видит присутствия Божией силы в материальном мире.

Есть интеллигенты и другого рода. Они могут порассуждать о «полезности мощей для нравственности народной». О том, что «Церковь есть некий сосуд, сохраняющий святой дар веры от искушения мира сего», а чтобы вера не расплескалась, в основание сосуда должно поставить раки с мощами святых угодников... Этак рассуждают, а сами в глубине сомневаются.

Но чтобы принять мощи – их надо принять. Приложиться к ним – и исцелиться.

Милостив был старец Серафим к сомневающимся. Симбирский помещик Н.Л.Мотовилов вспоминал:

– Каким же образом, – спросил я батюшку о. Серафима, – узнать мне, что я нахожусь в благодати Духа Святого?

...Тогда о.Серафим взял меня весьма крепко за плечи и сказал мне:

– Мы оба теперь, батюшка, в Духе Божием с тобой! Что же ты не смотришь на меня?

– Не могу, батюшка, смотреть, потому что из глаз ваших молнии сыпятся. Лицо ваше сделалось светлее солнца, и у меня глаза ломит от боли!..

– Не устрашайтесь, ваше Боголюбие! И вы теперь сами так же светлы, как и я сам. Вы сами теперь в полноте Духа Божьего, иначе вам нельзя было бы и меня таким видеть... Благодарите же Господа Бога за неизреченную к вам милость Его...

Из Арзамаса – прямой путь в Дивеево. Совершал Святейший Патриарх службу на улице, под куполом неба. Да Троицкий собор не вместил бы всех паломников. В тот день небо было удивительно чистым, лучилось голубизной. Кому не хватило места на площади, молились неподалеку, в лесочке. Старушки били поклоны, погрузившись коленями в теплую землю. Рядом со мной на досках спала девочка, видимо, накануне всю всенощную простояла. Подняла голову, заспанная, улыбчивая. Чужая бабушка ей баранку дала. Девочка-то босая, и ступня перевязана. Хроменькая.

Бабушка рассказала мне про чудо. Стояли они всенощную, и в небе ночном радуга появилась в виде креста. Потом и другие чудеса были: бесноватые прямо на глазах в разум входили. С рычаньем, с шипением гусиным выскакивал бес из людей.

По мне так и не надо было этих чудес. Нет лучшего свидетельства о Боге, чем человек, просветленный в Нем. После службы паломники христосовались, вдруг увидели, что кто-то несет из палаточного лагеря икону, чтобы вернуть ее в собор. За иконой сразу выстроился Крестный ход, пели «Христос воскресе!»

На обратном пути в Арзамасе я снова зашел в Воскресенский собор. Площадь маленькая, а собор – до неба. Величиною, наверное, с Исаакиевский собор в Петербурге. Таких «исаакиевских соборов» я насчитал семь в округе.

У собора огромная паперть, всем места хватит. Среди просящих Христа ради заметил знакомую по Дивеево бабушку. В отличие от других нищенок, она не опускала глаза долу, принимая милостыню. Смотрела ласково: «Подайте на обратную дорогу...» Паломница. Ехала со спокойной душой сюда – помогут, не оставят, ведь православные кругом!

Внутри собора неоглядное пространство, здесь под высокими сводами одновременно соборовали покойников, венчали суженых, причащали паству. Центр мира. Хотелось затеряться в этом мировом коловращении. А вот та самая иконка с глиняной фигуркой старца Серафима. Один из паломников приложился к ней и лампаду качнул. Масло на ноги пролилось. Как я ему позавидовал! По-детски. Ведь с этим маслом серафимовым на подошвах он и уехал...

Захотелось обратно в Дивеево. Чтобы пойти вместе с паломниками к дальним святым источникам и к тому месту, где отец Серафим стоял на камне тысячу дней. Если бы не было этого камня, то и Серафима не было бы! Это был бы другой святой. Здесь каждый предмет имеет значение.

Весь мир объемлет Бог. И разве не радостно пуститься в путь? Идти, прикасаясь к священным камням. И все время возвращаться. Зная, что и святой Серафим вернется с приветствием на устах: «Радость моя, Христос воскресе!»

В Дивеево просветлела родовая память. Еще мне вспомнилось... Поредел ладанный, свечный туман. Предо мной – внутренность кладбищенской часовни. В тесных стенах полно народу – сухие старушки и бородатые дяди на стенах, и даже на потолке. Кто же среди них папа и мама? Не успеваю испугаться, как вижу вдруг икону в фамильном киоте крестной матери. Неизвестный мне святой протянул руку в благословении. Пальцы у него тонкие и будто пластилиновые. Вижу: он находится по ту сторону, и некоторые странности в его облике доказывают это. Но он из той же плоти, что и мы! Близок и ласков его взгляд.