Традиционное летнее паломничество редакция (в прежнем составе – Игорь Иванов и Михаил Сизов) совершила нынче, как мы уже сообщали, в Костромские пределы. Именно из этих земель почти три столетия назад призван был первый из династии Романовых – Михаил Федорович, здесь располагалось родовое его имение, здесь он незадолго до призвания был спасен крестьянином Иваном Сусаниным.

Конечно, 400-летие со дня рождения первого царя династии Романовых Михаила Федоровича – не главная причина выбора именно этого маршрута. Это паломничество мы ощущали не только в расстоянии, но как бы и во времени: из смуты и разброда наших дней – в Великую Смуту междуцарствия начала XVII века. Много прошло лет, но сколь удивительно многое перекликается сегодня с тем временем!

Костромской край в ту лихую годину пережил то же, что и вся Русь: набеги иноземных и инославных, раззор, голод, безвластие. «Русь пережила не просто иноплеменное нашествие, – пишет современный историк, – мало ли их в нашей истории было. Ужас пережитого состоял в помрачении духа и воли, в отступлении от правды и древних заветов, в утрате разума... Нашествие, измены, разорение стали следствием. В Кремле засели иноверцы, не в поле ратном одолевшие россиян – волею самих московских людей, из власть предержащих, были они званы и с честью введены в стены стольного града. Ведь держался же Смоленск, не далась врагу Троице-Сергиева обитель... Чудесным образом явил себя Божий Промысел: обратил Господь гнев на милость, – и истекавшая кровью Русь стала залечивать раны, набираться сил, а бывшие притеснители бросились разорять и жечь собственную страну, и польскому королю стало не до Руси... Кончилась Великая Смута. И продолжилась в Русской Земле вековая работа для превращения Божией правды в правду реальной действительности».

Именно отсюда, из глухого тогда Костромского края (да и сейчас-то разве не глухие это края?) явилось возрождение державности много лет назад. Почему? Только ли оттого, что здесь было имение бояр Романовых? Такие же, еще большие имения были у них по всей Руси. Неведомы нам пути Господни, только давно замечено, что все великое является из пустыни... Главное, здесь тогда нашлись люди, готовые жертвовать своим достоянием и самой жизнью за веру и отечество. Помним ли мы их, храним ли их заветы, и каковы мы в сравнении с ними?..

Итак, в путь. Благослови, Господь!

Вологда. Северная июльская ночь. Мы стоим на высокой металлической конструкции, нависшей над железнодорожными путями – контрфорсе. Под нами оглушительно пышет, разминаясь на месте, тепловоз – струя вонючего воздуха поднимается на расстоянии вытянутой руки, обдавая нас жаром, в ней плавятся очертания полной луны, огоньки вокзала и города вдалеке. Видно как внизу, по перрону на наших только что выгруженных из багажного вагона велосипедах нахально раскатывают грузчики. Мы пытаемся разговаривать, но перекричать грохот стронувшегося тепловоза не хватает легких, лишь по движению губ понимаем отдельные слова; наконец небо раскалывается от оглушительного железнодорожного свистка, – все. Это уже специально для нас, чтоб не забывали грохочущую утробу города и вообще – цивилизацию.

Так начинается наше паломничество.

Далее – воскресное утро на улочках сонного городка Буй, а за нехотя поднявшимся железнодорожным шлагбаумом путь-дорожка убегает в поля и перелески, в глубь России, где тихо разлито июльское тепло, где вдоль дороги стрекочут кузнечики, сороки, перепрыгивая с елки на елку, снисходительно оценивают нашу скорость... Дорога! Сколько значишь ты в жизни любого человека, а уж что говорить о паломнике, для него ты – стезя Божья, на которой даже всякое мелкое происшествие, встреча обволакиваются особым, вещим смыслом.

Дорога от Буя на Кострому – идеальная, можно сказать, для человека на велосипеде. Не прочерчена она по линейке кем-то, а как река, сама пробила в лесах себе русло, и потому нет в ней унылых шоссейно-геометрических перспектив, спусков с затяжными подъемами: с пригорка на пригорок, поворот, лес да луг – благодать Божия. Из леса на дорогу тянет терпким запахом сосны, выпорхнет птица из придорожных кустов, обдаст ветром редкая встречная машина с дачниками, вильнешь передним колесом, объезжая выползшего на шоссе червяка, – мосток, ручей, привал, и дальше, дальше...

Время от времени вспоминаешь, что ты – паломник все ж, начинаешь читать про себя что-нибудь попроще, «Отче наш» или «Царю Небесный», но повторишь раз-другой, и конец третьего затухает в мерном постукивании каретки, мельтешении трещин на асфальте, шорохе леса и волнении трав – голова снова девственно пуста, ни мыслей, ни грез – словно в чистой воде отражается в сознании мир Божий; очнешься лишь когда влетит в глаз колючая мошка или слетит нога с педали...

Чистые Боры, Гольцово, Соболево...

Потом, через несколько часов, устанешь крутить педали, начнешь нервничать... Но эта легкость раннего-раннего утра, эта коровья медленность внутреннего бытия, детская зависимость ото всего вокруг – не есть ли то самое, чего я так редко добиваюсь теперь, осенними дождливыми вечерами, склонясь над молитвословом – не то молясь, не то борясь с наседающей толпой беспорядочных мыслей в голове и острым желанием пойти попить чаю?

Храм в Сусанино виден издали. К нему долго едешь и все время пытаешься вспомнить: когда-то, очень давно эту колокольню ты уже видел. Для тех, кто все же не сможет вспомнить – табличка на алтарной апсиде: «Здесь в 1871 году художником-передвижником А.К.Саврасовым (24.V.1830 – 1897. 26.IV) была написана картина «Грачи прилетели». По табличке ли этой, или по каким-то еще неуловимым признакам это довольно ухоженное, побеленное здание действующим храмом ты признать не соглашаешься. И верно. Здесь районный музей. Об этом можно узнать из другой таблички, у входа, – она сообщает, что музей этот посвящен подвигу Ивана Сусанина. Еще одну мемориальную надпись обнаруживаем в траве, высеченную на большом гранитном валуне. «Благодарные крестьяне Молвитинской волости и села Молвитина», – читает вслух мой спутник Михаил, невольно подстраиваясь голосом «под старину», но тут замечает, что в словах нет «ятей».

– Наверное, этот камень положили еще до переименования села, – делаю я осторожное предположение, пытаясь сообразить, что это за благодарность такая – положить в центре села, возле храма гигантский валун? Подобные камни сейчас по всей России рассеяны, на видных местах в городах стоят; этакие обелиски намерениям: здесь мы хотели установить памятник афганцам, там предполагали – жертвам репрессий, еще кому-то... Вот какие МЫ хорошие, было в нас благородное движение души увековечить память об ушедших. Потом свежесть воспоминаний исчезла, закрутили дела иные... К этим камням цветы возлагают – за неимением других мемориалов. А если вдуматься – кощунство, да и только.

С такими мыслями в голове я пристально изучаю старинный камень, и тут меня осеняет: это же сам храм построили «благодарные молвитинцы»! Но свои письмена оставлять наши благочестивые предки на святыне не решились, поэтому-то камень рядом с храмом и положили...

Возле музея в этот воскресный день необычное оживление. Пробежала женщина с пучком чайных ложек в руке, на паперть изнутри вышли покурить какие-то загорелые ребята в тельняшках. За дверью слышится бряканье тарелок и тот характерный рой голосов, который бывает в конце торжества, когда общий стол разбивается на маленькие компании, перестающие слышать друг друга, и в разных концах под занимательные разговоры завершается прожевывание и выпивание всего, что еще не съедено и не допито.

Боком, чуть приоткрыв и тут же притворив за собой дверь, к нам вышла раскрасневшаяся тетушка с добрым, несколько растерянным лицом. «Мария Ивановна Рыбкина, научный сотрудник», – вопросительной интонацией представилась она, так что мы тут же начали наперебой объяснять, кто мы и зачем тут. Оглянувшись на внезапно донесшийся из музея глухой выкрик, Мария Ивановна начала объяснить:

– Музей подвига Ивана Осиповича Сусанина... У нас тут сегодня мероприятие... 300 лет Российскому флоту, районная администрация организовала... В столовой за аренду такие деньги дерут... А тут у нас экспозиция... Скоро закругляются... Знаете что, – вдруг решительно говорит она, – подходите попозже, ребятки, экскурсию я вам проведу...

* * *

Поодаль от музея, в окружении лип и тополей – пруд, заросший ряской. У мостков на цепи плавают два раскрашенных как попугаи водных велосипеда. Чуть в стороне – дровяники, а возле них разбросаны почерневшие от старости поленья, размером с велосипедное колесо. На скамейке дымит самокруткой мужичок. Подсаживаюсь.

– ...Эти катера-то? – кивает он в сторону пруда. – Районное начальство придумало. Давно уже стоят. Раньше катались, были времена. Теперь 500 рублей плати за 10 минут. Да за такие деньги...

– Потому и не чистите пруд?

– Это не пруд. Это пожарный водоем. Зарос, конечно. Начальство не чешется, а мы что? Последний раз лет пять назад спускали его, ил бульдозером выгребали. Детвора понабежала, карасей да лежаков руками ловили...

– Лежаков?

– Рыбешка так себе, вроде налима, но поменьше будет. Были времена, еще нормально жили. Потом все в раскоряк пошло... Теперь не до пруда. Здесь райцентр как-никак, но даже пекарню закрыли. Хлеб из Костромы возят. Все разгромили.., – мой собеседник досадливо махнул рукой и невысосанная до конца самокрутка, дымясь, полетела в придорожную пыль. – Вон, даже папиросы не на что купить. Раньше хоть пенсионерам платили, были времена, теперь и этого нет. Недавно старуха с голоду померла, сказывают, неделю лежала... Я бы тех, кто до этого страну довел, за одну ногу вниз башкой подвесил...

Я почувствовал, что разговор сворачивает в знакомую «политическую» колею, и промолчал. «Старуху нашли»... Не в лесу ведь жила, соседи рядом, кусок хлеба-то всегда бы нашелся, а вот же – нашли через неделю... Так и живем: соседей не знаем даже по именам, пропадет человек, и никому дела нет. Власть виновата кругом... Есть ли на Руси хоть одно место, где бы начальство не ругали? Говорят, в Москве градоначальника Лужкова любят. Так ведь Москва – это не Россия. Зато в иных местах за дело и без дела, к слову и нет, на завалинке или в кабинете – точно о погоде, общей темой стало начальство поругать. Впрочем, и сам таков же. Прямо какой-то комплекс на этой почве у русского человека выработался.

А почитаешь литературу, какие-нибудь очерки середины прошлого века – этого ведь не было. Не то, чтобы власти любили, но как-то иначе на все смотрели: какой бы начальник ни был, хороший или худой – он поставлен от Бога, а ежели вор или там болван, так то стало быть Господь по грехам нашим попустил. А за грехами нерадивого чиновника должен смотреть не подчиненный (что он может? – злобиться только да косточки ему перемывать), а более высокопоставленный чиновник, он же и наказует. Ну, то есть как в семье: каков бы ни был отец, а сын ему не указ и не судья. А высший смотритель за порядком в государственном хозяйстве – Царь-батюшка, отец нации. Конечно, к концу века все окончательно истрепалось, слова о «вере, царе и отечестве» в пустой, и даже злобный лозунг выродились, да кто в этом был виноват, как не мы сами?

...Однообразное течение моих мыслей прервал какой-то расхристанного вида мальчуган, спросивший закурить.

– Иди отсюда, пока цел, – беззлобно сказал ему мой собеседник. Паренек исчез. Мужичок достал из штанов обрывок газеты и начал слюнявить новую самокрутку.

– Вот, газета, «Сусанинская новь» теперь называется. А раньше называлась «Колхозный клич». Тогда писали одно, теперь другое. Пишут, что народу в районе одиннадцать тысяч человек осталось. Обезлюдело совсем, как в войну...

Собеседник мой глубоко затянулся и с мрачным видом обвел глазами вокруг.

– Написали на церкви, что ее Саврасов рисовал, а в соседнем селе точно такая же, – тамошние говорят, что он с той срисовывал. Не поймешь, кто врет...

– А что, действующей церкви в Сусанино нет? – поинтересовался я.

– Есть. Вон там, – мужичок неопределенно махнул рукой. – Но там не церковь еще. Вот это церковь, а там пока одни остатки. Когда еще ее сделают... Был я там как-то раз, племянника крестили. Ходит поп, чего-то бормочет, не поймешь. Долго крестил. Про этого попа говорят – строгий. А кому охота побыстрее, те за реку, в соседнее село ездят. Там раз-два, чихнуть не успеешь – уже окрестили. Спрашивается, если можно быстро, так чего тянуть? Вот и верь тут...

Помолчали. Никак не мог придумать, что спросить напоследок.

– А что, верно ли говорят, что в болоте, куда Сусанин поляков завел, до сих пор люди пропадают?

– Случается. Сколько-то годов назад секретарь райкома охотиться на уток туда пошел, да утоп. Другие сказывают, что убили. Я так думаю, что убили.

Глава из книги П.Н.Полевого «Избранник Божий»:

«...Зима уже шла к концу: морозы после Афанасьева дня стали слабеть, даже повеяло теплом в начале марта, так что и на дорогах стало подтаивать... И вдруг опять неведомо откуда налетели вихри, закурила в поле метель, и всюду в деревнях намело сугробы около изб вровень с крышами. Как раз после одной из таких-то метелей по одному из лесных проселков Костромского уезда пробиралась порядочная шайка литовско-польских воровских людей, числом с полсотни или поболее. Шайка шла, видимо, не издалека, шла налегке, без всякого обоза, если не считать двух вьючных кляч, на которых был нагружен небольшой дорожный запас. Большая часть «воров» была весьма изрядно вооружена: у половины шайки за спину закинуты были фузеи и мушкеты, у других в руках были рогатины и копья, а за кушаком пистоли; у большей части сбоку болтались кривые сабли и прямые немецкие тесаки. Двое передовых, по всем признакам вожаки, ехали верхом.

– Вот сейчас, пан Кобержицкий, – говорил он по-польски своему спутнику,– вот еще только немного проедем, тут и будет деревня.

– Я это от тебя уже не в первый раз слышу, пан Клуня! – серьезно отозвался суровый молчальник.

– Да я же тебе слово гонору даю, что мне так сказали: еще проедем пять верст и приедем в Домнино, где живет этот молодой боярин... с матерью...

– Молодой, которого на Москве старые дураки бояре в цари избрали, – злобно проговорил пан Кобержицкий, – и которого мы должны во что бы то ни стало сцапать и отвезти в Литву. А мы тут бродим, как слепые, по дорогам, благодаря твоей милости, пан Клуня!

– А это что? – с торжествующим видом воскликнул пан Клуня, указывая пальцем вперед по дороге на показавшиеся из-за деревьев крыши двух изб. – Это и есть Домнино – майонтек Романовых!

Пан Кобержицкий насупил брови, приглядываясь, потом сдержал коня и махнул рукою своим, чтобы остановились. Шайка сбилась в кучу, и началось спешное совещание...

Те избы, которые завидел между деревьями пан Клуня, принадлежали вовсе не к боярскому селу Домнину, как он предполагал по слухам и указаниям, а к небольшому поселку Деревищи, от которого действительно было не дальше пяти-шести верст до усадьбы Романовых. В этом поселке, состоявшем из десятка изб (между ними только одна была с трубою, а остальные все черные) – в ту пору, когда подходила шайка, – были дома старухи да грудные дети, а все остальное мужское и женское население было на рубке дров в лесу, за много верст от Деревищ. В единственной избе с трубою и крытым крылечком лежал на печи и трясся под полушубном от злой лихоманки домнинский староста Иван Сусанин. Накануне приехал он на побывку к дочке и к зятю, который только что вернулся из-под Москвы, и спозаранок в тот же день выслал всю деревню в лес на рубну дров для боярской усадьбы. И сам хотел с ними ехать, да под утро его стало так ломать, что он остался дома с внуком Васей и залег на печь, прикрывшись полушубком. Лежит и думает все одну и ту же думу:

«Пришел из-под Москвы зять и диковинную весть принес, будто собрались в Московском Кремле именитые бояре и воеводы, и духовные лица, и всяких чинов люди на Собор, и стали Царя выбирать. И прошел такой слух, будто не захотели избрать ни князей, ни бояр, а избрали младого юношу, нашего боярича Михаила Феодоровича. Будто искали его по всей Москве и выспрашивали, куда он укрылся, и посылать за ним хотели. Коли правда, так уж точно диво; точно дивны неисповедимые пути Господни!»

Яростный лай собаки под самыми окнами прервал нить его размышлений. Внук Вася, сидевший на лавке под окном, вдруг метнулся к печи: «Дедушка, а дедушка! Слышь! Какие-то чужие, незнамые люди, и с копьями, по деревне бродят». На лице Васи написан был испуг и смущение. «Незнамые люди? С копьями?» – тревожно переспросил дед и одним махом, как молоденький, спустился с печи. Глянул в окно и вдруг, схватив Васю за плечи, прошептал ему скороговоркой:

– Мигом беги в чулан, прихоронись за кадку с крошевом и сиди, не пикни, пока к тебе не выйду сам!

Мальчик стремглав бросился исполнять приказание деда и скрылся за дверью, а Иван Сусанин опять полез на печку и прикрылся полушубком. Немного спустя раздался стук в окошко. Вскоре раздались тяжелые шаги в сенях; слышно было, что вошло разом несколько человек, а вот и дверь в избу распахнулась настежь, и двое каких-то «не-знамых», вооруженных с головы до ног, переступили через порог.

...Сусанин спустил ноги с печи, откинул полушубок и глянул прямо и спокойно на незваных гостей.

– Чего вам надо? – спросил он их сурово.

– Чья то деревня? – спросил пан Клуня.

– Бояр Романовых вотчина.

– Домнино?

– Нет, не Домнино, а Деревищи.

Паны переглянулись в недоумении.

– Але же брешешь, пся кровь! То Домнино! – топнув ногою, крикнул пан Клуня.

– Но коли ты лучше меня знаешь, так чего же и спрашиваешь? – спокойно возразил Сусанин. Паны перекинулись несколькими польскими словами; между тем Сусанин не спускал с них своих умных и острых глаз.

– А где же Домнино? Чи еще далеко? – спросил усатый пан.

«Далось им Домнино, проклятым, – соображал тем временем Сусанин. – Видно, недоброе задумали».

– Далеко ли до Домнина? Слышишь ли, каналья?! – нетерпеливо крикнул пан Клуня, топая ногою.

– До Домнина отсюда еще верст двадцать будет, коли этою дорогою идти! – прехладнокровно отвечал Сусанин, почесывая в затылке.

– А есть ли другая дорога? – вступил опять пан Кобержицкий.

– Как же не быть, есть... Только той дороги вам не найти.

– А ты ту дорогу знаешь? – допрашивал пан Клуня.

– Как мне ее не знать? Вестимо, знаю! Мы и всегда в Домнино по той дороге ездим и ходим. Той дорогой и всего-то будет пять, либо шесть верст.

– Одевайся и показывай дорогу! – крикнул нетерпеливый поляк.

Сусанин стоял как вкопанный и молчал, не спуская глаз с Клуни. Тут уж и Кобержицкий не выдержал: выхватил пистоль из-за пояса и приставил в упор к груди Сусанина.

– Ну, что ж! – проговорил Сусанин. – Убей, коли любо! Кроме меня, никто здесь не знает этой дороги... Во всей деревне одни старухи да грудные дети... Кобержицкий опустил пистолет и отошел на два шага от Сусанина вместе с Клуней.

– Ничего с этой скотиной не поделаешь, – сказал он по-польски товарищу. – Надо попробовать его со стороны денег... Нельзя ли подкупить...

– Слушай, ты, – сказал Сусанину Клуня полушутя-полусерьезно. – Ты в наших руках!.. Нас тутэй полсотни. Не покажешь дороги, мы тебя забьем, и всех забьем, а фольварек ваш запалим... – Что ж! Ваша воля.

– А ежели покажешь, то вот погляди, цо у меня в нишени, – и он вынул из кармана горсть серебряной мелкой монеты, среди которой сверкали два золотых червонца.

– Вот это другое дело! – заговорил Сусанин, притворно улыбаясь. А у самого в голове уже созрел весь план действий, и одна только мысль тревожила его: удастся ли ему хоть на мгновение увернуться от проклятых панов, чтобы шепнуть заветное словечко Васе.

Он метнулся к печи, осторожно вынул из нее ухватом два горшка и, поставив на стол, стал кланяться панам. Запах горячих щей и каши магически подействовал на обоих вожаков шайки, порядочно прозябших и проголодавшихся с утра. Они не заставили себя долго просить и, присев к столу, тотчас принялись усердно за щи и за кусок хлеба, которые им отсадил Сусанин от каравая.

– Ах, батюшки! – спохватился вдруг Сусанин. – Кашу-то вам подал, а маслице-то конопляное в чулане! – и повернул от стола к дверям в сени.

 – Куда! Куда ты, – спохватился пан Кобержицкий, вскакивая из-за стола. Но пан Клуня удержал его за рукав, шепнув ему по-польски:

– Не бойся, не уйдет! Все входы и выходы заняты нашими молодцами. И дом весь мы осмотрели: он здесь один, куда ж ему уйти. А кашу есть без масла не годится.

Пан Кобержицкий успокоился, а Сусанин вышел в сени и, чуть только притворил за собою дверь, как бросился в чулан, нагнулся к кадке с крошевом и шепнул:

– Здесь ты?

– Здесь, дедушка! – отвечал Вася шепотом.

– Сейчас я уведу злодеев... И как уйдем, так становись на лыжи и в Домнино беги! Скажи боярыне, чтобы немедля укрылась с сыном в Кострому.. Чтоб часу дома не оставалась!.. Понял?

– Все понял, дедушка.

– А этих я в трущобу лесную заведу – не скоро оттуда вылезут.

И он, по-прежнему с веселым видом, вернулся в избу, бережно неся в руках горлач со свежим конопляным маслом.

– Вот с этим маслицем кашица-то сама в рот полезет! – проговорил он, посмеиваясь.

Паны насытились и встали из-за стола. И в то время, когда паны направились к дверям, Сусанин обернулся к иконам и осенил себя широким крестом... Во взоре его, устремленном на божницу, горела непоколебимая решимость: он твердо знал, куда идет, что делает, – знал, что не вернется более под свой родимый кров...

(Из романа П.Полевого «Избранник Божий»)

...Около полудня мы, трясясь по булыжной мостовой, подруливали к Покровскому храму. Храм не был заперт – служба в нем еще продолжалась. Мы переглянулись: косвенно это подтверждало «строгость» батюшки-настоятеля – к такому часу храмы в глубинке подчас не просто заперты, а и запах ладана и свечей из них улетучивается.

Окончательно предположение о «строгости» батюшки подтвердил спустя несколько минут сходивший «на разведку» Михаил (я остался сторожить велосипеды):

– Народу – человек двадцать, литургия как раз кончалась, когда я зашел. Старушки внучат причащают. Первое – священник поздравил всех с прославлением накануне в Оптиной пустыни собора 14 старцев. А потом, поглядывая в мою сторону, сказал проповедь... О чем, думаешь?

– О преподобных или там... какой сегодня день? Кажется, память крестителя Владимира?

– ...Про подобающую для храма одежду стал говорить. Дескать, несоответствующее платье, короткие рукава – неуважение не только к храму, а чуть ли не оскорбление Самого Бога.

– Что ж, смотря.., – решил было согласиться я, но покосился на футболку Михаила с коротким рукавом и его вызывающе-спортивные трико, – и замолчал. Дело в том, что это была единственная его одежда.

Таким образом беседовать со священником отправился я. Берясь за ручку двери, краем глаза заметил, как к храму подкатили «Жигули» и оттуда с явным намерением креститься стали выпрыгивать дети с озабоченно-испуганными лицами... Чтобы успеть толком переговорить со священником, следовало поторопиться.

Я отворил дверь и, шагнув через порог... словно оступился. Возможно, что-то подобное я уже испытывал когда-то в далеком детстве: таинственные сумеречные своды, с которых поднятыми перстами грозит неведомый полуосыпавшийся святитель, одинокий косой луч света, точно на чердаке, золотит пыль и упирается в дверь, из-за которой доносится Божественное пение, – приоткрываешь ее и цепенеешь под суровым взглядом живого священника в черной рясе с крестом на тяжелой цепи, с черной бородой и острыми татарскими глазами – сейчас он властно обхватит твое запястье огромной шершавой ладонью и строго спросит: «Ты почему здесь?»

...Отчего чем старше становишься, тем все ярче всплывают перед тобой картины детства? Вспоминаешь и бывшее с тобой и не-бывшее как бывшее... Не оттого ли, что пережитое – равно и в реальности, и в воображении – когда-то было пережито тобой всерьез: встречено с замиранием сердца, испито до дна, растеклось по жилам с кровью и лишь тогда стало тобой?

Главное вот это – замирание сердца. Не о нем ли и говорил Господь, призывая нас «быть как дети»? Проходят годы, и со все более тупой покорностью наступающему дню встречаем мы происходящее с нами: слишком внешне, косвенно, не трудясь, – и мир отвечает «взаимностью» – является нам неизбежным, скучным и чужим. Привычно входя в храм – как бы наизусть – мы умеренны, благочестивы, механически крестим лоб и пребываем в несомненной уверенности, что никто не спросит: «Ты почему здесь?» А ну как и спросит, ответ мы читали, знаем... Настоятель отец Павел Буров вопреки моим ожиданиям оказался молодым человеком лет тридцати, с русой бородой и внимательным взглядом. Сразу подумалось, что таких священников – из интеллигентов – лет семь-десять назад можно было встретить, пожалуй, лишь где-нибудь в Подмосковье, – обычно с высшим образованием за плечами, периодом духовных исканий и бесплодной работы в каком-нибудь закрытом КБ, имея прописку в Москве, они бросали все и, проявляя чудеса подвижничества, начинали поднимать приходы с нуля; обычно строгие к себе, с прихожанами, наоборот, они были мягки; зато в узком кругу, «малом стаде» порой становились жестки даже до удивительного. Как быстро меняются времена! Теперь таких молодых священников с совершенно особенными глазами встретишь уже и где-нибудь в костромской глубинке...

Начал расспрашивать о.Павла о том, о сем, и разговор сам нас вывел на Сусанина.

– ...Вам надо обязательно съездить в Домнино – там сейчас подворье Макарьевского монастыря, доехать до Деревеньки (в романе П.Полевого она именуется Деревищи), так называется деревня, где жил Иван Сусанин. Вернее – называлась. Лет двадцать тому как она совсем опустела. Теперь только часовня на месте дома Ивана Сусанина и стоит. Потом отправляйтесь на болото, километров пять до него. Красота там – невообразимая, особенно осенью. Часами можно смотреть... Вот через него и повел Сусанин польский «спецназ» – по нынешним временам его бы так именовали. Но повел не в Домнино, а в Исупово. А на болоте есть такие «окна» – даже зимой не замерзают. Сколько в них сгинуло – никто не знает. Ну а оставшиеся в живых поляки Ивана Сусанина и порубили ... Да... А потом земляки останки его с честью под алтарем храма в Домнино похоронили...

– Официальная версия, вроде, что место упокоения праха Сусанина неизвестно...

– Сейчас.., – о. Павел исчез в алтаре и скоро вышел оттуда, расправляя экземпляр костромской епархиальной газеты «Благовест». – Вот публикация, у нас тут специально занимались этим вопросом местные краеведы. Есть такой археолог в Патриархии – тоже вопросом занимался – Беляев его фамилия, может быть слышали, Оптинских старцев могилки он нашел...

– Как не слыхать, – дважды мы у него на тесной квартирке возле площади Трех вокзалов интервью брали...

– Тесен мир, да... Могилу Сусанина нынче искали. Не нашли пока что, но местное предание утверждает, что он был похоронен с честью... Сусанин был из крестьян – бурмистром, управляющим имением, то есть. Тогда всех крестьян именовали Николками да Ивашками, а Сусанина, заметьте, нет – боярин Михаил Федорович Романов, будущий царь, звал его Иваном. Уважал, значит. И местные жители его уважали. Между прочим, еще в прошлом веке ставился вопрос о канонизации Ивана Сусанина. Этой весной я подготовил материалы и прошение для нашего Владыки Александра, он собирался обратиться в Комиссию по канонизации, к митрополиту Ювеналию. Но тот вроде бы отнесся к делу скептически, и вот... материалы пока лежат.. Не знаю... еще буду обращаться...

Чувствовалось, что священнику неудобно говорить на эту тему, потому как хорошего сказать, по-видимому, нечего, а обсуждать действия иерарха с малознакомым журналистом... Я поспешил сменить тему :

– А что, сейчас панихиды Ивану Сусанину совершаете?

– Года три назад тут был Патриарх, служил панихиду. И мы ежегодно, на день Усекновения главы Иоанна Предтечи 11 сентября (именины Ивана Сусанина) служим...

– И много народу съезжается? – спросил я, вспомнив отчего-то Усть-Вымские службы над мощами святителей при пустом храме.

– Мало, – огорченно сказал о.Павел. – хотя объявляю заранее. Это безлюдье, при том, что народу в церковь много захаживает, – какое-то прямо знамение времени...

– Вот говорят, что Сусанин спасал не царя – помазанника Божьего, а просто – своего хозяина, за это ко святым не причисляют, – вдруг горячо заговорил о. Павел, словно возражая кому-то. – Но ведь у Бога все промыслительно! Еще когда боярин Михаил родился, Богу ведомо было, что именно он спасет Православное царство; и потом – случайно ли из многих своих имений Михаил Федорович оказался именно в Домнино, случайно ли банда вышла именно на Сусанина?.. У Бога случайностей не бывает, случайности нам только видятся, потому что мы мало подмечаем, слабо веруем – вот Господь нам и не открывает...

Снова мельтешат на ярком июльском солнце спицы, один за другим купеческие дома с кирпичным «низом», деревянным вторым этажом и непременно – почерневшим тесовым мезонинчиком; – словно мошка в глаз запал в память магазинчик с облупленной, от руки криво намалеванной вывеской, и дверь, заросшая травой еще с тех времен, когда благополучно захлебнулось наше кооперативное движение; – из проносящихся мимо кустов придорожного скверика величавым жестом протягивает всем встречным свою ладонь дедушка Ленин, но личину его, оплывшую от многих слоев серебрянки, уже не разобрать... А потом снова поля, ветер, сочный от запаха трав, накатывает тугими волнами, облизывая пожелтевшую рожь, а где-то у горизонта, ворочаясь, поднимается из-за кромки леса громада иссиня-пепельной тучи.

Удивительная здесь география: места красоты необыкновенной, исконно-русской, имена селений тоже коренные русские – Николо-Ширь, Задний Двор, Пеньки, Жирки, Комары, Болтушки – а вот названия рек да урочищ подмошные, от доисторических чуди да води оставшиеся – Тебза, Векса, Ноля, Шача – последнее название встречается даже несколько раз. Как раз в среднем течении Шачи, в чудной для этих мест впадине и находится «сусанинское» болото.

Деревеньку мы едва не проехали мимо. С дороги ее в зарослях не сразу приметишь, хорошо хоть указатель попался. Вообще «сусанинский марш-рут» окультурен: то там, то тут указа-тели, закатаны асфальтом автостоянки. Чувствуется, что во времена недавние перебывало здесь немало «Икарусов» с иностранцами, щелкали из окон. Теперь тихо, пустынно, в трещины на асфальте трава вовсю прет.

Привалив велосипед к стене часовни, с удовольствием провел по шершавой кирпичной кладке – каждый кирпич, можно сказать, вынянчен, штучный, за без малого столетие обточен. Построили ее в 1915 году, к 300-летию Дома Романовых, посреди деревни. Деревни уж нет, и притулилась часовенка на гривке, к лесу задом, а передом – к обширной когда-то луговине, год от года под натиском кустарника превращающейся в узкий пролесок. С дороги сюда тянется асфальтовая стежка, заставляющая вспомнить трехлетней давности приезд Патриарха. Внутри часовня совершенно пуста, если не считать двух грубых скамеек; по исконной нашенской традиции стены исписаны автографами и непристойностями, на подоконнике рассыпался засохший букетик полевых цветов. Внушительный замок на решетчатых дверях висит только для виду – заходи, усталый путник, в тень, помолись о душе раба Божия Ивана, себе прощения прегрешений попороси, – место древнее, намоленное, авось Господь отсюда скорее услышит.

Парит. Под сводами встревоженно зудят комары. Выйдя наружу, вдруг примечаю дымок, поднимающийся над травой – ба, да это ж человек сидит, молча следя за мною.

– Никак не ожидал тут живую душу встретить, – подошел я к незнакомцу.

Передо мной прямо в траве сидел мужичок на вид лет под сорок, с всклокоченной выцветшей шапкой волос на голове и разметавшейся по всему лицу рыжеватой бородой, – потягивая самокрутку, он спокойно-оценивающе смотрел на меня. Рядом валялся засаленный потертый кисет. Казалось, сидит он под этим палящим солнцем очень давно, здесь выцвели и его глаза, и его волосы, и одежда, и голос сделался глухим и сиплым.

– Любуюсь, – он кивнул на часовню и пригласил меня сесть рядом. – Умели красиво строить русские люди. Душу греет.

Разговорились. Сам горожанин – из Волгореченска – был он в урочные лета призван в армию, попал в Афганистан, получил контузию, «сел» на инвалидность и был комиссован, – но вернулся не домой, а переехал в деревню недалеко отсюда. Голос потерял там же, теперь глотает слова и заикается. Сказав об этом, Леонид потрогал пальцем голову, словно чужую, и замолчал. Я попытался было вытянуть из него какие-нибудь афганские были, но отвечал он односложно, а пара случаев, рассказанных им, были схожи своей ужасающей унылостью: фигу-рировали там засада, «духи», по-дожженный БТР, какое-то количество «наших положили», – говорил он так, словно бы все это происходило не с ним, в чьей-то чужой, камуфляжной жизни, к которой не имеет он ни малейшешего касательства. «Да что говорить, тогда бить «духов» надо было, а теперь нечего кулаками махать», – подытожил Леонид, и я понял, что эти его слова относятся к Чечне.

В небе заливались жаворонки, сучил кузнечик где-то за спиной, над травой из перелеска растекался терпкий запах хвои, мешался с ароматом душицы и в этом мареве, да еще от духоты, какая бывает только перед дождем, кружилась голова.

– Отсюда Сусанин их и повел, – вдруг задумчиво, безо всяких переходов сказал Леонид, словно бы это было на прошлой неделе, а сам он был свидетелем тому. – Вон той ложбинкой. А обратно-то, сказывают, через три дня двое поляков только и выбралось, акурат возле того места, где теперь 60-тонный камень лежит. Остальные потонули – болото топкое, и по сей день окна такие – ухнешь, и конец. А тогда леса были гуще, и болота глубже. Где они вышли, там раньше деревенька Анферово была. Там их повязали, а от одного из них узнали, где они Сусанина порубили на части. Теперь там крест, прямо на болоте, поставили. А этих-то крестьяне добили, вроде как отомстили. Царя они нам хотели своего подсунуть. Не вышло. А гать ничего ихнее не держит – мужики из окресных деревень то и дело всякую всячину находят, как бы выплюнутую изнутри болота. Я сам видел, как мужик торговал какой-то старинный нож. А другой нашел сломанную саблю, – ржавчину содрал, наточил – бумагу можно резать, не то что свиней (а он для свиней приспособил). Видать, много их было. Шатались тут шайки, деревни жгли, монастыри грабили. Дурное было время...

Я вспомнил, что несколько лет назад читал сочинение какого-то историка, – Костомарова, кажется – доказывавшего, что Сусанина никогда не было, что это не реальная фигура, а что-то вроде фольклорного персонажа. Вспомнились и опуб-ликованные не так давно подобные же рассуждения в «Независимой газете». – Чего люди бумагу переводят без толку, – с сочувствием сказал Леонид. – Приехали бы сюда да посмотрели...

Леонид еще побыл несколько, – посасывая самокрутку и пуская вокруг такой едкий махорочный дым, что у меня глаза слезились; он объяснил, куда нам ехать, где что увидим. Потом загасил папироску, обхватил колено и, положив на него голову, еще молчал, сидя, – созерцал.

– А все-таки красиво, а? – сказал он, не глядя в мою сторону. – Ладно, пойду я. Авось до дождя успею. Оставайтесь с Богом.

Он вытянул из-под меня свой кисет с махоркой и пошел напрямки, через поле, засеянное клевером, к опушке березовой рощи вдалеке, чуть прихрамывая и постепенно уменьшаясь, тая среди необозримых просторов, словно захлестываемый волнами маленький военный катерок. От долгого вгля-дывания ему вслед у меня снова заслезились глаза и, сам на знаю отчего, томительно-горько защемило на сердце.

...Лежа в траве возле глыбы и вертя в зубах травинку, я глядел, как мой спутник чинит велосипед и размышлял о том, что тут, пожалуй, не то, что в деревеньке – место ненамоленное, холодное. А и ветра же тут, на высоченном берегу болота, должно быть, в феврале-марте! Я долго и без-результатно пытался увидеть на болоте крест, о котором рассказал мне Леонид, и теперь прилег с намерением часок поспать. Все-таки наколесив за день уже около сотни километров, чув-ствовалась усталость. Но в траве вокруг себя обнаружил обрывки пластиковых пакетов, какие-то окурки, фантики, налетели вдруг жирные, с метал-лическим брюшком, мухи. Дунул ветер и даже работавший Михаил знобко поежился. Я поднял голову: к югу солнце светило еще по-прежнему беззаботно, но с северо-запада наползла уже туча вполнеба, пахнуло сыростью, с вековых тополей на голову посыпались узловатые веточки. До дождя оставалось, по нашим расчетам, не более получаса, и мы поспешили тронуться в путь, решив в случае дождя переждать его на подворье Макарьево-Писемского монастыря в Домнино.

...Подворье оказалось большим двухэтажным зданием красного кирпича с большим палисадом. У сидевшей возле крыльца на лавке девочки мы выяснили, что зовут ее Анна, а настоятельница в отъезде. Больше ничего выяснить не удалось, потому что с выражением плохо скрываемого ужаса девочка попятилась к дверям и сказав: «Сейчас», – скрылась в доме. Начал накропать дождь. Ждать пришлось довольно долго. За одним из окон слышалось пение. Наконец, молитвы стихли и на крыльцо вышла сухощавая высокая женщина в одеждах рясофорной монахини и весьма настороженно поинтересовалась, чего нам надо. Даже объяснив, кто мы и зачем, предъявив редакционные удостоверения, мы не смогли добиться от старшей сестры обители матушки Галины ничего большего, чем при-глашения укрыться от дождя в сенях и дождаться настоятельницу матушку Ангелину: «Она на все вам ответит».

Вскоре все разъснилось. Буквально за полчаса до нас обитель покинул некий молодой человек: приехавший сюда утром из Костромы, он представил чью-то устную рекомендацию, сообщил, что желает здесь трудничать, успел покушать и исчез, прихватив с собой монастырскую кассу – 300 тысяч рублей. «Для нас это огромные деньги, – безнадежно сказала матушка. – Мы пытались его догнать, но куда там, как сквозь землю провалился. Теперь, должно быть, он подходит к шоссе, – больше-то некуда– чтобы дождаться автобуса и ехать на Кострому. Знает, что машины у нас нет, а хоть бы и была, ведь все равно ни одного мужчины у нас тут нет...»

Я оглянулся, – пока матушка говорила, Михаил уже, по-видимому, принял решение и снова садился на велосипед: «Мы его сейчас догоним!» Пока я распутывал привязанный к багажнику тяжеленный рюкзак, Михаил уже довольно далеко уехал в сторону шоссе. На крыльцо высыпали насельницы и с надеждой, словно на Ивана-царевича, смотрели на меня. Отъезжая за ним вслед, я услышал вдогонку: «Мы будем молиться...» В этот момент прекратился дождь и в разрыве туч блеснуло солнце.

До шоссе было километров десять, и все их я крутил педали так, словно пословно после месяца тренировок стартовал с раздельного старта в первый день велогонки. Посреди дистанции в кармане рюкзака на багажнике я стал нащупывать газовый баллончик, взятый в дорогу для защиты от бешеных собак, и едва не рухнул, потеряв равновесие. Михаила, совершившего просто героический рывок после усталых киломеров сегодняшнего дня, я увидел только под козырьком автобусной остановки на шоссе. Он был не один: в ожидании автобуса стояло еще двое, и ни один из них не соответствовал описанию татя, сделанного мне в подворье. Сообщники? – мелькнуло в голове. Подкатив к остановке я, стараясь казаться как можно беззаботнее и веселее, спросил Михаила: «Что, решил отдохнуть!? Ну, я тоже к тебе присоединюсь...» Приглядевшись к стоявшим на оста-новке, вора я вычислил сразу. Позднее выяснилось, что и Михаил подумал на него же – тот слишком старался изобразить беззаботность, но получалось это у него худо, видно было, что нервничает.

Когда мы приперли его к стенке, он не стал спорить. Кажется, он был в шоке от неожиданности. Начал вынимать деньги из кармана.

Подавив в себе желание наподдавать ему еще и по шее, в сердцах начал было увещевать его («Да ты знаешь, что нет ничего более святотатственного, чем обворовывать монастырь!?»), но глянув в его совершенно пустые глаза, замолчал.

– Где еще пятьдесят тысяч?

– Я б-больше не б-брал, там столько и было...

– Не врешь?

– Нет-нет, там столько и было...

Подумалось: обманывает или нет, ладно, пусть. Если 50 тысяч утаил, то пусть на эти деньги хоть уедет отсюда в Кострому. А то будет здесь без денег болтаться, еще кого-нибудь обворует...

– Ты хоть православный, крещеный? – напоследок спросил у него я.

Он все еще стоял по стойке смирно:

– Крещеный...

Обратно мы возвращались неспеша, превозмогая боль в ногах и переживая детали столь стремительно развер-нувшейся погони. Когда мы подъехали к подворью, снова начало накропать.

«Скорее, скорее сюда!– замахали нам руками с лужайки возле дороги насельницы. – Надо сметать до дождя сено!» Бросив велосипеды, мы схватили грабли и только когда сено было в стожках, выдохнули: ну и слава Богу!

Не тут-то было, – оказалось, что скошенное сено не убрано еще и в саду, под деревьями. А тем, нашли ли мы вора, кто-то из монашек поинтересовался лишь после того, как мы закончили с сеном и, поспешая, укрылись в доме от дождя.

Надо же! – воскликнула, узнав о возвращенных деньгах, матушка Галина.– Настоящее чудо, что вы как раз вовремя у нас оказались! Не иначе, как ангел Господень вас привел сюда. А сейчас, когда вы уехали, мы молились за вас преподобному Макарию. Это мне, грешной, вразумление – я было уже подумала что никому из мужчин вообще верить теперь нельзя, вот и вас не слишком приветливо встретила...

– Но Вы, матушка, прямо-таки ну совсем неправильно описали воришку: и годов-то ему поболее будет, и усы у него не черные, а пшеничные, и одежда другого цвета, и сумка другой формы...

– Да кто ж его тут рассматривал? Пришел – и ладно. Хорошо хоть это вспомнили...

«...С тех пор, как Михаил Феодорович и Марфа Ивановна Романовы под охраною своих земляков-костромичей вернулись из Москвы в Домнино и вступили в свой старый боярский дом, им показалось, что они в рай земной попали. Кругом тишина и покой, добрые, знакомые лица домашних и слуг, знакомые стены хором, знакомые издавна виды.

«Господи! Как здесь хорошо! Как мы счастливы, избавленные по милости Божией от всего, от всего, что нас окружало там, в Москве!..» – вот с какою мыслью просыпались и мать, и сын в течение первых недель своего пребывания в Домнино, убаюкиваемые царившею кругом на сотню верст безопасностью.

– К нам, государыня-матушка, в наши костромские лесищи не сунутся никакие воры, никакие лихие люди, – так говорили Марфе Ивановне все домашние и вся ее служня. – Тут и дороги-то непроходимые, и дебри дикие, и тянутся-то на десятки верст, а версты те меряла бабка клюкой да махнула рукой... Кому сюда зайти, кому затесаться?

...Вдруг до слуха его долетел какой-то странный звук... Как будто в сенях кто-то в дверь стучит. Но никто не отворяет: крепко спят холопы у его порога и в сенях на залавке. А стук сильнее и пуще... Наконец Михаил Феодорович не вытерпел, вскочил с постели и разбудил старика Скобаря, который постоянно ложился у порога его опочивальни.

– Ступай, узнай, что там за стук? – сказал он. – Боюсь, как бы и матушку не разбудили. Прислушиваясь, он расслышал, как отодвинули засов двери, как раздались потом чьи-то голоса, поспешные и тревожные шаги, потом даже суетливая беготня по всему дому. До слуха его долетели слова: «Скорее, скорее!.. Не медлите!» На пороге его комнаты явился Скобарь, ведя за руку мальчика в коротком тулупчике, с ног до головы запорошенного инеем...

– Государь! – проговорил Скобарь тревожно. – К тебе внук Сусанина с недобрыми вестями...

– Что такое? Говори скорее! – обратился Михаил Феодорович к мальчику.

– Дедушка послал меня... Злодеи к нам пришли – тебя ищут; он их в лес увел; говорит, не скоро их из лесу выпустит... А тебе велел немедля укрыться в Кострому. Немедля! – мальчик все это выговорил одним духом, запыхавшийся и взволнованный.

– Я уж послал будить государыню и коней велел впрягать, – проговорил поспешно Скобарь. – Да всей дворне вели садиться на коней с запасом для охраны поезда... Авось, еще успеем уйти...

Михаил Феодорович, ничего ему не отвечая, подо-шел к Васе, обнял его и поцеловал.

– Спасибо за услугу, – проговорил он, глубоко тронутый. – Я тебя не забуду».

(Из романа П.Полевого «Избранник Божий»)

* * *

Домнино – ныне небольшое сельцо. На месте имения Романовых, где разворачивались эти события, стоит красивая каменная церковь (на снимке). Храм этот – дар династии Романовых в память о беззаветной службе деда и внука Сусаниных. Здесь же, на родовой земле, царственными потомками Михаила Феодоровича построен каменный благоустроенный детоприимный дом. Несколько лет он стоял заброшенный, а теперь здесь подворье Макариевского монастыря. Здесь, в комнатке на первом этаже мы и сидим, уплетаем гору домашнего творога, запиваем молоком. Монахини подкладывают еще. После погони за вором и благополучного возвращения монастырской кассы сестры смотрят на нас умильно: «Чудеса Божьи да и только! Помолились мы Макарию, заступнику нашему, чтобы кто остановил вора. Не проходит и минуты – вы являетесь, на велосипедах».

За окном дождь. Сестры ушли совершать правило, предложив нам отдохнуть. Господи, как долго длится этот день! В 6 утра мы начали паломничество, выехав из Буя, а сколько уже километров позади, сколько событий. Как-то сразу обрушились на нас всякие «случайности», удостоверяющие: да, вы теперь паломники, и нету вашей воли в том, что происходит. Тем и удивительны паломничества: не ты , а покровители-угодники, ангел-хранитель пекутся о твоем теле, думают за тебя, куда ногой ступить. Ты же сам свободен – оставленный наедине с душой своей...

О чем же мне спросить тебя, душа моя? Вот, идет за окном дождь. Сижу на узкой койке, покрытой грубошерстным монастырским одеялом. Стекают струи дождевые по стеклу, мы одни. Что мне ответить, душа моя... «Дние, яко сень преходят,» – доносится из-за стены, сестры читают акафист преп.Макарию Писемскому. Мой спутник, словно проснувшись, достает акафистник – подарок матушки Галины, листает страницы:

«Дние, яко сень преходят и приближают к концу житие наше. Что принесем в дар Отцу нашему? Обаче одни грехи, беззакония, нерадения и лености, и что ожидает нам от Праведнаго Судии и Владыки, как не вечныя муки от безплоднаго раскаяния нашего и невозвратно ушедших днях жития нашего...» (кондак 11).

Чем, Господи, оправдаемся на суде Твоем? Подвигами ли, которых нет в нашей жизни? Детьми? Или тем, что ревностно славословили Тебя? – но не слишком, многогрешный, уповаю на силу своих молитв. Что же я заберу из этой жизни? «Вся тленная в мире сем проходит и уходит, слава, богатство, честь и юность земная, токмо вечны труды и добродетели. Вечны грехи, покаянием не омытии...» (икос 3). Какие утешительные слова! «Токмо вечны труды...» Может быть этим спасемся, видит Бог, поработали на своем веку. Но чего ради – ради куска хлеба? – трудились? Где те таланты, что даны были при рождении? Много ли приумножили?

В конце книжечки – краткое житие преподобного. Ученик прп.Сергия Радонежского, он поселился в дремучем лесу вместе с иноком Павлом (св.Павлом Обнорским – общая их память 23 января, а отдельно св.Макария поминаем еще 22 июня), место для скита они выбрали на берегу реки Письма. Речку эту, помнится, мы проезжали в 15 километрах от Домнино: долго катились вниз на полной скорости, а потом, спешившись, целую вечность толкали велосипеды в гору. Такие у нее берега -у этой узенькой, бродом перехожей, речушки. Наш земной век – песчинка, влекомая неспешными ее водами. На берегу этой древней реки и вырос скит преподобного Макария. Спустя двести лет, когда земли здешние перешли к роду бояр Романовых, на Письме уже стоял большой монастырь, вся земля округ намолена была иноками, просвещена чудесами от преподобного Макария. Местные жители брали воду из колодца, вырытого самим преподобным («Радуйся, в ископании кладезя воднаго потрудивыйся» – икос 7) – водой этой люди исцелялись. Конечно же, часто бывали у Макария и крестьяне Сусанины. Не ему ли, покровителю здешних мест, молился Иван Сусанин, когда провожал поляков во Чистое болото? Не он ли, «яко камень тверд и непреклонен», даровал мужику крепость духа -потрудиться для Святой Руси?

Чудотворные мощи преподобного и поныне лежат в Макарьево-Писемском монастыре. И колодец его до сих пор дает целебную воду. Сюда, в Домнино, на монастырское подворье, ее привозят в больших молочных флягах. Напились и мы этой необычайно вкусной водицы, набрали в походную фляжку – для подкрепления сил в дороге. Еще монахини дали нам с собой две вместительные бутыли с молоком и благословили крестиками с гроба Господня...

Дождь утих, и снова выглянуло солнце, только не жаркое, венценосное, а после дождя словно охолонувшее, – залило округу светом догорающего костра, напомнило, что пора в путь... Нескончаемы летние закаты на севере. Решив сделать привал, когда начнут сгущаться сумерки, мы проехали еще не один десяток километров. Из мокрых перелесков выплыл на пустынную дорогу туман, заурлыкал близ дороги вяхирь, остро и зябко запахло с луговин сеном.

«У первого же ручья тормозим», – бросает через плечо Игорь и нажимает на педали. Едем и едем. Ручья нет. Где-то останавливаемся, дрова собираем ощупью, в полной темноте. За неимением воды варим ужин на молоке – последнее впечатление этого удивительного дня.

(окончание на следующей странице)

red@mrezha.ru
www.mrezha.ru/vera