(Окончание. Рассказ продолжает М.Сизов)

Непреложный закон дальних велосипедных поездок: в начале ли пути, или где-то в середине, или на последних метрах – обязательно хрякнешься с велосипедом на землю. Хотя бы одно падение за всю поездку – это обязательно, это не обсуждается. Крутишь педали, и никогда не знаешь, когда оно случится – вдруг опрокинется земля, и ты уже лицом на асфальте, или затылок, или локоть ободраны. Этого тоже знать не дано – как упадешь.

День близится к полудню, а до Костромы еще многие десятки километров. Мы гоним велики во весь опор, чтобы успеть к вечеру устроиться в городе. Навстречь со свистом, обдавая жарким духом машинного масла, проносится длинная фура с прицепом. Чуть вильнешь колесом – и ты уже под ней, в мясорубке. Я спокоен: велосипед в порядке, руки твердо держат руль. Откуда мне знать, что педаль вот-вот отвалится и в любую секунду может случиться «оно»? К счастью, это случилось на стоянке -железный штырь вдруг преломился и педаль сама собой упала на траву. Усталость металла... Потом уже, сделав замену, решал в уме задачку по теории вероятности: останавливаемся мы очень редко, 99 к 1 – эта авария должна была случиться на шоссе, при встре-чном движении. Но «пронесло»... Забегая вперед, скажу: за все время паломничества никто из нас ни разу так и не упал.

День солнечный, чудесный. Селения редко попадаются. Цветущий июльский мир обволакивает, обнимает теплым одеялом запахов: сладко, дремотно пахнут луга, а вот щекочет ноздри едкими иголочками дух смолистых сосен... Ехать бы и ехать так бесконечно. Да Игорь что-то сзади замешкался, встал, рукой машет. На въезде в какое-то село чиним его велосипед. Прошло полчаса, вдруг в чистом синем небе появился черный мячик и стремительно стал приближаться.

– Скорее!

Едва успели завести велики под крышу подвернувшегося ангара-весовой, что была в двух шагах, как непонятно где громыхнуло, по небу разлились чернила и обрушился на землю настоящий потоп. За всю дорогу это была единственная поломка у Игоря – переключатель скоростей заклинило – и как вовремя! Не остановись тут, оказались бы мы далеко за селом, в открытом поле...

Дождь зарядил не на шутку – и Кострома отодвинулась далеко-далеко, успеем ли к вечеру? Читаем по очереди молитвослов, потом акафист: «Беды и напасти, яко волны морския нас потопляют: но ты, угодниче Христов Макарие, исхити нас из пропасти погибели и помози проити воды напастей, да и мы, яко израильтяне, воду прошед яко сушу, сподобимся вместе с тобою пети Избавителю и Богу нашему: Аллилуия!» (кондак 10). Унылый этот дождь и «воды напастей» в уме моем слились вместе, с воодушевлением дочитал я до конца акафист, и, верьте-не верьте, дождь тут же прекратился.

В Кострому мы въехали неожиданно. Встретился в лесу указатель с жестяной табличкой «Кострома». Табличка вся изрешечена дробью, видно, какой-то неудачливый охотник, бродивший по здешним урочищам, сердце отводил. Потом еще много километров мы ехали сосновым бором – и вдруг оказались перед светофором, на перекрестке улиц. Кругом высокие дома, толпы людей на тротуарах, рогатые троллейбусы... Куда мы попали? Катимся по инерции из улицы в улицу, куда глаза глядят. Вот широкая площадь с анфиладами арок гостиного двора. Очень похоже на петербургский Гостиный двор, но есть отличие: угол торгового дома украшает золотая маковка с крестом... Велосипед словно сам катится, вперед-вперед, скорее к Волге! Вот сейчас ширь великой Русской реки раздвинет дома, улицы и, слившись с небом, встанет пред нами голубой стеной. И только тогда с шипением под колесами тормознем, бросим велики на траву, сядем вдвоем на бережку, вытянув гудящие ноги, и будем смотреть, смотреть...

Обогнув огромного Ленина, из которого торчит «пистолетом» указующая рука, въезжаем в тесные кварталы невысоких купеческих домов – и открылся нам кусок синего зеркала. Волга! По горбатой крутой улочке, подпрыгивая на брусчатке, съезжаем вниз, прямо к речному причалу.

Дощатый дом на воде, запах прели, речной сырости. По деревянным мосточкам прохаживается милиционер, прямо у борта теплохода идет торговля, серьезный иностранец приценивается к гардинам из экзотического материала – льна. Продукция Костромской льняной фабрики. Теплоход огромный, трется бортом о причальную стенку, кажется, что раздавит дощатый домик вокзала.

– Я в Ярославле бывал. Там речной вокзал из стекла и бетона, как аэропорт, с залами ожидания, буфетами. А здесь.., – удивляется мой спутник. – А я-то думал, Костро-ма-а!

Спрашиваем у старшины, как ближе за город проехать, в лес, чтобы палатку поставить. В гостинице-то, поди, дорого.

– Зачем за город? – попыхивает «беломориной» старшина. – Поезжайте к Ипатьеву монастырю, это рядышком, почти в центре. Там и лес найдете.

Кострома, действительно, небольшой город. Спешить нам некуда. И отправились в другой монастырь, Богоявленский. К настоятельнице его, игумении Иннокентии, была у нас рекомендация из Домнино.

Монастырь находится в самом центре Костромы, у Кремля, за торговой площадью. История его удивительна. Основанный в 1426 году в день Богоявления Господня преп.Никитой, сродником и учеником преп.Сергия Радонежского, он к XVI веку был уже известен на Руси. В ту пору здешний старец предрек некоей девице Анастасии, что станет она царицею. Так и вышло – Анастасия стала первой женой Иоанна Грозного. Впоследствии она любила посещать эту обитель, и царственный ее супруг распорядился выстроить тут большой храм по образцу Успенского собора Московского Кремля – пятиглавый Богоявленский собор. Шли века... В 1608 году Кострому захватили поляки, только иноки Богоявленского монастыря еще защищались, решив пожертвовать жизнью, но не покориться. После осады монастырь пал, 11 иноков приняли мученическую смерть (их память – 12 января). А спустя пять лет игумен этой обители Арсений был в числе выборных на Московском Земском Соборе и выступил за избрание на царство Михаила Феодоровича Романова. Голос настоятеля крепости-монастыря был авторитетен на Руси.

В самом начале царствования Романовых монастырь был расписан, на стене юго-западной башни появился прекрасный образ Смоленской Божией Матери. В 1773 году в монастыре случился страшный пожар, но образ Богоматери чудесным образом остался нетронут. В 1847 году сгорело пол-Костромы, дотла сгорела и Смоленская церковь, пристроенная к башне, а фреска на стене все так же была невредима. И в 1887 году, когда опять вся церковь выгорела, образ сохранился. И революционное лихолетье не стерло его – по сей день со стены башни смотрит на нас Божия Матерь.

Несколько раз обитель закрывали, но всегда она возрождалась. В середине прошлого века она возродилась с новым именем – Богоявленско-Анастасьинский женский монастырь – в память о той Анастасии, которая по пророчеству стала царицею. Сестры, поселившиеся в обители, устроили лечебницу для народа, а также знаменитое впоследствии училище, где готовились сестры милосердия и сельские учительницы. После революции обитель снова закрыли, но снова она возродилась, и вот каким образом... Еще в 1891 году несколько сестер отправились в Эстонию распространять свет Православия: открыли там подворье с бесплатной лечебницей, аптекой, приютом для девочек-сирот. Так возник знаменитый Пюхтицкий монастырь. Прошло сто лет – и в 1991 году из Пюхтиц, которые никогда не закрывались, в Кострому приехала инокиня Иннокентия – возрождать Анастасьинскую обитель, праматерь Пюхтиц.

Летом того же года в Костроме произошло небывалое событие. По улицам несли главную святыню города – Феодоровскую чудотворную икону Божией Матери, древний явленный образ, которым в 1613 году инокиня Марфа благословила на царствование своего юного сына Михаила Феодоровича Романова. Икону несли в возрожденный – Богоявленско-Анастасьинский монастырь. По официальным сведениям, в Крестном ходе участвовало 10 тысяч человек. Крестный ход «с Феодоровской» стал традиционен – в прошлом году 29 августа за чудотворным образом шли также 10 тысяч человек, горожан и приезжих.

Богоявленско-Анастасьинский монастырь опоясан чудесной кладки из красного кирпича стеною, за ней виднеется белоснежный собор с пятью золотыми главами. С улицей он соединен крытым арочным переходом, так что никто из прихожан не может ступить на территорию обители и не беспокоит сестер. Иду по гулкому коридору – сбоку кем-то не прикрытые воротца. Заглядываю: один из монастырских двориков, аккуратные газоны с фиалками, розами, флоксами. Настолько это красиво, что кажется нереальным, будто нарисовано. Но это я уже видел... Где? Да в Пюхтице же! Та же райская красота.

С замиранием сердца вхожу под своды Богоявленского собора. Это самое древнее здание из сохранившихся в Костроме: здесь, под полом, усыпальницы основателя обителя преп. Никиты, 11-ти святых умученных поляками иноков, князей Хованских, бояр Салтыковых и Кафтыревых, племянников Великого князя Василия Темного... Прикладываемся к раке преп.Макария Писемского – неожиданного нашего покровителя в этом путешествии. Вот ведь как получилось. Ничего мы не знали о преподобном, ехали в Кострому мимо Писемского монастыря и не привернули туда, мощам не поклонились. Зато вот раке его поклонились – тоже слава Богу.

Собор огромен, своды подобны небу. Удивительно тонкой резьбы белоснежный иконостас украшен живыми цветами. Справа – киот с Русской святыней, Феодоровской чудотворной иконой Божией Матери. В храме никого, служба давно закончилась. И можно долго стоять перед ней... Коричневый лик Богородицы словно из земли вылеплен. Мати сы-ра землица, в ее глубине – ясные очи, все-прощение в очах...

Не могу я это описать. И не буду. «Возможет ли язык...» Игорь, оставшийся сторожить велосипеды, не выдержал и пришел в храм. Я сменил его, потоптался у велосипедов и, махнув рукой, снова в храм. Долго мы были в соборе. А велики наши никто и не тронул.

Пора уходить... Под конец для очистки совести (мы же журналисты) Игорь «собрал материал» о монастыре, выяснил у монахинь: сейчас здесь 100 сестер, действует приют на 30 детей-сирот и богадельня для престарелых инвалидов на 40 человек. Вот и весь «материал». На большее нас не хватило.

И в храм Смоленской Богоматери тоже не пошли, отложив на завтра. Как нам сказали, лик Богородицы, слегка порушенный огнем, все так же смотрит со стены монастырской башни – с тех самых пор, как воцарилась на Руси династия Романовых. Нестираемый лик. Ни разу он не поновлялся.

Несколько минут гонки – и, перемахнув мост, скользнув вниз мимо бледнеющей в темноте громады Ипатьевского монастыря, оказались мы в лесу. Луна качается в растопыренных пальцах осины, ветки хлещут по лицу, мы пробираемся сквозь чащобу – к реке. Знаем, что монастырь стоит на полуострове, сзади речка Кострома, а впереди Волга. Впереди, за паутиной веток, плывут разноцветные огоньки. Вот она – Волга. Стоим на берегу, провожаем глазами пассажирский теплоход... Ставить палатку не хочется. Лечь бы на теплую землю, под дерево, да слушать землю, бормотание прибоя...

Наутро Ипатьевский монастырь оказался не таким большим. «Старый город», в котором скрывались во время великой смуты Романовы, еще меньше – всего 518 метров по периметру. Зато стены высоченные, крепкие, с четыремя угловыми башнями. Монастырь этот еще более древний, чем Богоявленский, основан он в конце XIII века. Предшественник царя Михаила – Борис Годунов устроил в нем родовую усыпальницу: здесь похоронены отец царя Бориса, брат, близкие родственники. При нем же обитель стала центром просвещения, здесь хранились православные святыни, было редкое собрание рукописей, в том числе знаменитый список Ипатьевской летописи.

У крепости два входа. С какой стороны ни зайди – сразу открывается златоглавый Троицкий собор. Древние фрески, иконы в нем прекрасно сохранились. Но службы здесь не совершаются, все это принадлежит музею. Вдруг откуда ни возьмись – батюшка в фиолетовой рясе, огромный, медвежьих размеров, с лицом радостным, вдохновенным – начинает петь громоподобным густым басом тропарь Богородице, – щуплого старичка-иностранца чуть не подкосило, сноровистый экскурсант навскидку ослепил фотовспышкой русского богатыря, а у меня мурашки пробежали по телу... Эх и силища!

А вообще бродить по музею скучно. Ходим по безлюдным залам меж замерших на стульях, вроде восковых фигур, старушек-смотрительниц. Вспоминаем: сколь веселее было в сельском музее в Сусанино. Посередь зала стоял там огромный стол, за которым пировали списанные на берег моряки-сусанинцы, отмечали 300-летие флота. Добрейшая директор музея тем временем водила нас от стенда к стенду, показала сабли, найденные в 50-х годах в Чистом болоте (возили их в Москву – экспертиза установила, что польские!), завела для нас старинную музыкальную шкатулку, которая шипя и щелкая сыграла мелодию из оперы Глинки «Жизнь за царя»... Потом мы стояли перед стендом с фотографиями. Настя Дроздова – завела в псковские болота фашистский патруль. Ее расстреляли. Матвей Кузьмин – взялся фашистов в тыл Красной Армии провести, и, отправив 14-летнего сына предупредить наших, водил врага по буераками и дебери, а вывел на встречной огонь... Всего известно 58 человек, повторивших подвиг Ивана Сусанина. Есть среди них и архангелогородец Иван Рябов, сусанинской хитростью посадивший на мель шведскую эскадру еще во времена Петра I-го. Подвиг этот, замешанный на хитрости и какой-то отчаянной отваге (знать, что дело твое гиблое, и продолжать играть простачка) – видно как-то по-особому свойственен русской душе... Что удивительно: у всех «сусаниных» на фото большие окладистые бороды, за исключением Насти, конечно. Русские лица...

В Костромском музее Сусанину отведен небольшой стенд: жалованная грамота потомкам Сусанина от 1619 года да старая фотография дер. Деревеньки – мужики в зипунах на фоне крепких рубленых домов. О Романовых тоже немного. Карта владений бояр Романовых: 97 сел, 116 деревень, 22 починка. Да... Были бояре и побогаче. И еще один любопытный документ – «Жалованная грамота царя Михаила Романова Железноборовскому монастырю, возмещающая убытки, причиненные монастырю польским отрядом в 1613 году». Царь нес материальную ответственность за урон, нанесенный внешним врагом.

О призвании Царя на Русь в музее почти ничего нет. Выходим во двор, посмотреть на Романовы палаты. Вот ворота, через которые вошла многолюдная делегация. Вот высокое крыльцо с крутыми ступеньками, на которых стоял юный Михаил с матерью... Над крыльцом табличка: «Последние годы Романовых. Выставка».

– Там интересная выставка. Материалы о расстреле Дома Романовых, – рекомендует экскурсовод, заметив, что я замешкался у входа. Я не спешу, поднимаюсь по ступеням медленно, пытаюсь представить ТО время...

»...Несколько дней спустя из Домнино получены были печальные вести: Иван Сусанин был варварски убит ворами, которых он завел в непроходимые лесные трущобы в стороне от всяких путей, пролегавших от Деревищ в Домнино. Деревищенские и домнинские крестьяне, по темным и смутным указаниям Васи разыскали шайку злодеев в лесу и истребили их всех до единого, мстя им за Ивана Сусанина. Получив это известие, Марфа Ивановна и Михаил Феодорович заказали в Троицком соборе Ипатьевской обители заупокойную обедню за рабов Божиих Иоанна и Симеона, верных слуг, положивших живот свой за спасение своих господ. Одновременно с этой вестью Марфа Ивановна получила и присланное в Домнино письмо от Ивана Никитича, который извещал ее, что все, участвующие в Соборе, созванном в Москве для избрания царя, склоняются на сторону ее сына, Михаила Феодоровича, на единственного отпрыска именитого боярского рода, имеющего и «царское происхождение», как пострадавшего более всех других от Смуты и в то же время ни в каком смысле смутою не запятнанного. Это письмо в такой степени поразило Марфу Ивановну своим содержанием, что она даже не решалась показать его сыну, и только вскользь сообщила ему о вестях, полученных из Москвы... Ее нежное материнское сердце с ужасом отвращалось от тревог и опасностей, которым должно было подвергнуться ее милое детище, вступив на Престол в такую страшную эпоху, когда все расшатано, разорено, казна царская расхищена и отовсюду грозят и смуты, и войны, и бедствия народные. Но ей вспомнился и завет Филаретов, и рядом с ним, вся дивная судьба этого юноши, прошедшего через тысячи превратностей, бед и опасностей, столько раз бывшего на краю гибели и все же сохраненного неисповедимым Промыслом... Не он ли есть истинный Избранник Божий, на котором почиет благодать Господня? И не ему ли суждено умиротворить и успокоить расходившиеся волны смут народных и залечить раны, нанесенные взаимною враждою и нескончаемыми войнами? Эти думы не давали ей покоя ни днем, ни ночью, и вопросы, тревожившие ее, требовали настоятельного и немедленного разрешения: в народе уже шел слух о том, что «великое посольство» отправлено из Москвы в Кострому и не сегодня-завтра должно прибыть в Ипатьевский монастырь...

И вот 13 марта под звон всех колоколов двинулось многолюдное шествие, предшествуемое хоругвями, крестами и образами с Чудотворною иконою Феодоровской Божией Матери во главе; шло Великое Московское Посольство с Соборным наказом и грамотами об избрании Михаила Феодоровича Романова на Царство «всею Землею Русскою». Позади посольства шли воеводы костромские, духовенство, служилые и толпы народа.

Марфа Ивановна и сын ее увидели приближающееся к обители шествие. Сын, ничего не знавший о прибытии посольства, с недоумением смотрел на чудное зрелище из окна своего монастырского терема и, наконец, спросил у матери:

– Матушка, что это за крестный ход? Я ничего о нем не знаю... И почему он идет к обители из города?

Марфа Ивановна проговорила чуть слышно:

– Эти люди идут сюда разлучить меня с тобою...

– Как? Что ты хочешь сказать?

– Они несут Грамоту об избрании тебя на Царство.

– Меня?! – воскликнул Михаил Феодорович с изумлением и страхом.

– Да, тебя! – твердо ответила ему мать. – И я должна буду внять их мольбам и исполнить их просьбу, дать согласие на твое избрание, хотя сердце мое обливается кровью при одном помышлении о том.

– Но, матушка, я не могу, не смею...

– Ты не можешь отказаться. Таков завет отца твоего. Иди и исполни долг свой перед избравшею тебя Землей...

21 февраля 1613 года «Избранник Божий» Михаил Феодорович стал Царем всея Руси, положив начало благословенной династии Романовых».

(Из романа П.Полевого «Избранник Божий»)

Палаты бояр Романовых в Костромском Ипатьевском монастыре – это анфилада небольших комнат с низкими потолками. Окна в толстенных стенах узкие, похожи на бойницы. Здесь инокиня Марфа и 16-летний сын ее Михаил впервые за последние месяцы почувствовали себя, действительно, в безопасности. Михаил сидел у теплой изразцовой печи и глядел в окошко на беззвучно падающий снег, на словно бы шевелящуюся за снежными хлопьями громаду Троицкого собора. Спокойна ли душа его в этом укрытном месте? Ведь самое страшное – быть в плену у неизвестности. Батюшка его, митрополит Филарет, конечно, несравненно более страдает в плену у польского короля Сигизмунда, и в каждый час его могут казнить. Но отец знает свое завтра, он спокоен. »...Рады пострадать и помереть за православную христианскую веру», – прислал митрополит оттуда, из Польши, записку, призывая Русь не принимать сигизмундовой «латынской» власти. И патриарх Ермоген – в Кремле в темницу заточен, но как бы и не в плену, голос его раздается по всей Руси...

Да. Пленник ты или свободен, в то смутное время решали не обстоятельства, а сам человек. Узник Филарет через верных людей передавал на Русь важные сведения. Получив одно из таких посланий, другой узник, Ермоген, составил «грамоту» народу русскому с указанием браться за оружие. Голос патриарха достиг даже зырянских пределов, сохранился устюжский список с той грамоты: »...И въ нынЪшном, Господа, 119 году (1611) февраля в 23 день прiехалъ къ намъ на Устюгъ, съ Тотмы, Тотомской посылщикъ Олешка Добрышинъ, а привезъ съ собою списки съ отписокъ изъ подъ Смоленска, и изъ... (перечисляются русские земли – ред.): и мы ... послали къ вамъ въ Пермь Великую, чтобы вамъ про то было вЪдомо; а мы съ тЪхъ списковъ списавъ списки, разослали въ Новгородъ Великiй, и на Колмогоры, и на Вагу, и къ СолЪ Вычегоцкой, и на Вычегду, и на Вымь, чтобы намъ всЪм православнымъ христьяномъ единодушно стояти за православную христьянскую вЪру и Московскому государству помогати... И вамъ бы, господа, съ нашiя отписки и съ списковъ списки, списавъ, послати на Верхотурье и въ Сибирскiе во всЪ городы тотчасъ, не задержавъ, съ своимъ посылщикомъ». Что и было исполнено. Поднялась вся Земля Русская!

Стою перед печью, у которой в тревожной неволе коротал вечера юный Михаил Романов. На каждом изразце свой рисунок с забавной надписью древнерусскими буквами. Вот смешной рак с огромными клешнями, идущий к дому: «Тако iде моя любовь». А вот нарисован царский скипетр: «i дуракъ на него уповаетъ». Какая была вера в силу царской власти! О чем думал юноша, разглядывая эти картинки? Мог ли он предположить, что совсем скоро, на исходе февраля, он станет Государем всея Руси, и на плечи его ляжет тяжесть потяжелей отцовской – вконец разоренная смутным временем страна, неизгнанные пока еще поляки, бесчинства рыскающих повсюду разбойничьих ватаг, повсеместный голод – великая ответственность перед людьми и еще больший страх Божий.

Оглянувшись (не видит ли смотрительница), прикладываю ладонь к изразцам. Плитки холодные. Из палаты в палату, поскрипывая полом, ходят экскурсанты – здесь сегодня выставка «Последние годы Романовых»... Под стеклом – фотография дома Ипатьева, где была расстреляна Царская Семья. Отметки по арифметике Наследника Алексия: «5» – за 12-X-16 г., «4» – за 17-X-16 г... Рисунки его цветными карандашами: портрет усатого дядьки-воспитателя в казачьем казакине; медсестры, ухаживающие за ранеными; лопоухий солдат с винтовкой – часовой; крейсер со множеством пушек, стреляющий во все стороны. Фотографии: Наследник Алексий в окопе с солдатами, около пушки... Детство его пришлось на лихолетье, мирной России мальчик так и не увидел: война с Германией, революция, арест, конвой, расстрел. А вот необычная грамотка, исписанная арабской вязью, – молитва муфтия закавказских мусульман, преподнесенная Николаю II в день его коронации. В такое (поминая нынешнюю Чечню) трудно поверить. В молитве мусульман говорится: «О Всемогущий, Всещедрый, всех питатель, Всемилостивый, в обилии дающий блага и многочисленные благодеяния, Боже, молимся, просим Тебя, чтобы Ты сохранил Помазанника Твоего над нами во всем величии, Отца Отечества, Царя могущественного и великого Николая Александровича». Видно, никто муфтия об этом не просил, эта молитва иноверца – от чистого сердца.

Между тем, Николай II был обычным человеком, если почитать выставленные тут же его письма и дневники. Иным он и не мог быть. Хотя угадывается и то невидимое, та Божья осененность Помазанника, которая, конечно же, отпечаталась на человеке. Даже в почерке – удивительно четком, ясном, открытом – видится простота и величие его призвания. Царю нечего таить – вот он, а вот Бог. И совсем иной почерк – путанный, беглый – у министров его, живших, пожалуй, более «сложной» жизнью, в хитросплетении личных интересов при дворе. А вот совсем уж не «солидный» для Царского Величества бытовой снимок (из семейного альбома), на нем Царственные супруги после купания. Даже обыкновенная простыня на плечах Государя смотрится как императорская тога. Впрочем, детали снимка тут же блекнут, а внимание приковывает иное – взгляд того, кто обернут в простыню. Мягкий, ясный, спокойный. Так он смотрел (рассказывали сами расстрельщики-большевики) и перед смертью.

Мы опаздываем, до отправления теплохода какой-то час. Хорошо на велосипедах: загорается светофор красным, все стоят, а мы на тротуар и – нырк – уже по другой улице мчимся. По пути свернули поклониться Феодоровской иконе Божией Матери, которой был благословлен на царствование Михаил Феодорович Романов. Народу в Богоявленско-Анастасьинском монастыре в полдень немного, самое время поговорить с сестрами, но опять недосуг. Передали им стопку «Веры», взяв в обмен местную епархиальную газету. На выходе мой друг задержался, стал переписывать со стены редкую молитву – «От антихриста» (в сегодняшнем номере печатаем на стр.16), я же остановился перед другой надписью: «Чудотворная икона Божией Матери Феодоровская потемнела в 1914 году. После революции икону увезли в Москву в мастерскую И.Грабаря, но реставраторы не смогли ее восстановить – перед ними была совершенно черная доска. Ее отдали священнику Николаю Голаздину, и он привез ее обратно в Кострому в 1919 году. Это был единственный случай, когда Феодоровская икона покидала пределы Костромы». Страшно представить, сколь черен был лик Богородицы в эти пять лет войны, революции и русской междуусобицы. Чернее земли.

Удивительно, как в жизни все сходится. Ныне эта святыня, особо почитавшаяся династией Романовых, находится в Анастасьинском монастыре. А ведь боголюбивая Анастасия Романовна, ставшая по пророчеству здешнего старца первой (законной) женой царя Иоанна Грозного, была сестрой бабушки Михаила Романова. От ее отца Романа, прадедушки Михаила, и пошла их фамилия. Царь Иоанн Грозный не оставил наследников, но остались родственники законной Царицы Анастасии – и эта родовая связь, соединяющая с династией Рюриковичей, сыграла не последнюю роль при избрании Романовых на царство.

А вот еще факт. Сестры Анастасьинского монастыря совсем недавно возродили вторую обитель, которая также была дорога Романовым. Макарьево-Унженский монастырь. Как только царь Михаил узнал, что митрополит Филарет освобожден из плена (в 1619 г.), он тотчас же отправился туда – к Макарию Унженскому, благодарить за спасение отца. Почему именно на Унжу? Загадка. Отправляемся и мы туда, вниз по Волге – в Макарьев. Меня греет и другая мысль: там, в Макарьевском районе, живет мой дядя, там дедовский дом, домик моей крестной с прекрасным вишневым садом. Попируем на славу!

...Гремит музыка, теплоход отчаливает, медленно разворачивает нос по течению. Вдали – в гуще зелени, среди домов поворачивается гигантский Ленин с вытянутой вперед рукой, словно башенный кран. Как все же безобразит этот идол Кострому! Стоит он на высоком постаменте памятника 300-летию Дома Романовых, которое праздновалось в 1913 году. Памятник тогда не достроили – началась война и Государь посчитал неуместным тратить казну. При советах, когда страна была еще беднее, на постамент поставили Ленина, денег не пожалели.

Последние золотые блестки церковных маковок растворились в синеве, город скрылся за песчаным откосом, а музыка на теплоходе не смолкает.

– Этак мы и будем плыть, с оркестром? – спрашиваю друга.

– Охо-хо, – вдруг ответил какой-то пассажир, стоявший с нами у фальшборта. – А Волга-то стоит.

Действительно, река чиста, ни одного встречного корабля. Редко-редко мы видели груженые баржи, если и попадались суда, то лишь такие как наш, с музыкой, лайнеры.

– С палубы уходить не хочется, – вздохнул полной грудью Игорь. – Простор, приволье! Так бы и стоял до Кинешмы...

– Раньше так и плавали, в «экономическом» классе, кто на баке, кто на корме, выбирай по вкусу. На билетах здорово экономили, – заметил наш попутчик, и прибавил: – Сосед мой по каюте в холле телевизор включил, а на экране одни полосы. Зона неуверенного приема. Говорю ему: «Вот и хорошо, отдохнем от телевизора, он ведь программирует нас». Тот ответил: «Да». И в ресторан пошел.

Откланявшись, странный пассажир спустился в каюту. Я перешел на бак, откинулся в шезлонге: Волга передо мной! Представил ее лет эдак 40 с лишком назад. Густые черные дымы пароходов на фарватере и маленький огонек, медленно плывущий вдоль берега – костер на длинном-предлинном плоте. У костра березовый шалаш, а в нем мой отец – босой (сапоги «гармошкой» начищены и спрятаны до первого крупного города), на затылке неизменная кепка-восьмиклинка. В юности не раз он ходил от Макарьева до Москвы с плотами. Буксир тащил цепочку сплоток еле-еле, дни и ночи волжские... Яркое воспоминание жизни: проплывали мимо Кремля, плот ударился о бык моста, состав рассыпался, и отец вдруг оказался в воде. Пока он вплавь собирал бревна, на мосту сгрудились зеваки, какая-то москвичка в цветастом, раздутом куполом платье махала рукой и что-то кричала... Отчетливо вижу я начало 50-х. Не жил я там, но почему так дороги эти годы? Старое фото как живое: отец с братьями картинно возлегают на высоком берегу реки, локтями уткнувшись в траву и подперев щеки. Перед ними скатерть «с оленями», на которой одна маленькая «чекушка» и всякие закуски. Так покойно и свободно расположились, что невольно при взгляде на них осязается, сколь мягок этот волжский бережок. И выплывает мелодия: «Под городом Горьким, где ясные зорьки...»

Другу моему эта песня не нравится: «Советская псевдонародность, пролетарщина». Я соглашаюсь. Да. Но иного не было, и народ продолжал жить, радоваться в новых условиях. Страна была едина, была общая идея. «Нас утро встречает прохладой», – пело по утрам старенькое наше радио, и мать с отцом, действительно, собирались на работу с бодрым, веселым настроением. Что-то двигало ими и всеми взрослыми. Я был маленький, но дети ведь тонко чувствуют настроения взрослых. Может быть, поэтому у меня ностальгия по 50-60-м?

А ведь русское «утро» могло быть еще краше. Мы не знаем иной России, без революции, мы не жили в православном Царстве. Но если представить! Тогда бы не абстрактная коммунистическая идея – а реальный человек, Помазанник Государь единил бы страну; через него, печальника за Россию и личного ответчика перед Богом, все происходящее в государстве имело бы богоданный смысл. И в 60-е годы, и в 90-е наши «утро» все так бы встречало «прохладой», но это было бы другое утро! Энергия народа выплеснулась бы не на строительство химер, а на другое, истинное. Люди бы ЖИЛИ в первую очередь – в своей семье, в своей стране, на земле, под небом, под Богом – и только потом что-то строили, осуществляли проекты, в глазах Божьих отнюдь не важные и вторичные. Ценилось бы все настоящее, реальное, веками проверенное, то, что незыблемо. Но у нас, как только страна лишилась своего исторического стержня – Государя Помазанника, все какие-то мнимости, правдо-подобия... И при Керенском, и при Сталине, и при Брежневе. И сейчас, при либералах, искусственно создается впечатление, будто происходящее – осмысленно, что так нужно и иначе быть не может, – а на самом деле полная пустота в государственной жизни и утрата смысла.

Да, царскую Россию мы знаем только по книгам и кинофильмам. Но даже из них можно уразуметь: и «старые русские» – богатые, и бедные были одинаково людьми трезвомыслящими, реалистами, понимавшими цену и толк во всем. Знающие свое место и смысл своего присутствия на земле... Увы, умом я могу представить это, но почувствовать осязаемо, как «утро», которое «встречает прохладой», – нет... Однажды, помню, мелькнуло. Разбирал я в одном музее дореволюционные бумаги, большой объем (1824 – 1917 г.г.), классифицировал, сортировал. Письма, отчеты, циркуляры – твердость и порядок бюрократической буквы. Но постепенно за буквой стал оживать лик человека – несуетливого, вдумчивого, со своими радостями и болями. «Мещанка» такая-то, «поповский сын» такой-то... Что-то необыкновенно достойное в них вдруг увиделось за этим сословным званием, какая-то поразительная их укорененность в бытии.

Считается, что царь держался на пирамиде сословий. А коли нет сейчас сословных различий, то и царь как бы не у дел. Но это неверно. Не сословия установили царскую власть, а наоборот: только при Государе знатный боярин стал служилым Дворянином, торгаш – Купцом, смерд – Крестьянином, горожанин – Мещанином и т.д. Около Помазанника, обладавшего реальной богоданной властью, и другие люди получали свой реальный статус. Появись Государь в наше время, и многие бы осознали себя «с большой буквы»: рабочий – Ремесленником, педагог – Учителем, кадровый военный – Офицером, даже колхозник стал бы Колхозником, будь на то Высочайшая воля. В смутное время не случайно же устюжане обращаются к зырянам так неопределенно: «вам бы, господа..», – а как еще обращаться? Государя на Руси нет, все смешалось, и князь Пожарский тоже как бы уже не князь, и мещанин Минин непонятно кто... Только ли для изгнания поляков жаждал народ Государя? А может и для достоинства своего, чтобы называться с большой буквы?

Что говорить... Ведь есть различие между крещеным человеком и некрещеным? Так и государство – без Государя Помазанника оно некрещеное.

Такие вот мысли, как Волга-море разливанное, расплескались в моей голове. Но и у Волги есть берега. Теплоход наш, сманеврировав, ткнулся бортом к причалу. Село Плёс. Часовая стоянка. Все разбрелись по «левитановским местам», и мы тоже вслед, как неприкаянные. На дискотеку наткнулись – на площадке с мигающими фонариками одни дети, лет 10-12, гремит рок-н-ролл. Взобрались на «левитановский» холм. И вправду красиво: садится солнце, стекает расплавленным рубином по веткам деревьев и вдруг, вздувши огнем очертания дальних холмов, гаснет...

К Кинешме мы пристали в полнейшей тьме. Ближайший катер до Юрьевца, откуда можно попасть в приток Унжу, будет только утром. Свели по сходням велосипеды, сели на причале – идти некуда. Сверкающий окнами четырехэтажный дом отвалил от берега, дунул в гудок и исчез.

Устроились мы на деревянных скамьях в пустом, неосвещенном речном вокзале.

– Третья ночь в пути,– «объявляет» по вокзалу мой спутник.

– Да. Быстро наше паломничество промелькнуло,– отзываюсь я. – Еще в Макарьевский монастырь заедем, а больше святых мест не встретится.

– Велика Русь-матушка, святая земля. Еще ехать и ехать...

– Какой в этом смысл? Это уже не паломничество, – устало спорю.

– Ты ведь сам говорил: около царя-помазанника все обретают смысл. А мы теперь кто? Его подданные.

Шутит, что ли? Хотя, верно, – решил я про себя, – за три дня мы столько узнали о русских Государях... Знал ли я тогда, что резанет еще по душе, пройдет сквозь сердце, коснется лично меня искомый этот «смысл»? И будет это завтра...

Бросил под голову рюкзак, смежил веки, и замелькали картинки: летящее в глаза серое полотно асфальта, вздымающийся и опадающий под колесами рельеф земли, будто дышит земля, укачивает на своей груди. С высокого-превысокого свода Ипатьевского собора смотрит большими очами неизвестный мне святой – в собольей шапке, красном плаще. Я пытаюсь вспомнить его, но вместо лика вижу круглый иллюминатор, заметно вибрирующий в такт работы корабельных двигателей. «Дум-дум», – бьется сердце теплохода. Просыпаюсь: в здании вокзала мертвая тишина. Значит, это мое сердце стучит?

«Дум-дум-дум...» Я, десятилетний мальчишка, потерялся на огромном корабле. Мы с сестренкой играли в прятки, бегали по крутым лесенкам, катались по перилам с палубы на палубу – кругом все сверкало, солнце в небе, стекла иллюминаторов, надраенные медные поручни – и вдруг я оказался здесь, в электрической полутьме, в самом чреве корабля. «Дум-дум-дум», – гигантские железные локти, плюхаясь в лохань с маслом, выворачиваясь в суставах, крутят и крутят сверкающий маслянистый вал. Моторист вытирает руки, почему-то не гонит меня, рассказывает как взрослому: судно это старое, называется «колесник». На «колеснике» (еще дореволюционном?), взбивая плицами водяную пыль, мы целую вечность едем в деревню, на Унжу, к тете Наташе.

Маленькая горница, пол выскоблен, печь белее снега. Тетя Наташа – старая дева, жених ее погиб в Первую Германскую, она одета во все черное, целая стена у нее в темных ликах, украшенных цветной фольгой... Вот нас с сестренкой она ведет за руки, ведет наверх, на высоченную гору. Встанет, отдышится... Мы в Юрьевце. На холме – церковь. Священник треплет теплой ладонью меня по голове: «А крестного-то привели?»

Год спустя из Юрьевца от этого священника пришло ко мне письмо. «Ответь ему,– сказала мать.– Крестный ведь». Через год пришло еще одно письмо. И снова я постеснялся написать «попу». Хотя добрый, лучистый его взгляд навсегда запечатлелся в душе. Я знал, что он почему-то любит меня – чужого мальчишку. Десять лет назад мне очень понадобился он, крестный. Приехал в Юрьевец, в храме сказали: звали о.Михаил (я так и помнил, что тезки мы), ушел в заштат, убыл по неизвестному адресу... В этом городке так и осталось что-то недосказанное мне, навсегда потерянное.

...Наутро мы морщились от ломоты в костях: куда лучше в палатке спать, мягче! Речной вокзал уже гудит голосами. Заводим велосипеды на «Метеор» – в путь! Волга становится шире, сейчас она круто повернет вправо, сразу на повороте – Юрьевец. А напротив, за Волгой, устье Унжи – там, у самого устья, деревня с домиком моей крестной.

Юрьевец – очень древний городок. Та церковь, на холме, тоже древняя, еще до раскола в ней служил протопоп Аввакум. А напротив церкви, через дорогу (это я совсем недавно узнал), стоит дом Тарковских. Нынче, в октябре, в нем открыли музей знаменитого режиссера. Удивительно: смотрел его фильмы и не догадывался, что он показывает в них мою духовную родину. «Зеркало», где Тарковский рассказывает о своем детстве, сцены из «Андрея Рублева» он снимал здесь. Свой дом Тарковский снимает и во Франции, воссоздав его подобие на экране («Ностальгия»), свой дом из Юрьевца он «переносит» даже в космос («Солярис»). Помню долгий, остановленный кадр из этого фильма: охотники, спускающиеся с холма, а внизу черные точки людей на белом снегу. Картина Брейгеля «Охотники на снегу». Мне эта картина не раз снилась, я сам словно там был, внутри нее. А ведь это – Юрьевец, вид с юрьевецкого холма точно такой же...

Показались холм, колокольня, пристань. Выволакиваем велосипеды, и сразу же ошарашивает весть: катера в Унжу не ходят. Уже давно. «Волга стоит». Так что «заворачивайте обратно в Кострому». Дальше все было как во сне. Подходит детина, волгарь, говорит: в Унже стоит плавкран, единственный оставшийся на всю Волгу от Юрьевца до Костромы. Раз в неделю возят туда рабочую смену. Катер со сменой отходит через 10 минут.

...Удаляется Юрьевец, я сижу на баке с «веселыми» крановщиками. Скрылся берег – а другого еще не видать. «Здесь водохранилище,– пытается развлечь меня пьяный парень, с хорошим русским лицом.– А под водою знаешь что? Целые деревни. Когда река мелеет, то кресты церквей видать».

– Кресты вряд ли, – угрюмо отвечаю.– А вот боры были прекрасные, отец в детстве любил бродить здесь с берданкой. Соловьи тут прекрасно пели. Отец мой как выпьет, так начинает свистеть – воспроизводит...

Катер вдруг накренился, обдав брызгами, повернул обратно. В Юрьевец?! Но, сделав круг, лег на прежний курс. В окне рубки виден Игорь, он что-то втолковывает капитану-волгарю. Диалог был такой:

– Сто тысяч... Может, сбавите? Вы же не в Астрахань нас везете, а лишь на другой берег Волги. Сами видите, у нас и денег немного.

– Не хотите, не надо. Я поворачиваю катер – сидите там, в Юрьевце!

– Креста на вас нет...

– На храмах тоже кресты, а задарма не покрестишься, не повенчаешься.

– Воля ваша,– сдался Игорь.

Мой собеседник кажется обиделся, но разговор продолжил:

– Ты, я вижу, по религиозной части будешь, вишь борода какая, и я тоже крещеный, слушай, что со мной было. Я вообще-то водитель-дальнобойщик. Год назад в Молдавии остановился у моста, решил покимарить. Там ребята отдыхают. Я машину запер, выпил с ними, и ничего не помню. В общем, избили они меня до полусмерти и в реку бросили. Без сознания, бревном. Утонул бы, но вдруг вижу над собой Лицо: глаза такие, не передать, и сияние вокруг Него. Тормошит меня, будит. Открыл я глаза – с берега ко мне ветка склонилась, кое-как успел уцепиться... Не помню, как до машины дополз. После этого я крестился...

Высадили нас на дикий берег (причал давно уже отбуксирован отсюда), простились с ребятами душевно. И снова мы крутим педали. Первым делом, въехав в село, направляемся к церкви. Вот колокольня, на ней раньше каланча была. Когда-то мне рассказывал дядя Миша, старший брат отца: «У нас, пацанов, очередь была на колокольню, чтобы дежурить. А меня дьячок, родственник наш, без очереди пускал. Стою я, высматриваю, нет ли где пожара, а из-под ног гул идет, молитвы поют...»

Храм закрыт, обхожу его вокруг, кресты с моей фамилией почти у самой церковной стены – тоже дьячок позаботился. А вот могила крестной... Домик ее отсюда хорошо виден, за оврагом он. Голубенький, аккуратный – девичий. Сейчас в нем дядя Миша живет, наезжает на лето из Нижнего.

Окна домика заколочены. Иду по соседству, в старый дедовский дом, давно уже проданный. Сосед удивлен: «А вы разве не знаете? Михаил Сергеич-то нонче не был, в реанимации лежал с инфарктом. А недавно из Горького позвонили: ищите покупателя... Наташин-то дом продается, вместе с садом».

... Взял я ключи. Вошел в знакомую с детства горницу. Поклонился до земли иконкам. Иконки-то теперь бумажные, а прежние исчезли. За образами – толстая потертая тетрадь в клеенчатой обложке, письма и всякие листочки с написанными от руки молитвами. И книга: «Poems», Oksford University, 1963 – на английском языке. Видно, дядя Миша в доме ее нашел и, посчитав за сакральный предмет (непонятное что-то), также положил в «наташин уголок»... Все! Некому теперь хранить этот уголок памяти о моей крестной. Придут чужие люди, вынесут кровать, на которой она спала, унесут в чулан ее посуду, снимут старое, кривое зеркало...

Сад крестной ломится от гроздьев вишни, яблок и прочих плодов и ягод. Выносим табуретки в сад...

Вечером мой друг читал вслух духовные стихи из клеенчатой тети-Наташиной тетради, найденной за образами, а я лежал на полу горницы, слушал.

– Смотри, здесь какой-то листок вставлен,– прерывается Игорь. – Озаглавлен: «Павловой Наталье Арсеньевне. Прощальное слово». Плач по твоей крестной:

«Снарядилась ты да лебедь белая, все свои дела ты переделала. В путь последний отправляешься, мы навек с тобой все прощаемся! Ты своих родных всех отправила, в страну дальнюю, всех оплакала. Всех родных своих, отца с матерью, трех родных сестер – сестру младшую! Ты лила об них слезы горькие, в ночи темные горе мыкая, одинокая сиротинушка – слова ласкова ты не слышала. Ты несла печаль на своей груди, по чужим горям – как рукой махни, у тебя забот было-побыло! Дети сестрины жили под боком, сиротам росли с чужой мачехой...»

«Это об отце моем с братьями», – вдруг понял я, но не поверилось: плач звучал в ушах, и был он не по крестной, не по человеку. А по родной моей, старой, дедовской России:

»... Защищала их долю бедную. Кто же сможет здесь слезу выронить, кто же скажет здесь слово с горестью, на прощание, на последнее..? Прости ты нас всех, здесь стоящих – может и были когда-нибудь друг на друга в обиде. Прости ради Христа».

Я вышел на воздух. В темноте, в глубине сада, белела забытая нами табуретка. Присел на нее, обхватив голову. Шелестели невидимые листья, в них тоже невидимо, но ощутимо нависла надо мной тяжесть налившихся, спелых яблок – чужого теперь сада. Сада на продажу...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Наверное, так же – горюче и безмолвно – плакали первые люди, лишившись райского сада, лишившись Божьего царства на земле. Сквозь ветви яблонь проступили звезды – я уже давно так сижу... Пора идти.

Мы уже отъехали порядочно от Нежитино (так называлось село, в котором не осталось теперь родственников, ничего, кроме кладбища), когда я вспомнил о забытой вещи. Стремглав примчался обратно: в саду моей крестной уже «орудовало» несколько человек. «Вот, баночку крыжовника своей старухе набрал», – застеснялся сосед, в руках его была двухлитровая банка. Прошел в горницу, еще раз поклонился «наташиному уголку» – и снова верхом, догонять друга. Старую тетрадь-то я забрал с собой, не оставил.

До Макарьева ехали четыре часа, все вдоль Унжи, которая очень напоминает реку Юг в Вологодской области. Здесь уже настоящий север – тайга, ёлки. Исконные владения бояр Романовых: Ануфриево, Писцовые Починки, церкви Георгиевская, Никольская, Спасская... Прибыв на место, напросились ночевать в Макарьевский монастырь, матушка Людмила (питомица Анастасьинской костромской обители) поместила нас в отдельную келью, рядом с солдатами, приехавшими из Костромской «в/ч» штукатурить Благовещенский храм. Двое из ребят оказались некрещеными. «Как же вы будете работать?!» – удивилась матушка. Крестились тут же, после вечерней службы.

В монастыре еще два храма. В углу пустого собора, где кисло пахнет сохнущими дровами, свалены в кучу медные самовары. Наверное, остатки музейной экспозиции – когда-то занимавший весь монастырь, теперь весь музей расположен в одном из монастырских корпусов. В нем скрипучие полы, чуткая тишина, спутник мой расспрашивает молодую, симпатичную сотрудницу музея, сведения заносит в блокнот. Я стою перед старинной фотографией: Макарьевская ярмарка, множество телег, лошадей, море бородатых лиц в картузах и войлочных шапках. Кто-то из них мой прадед – у нас ведь в роду валенки валяли и ни одной ярмарки не пропускали.

Под монастырской стеной – источник преп. Макария Унженского. Над ним – часовенка. До ломоты в зубах пьем святую водицу. Снизу крепость-монастырь похожа на неприступный замок, над башней медный ангел парит, в трубу трубит. Зябко, флюгер указывает на север, оттуда дует. Взбираемся обратно на холм, взору открывается синяя тайга до горизонта. Отсюда до Вятских земель рукой подать, а там и Коми.

В какую все-таки глушь забрались! Но что мы – сам Государь сюда жаловал, да издалека, из самой Москвы. В 1616 году, едва только справившись с запущенными делами государства, и в 1619 году – вместе с матушкой. За 50 километров до обители они вышли из возка и дальше шли пешими, свидетелями чему были игумен красногорский и местные крестьяне. Отчего такой почет этой затерянной в лесах обители? В благодарность за то, что здесь все время молились об освобождении из польского плена его родителя, митрополита Филарета? Или потому, что игумен макарьевский подал голос за Романовых на Земском Соборе? Историк Белоруков, местный уроженец, выдвигает еще одно объяснение: судя по монастырской летописи, некто Давид Хвостов прятал здесь от смуты Михаила Романова, когда тому еще пять лет было. Загадочно и удивительно, как все сошлось – будто сама Земля Русская вытолкнула из тайных недр своих Государя, мало кому известного тогда юношу. Бывают чудеса в истории. И нам тоже – только и уповать на чудо...

Матушки собираются на службу, гудят колокола над таежной ширью. Спешим и мы в храм.

red@mrezha.ru
www.mrezha.ru/vera