Дом этот - самый ближний к храму, огороды вплотную к беленым стенам подступают. Было время, отражались купола-кресты в многочисленных его окошках, стоял дом в серебряном облаке колокольного звона, и плыл вместе с ним - над вычегодскими холмами, над лесами... То был “ближний звон”. А был еще “дальний”, из Ульяновского монастыря. Если встать на высокий взвоз дома, то вдали, за Вычегдой, за лесом - в 12 верстах виден купол храма. В тихую погоду слышались оттуда мерные удары монастырского колокола.

Как я узнала, из этого дома пошли по монашескому пути сразу трое - брат и две сестры. Случай довольно редкий. Матвей Матвеевич пошел в Ульяновский монастырь. Анна Матвеевна - в Угличскую обитель. А Мария Матвеевна - на Соловки. Дома осталась только старшая сестра (1883 г.р.) Агриппина Матвеевна. Вот с ее внучкой, Ниной Михайловной, я и познакомилась.

Заходишь - и сразу попадаешь в настоящую крестьянскую избу. Белехонькая русская печь. Высокие полати, скамьи. На двух стенах в углу настоящий иконостас, двадцать образов смотрят на входящего... Из-под пола по ступенькам поднимается хозяйка.

- Ой, гости! Подождите, сейчас самовар поставлю.

И снова спустилась в голбец - за угольками. Оказывается там, под полом, еще одна печь есть, топится, чтобы “по полу ходить было тепло”.

За самоваром Нина Михайловна рассказала о своем роде-племени. Происходит он от двух братьев, ссыльных поляков, осевших здесь еще в XVIII веке. Фамилия их Антоновские. Со временем они совсем “озырянились”, стали православными, крестьянствовали. Оставили большое разветвленное потомство.

- Видно, богомольные люди были. Сколько икон-то у вас, - замечаю я.

- Да, это наши, родовые. Вон тем образом бабушку под венец благословляли, - хозяйка показывает на бородатого святого в зеленом кафтане, Димитрия Ростовского, - Бабушка моя, Агриппина Матвеевна, слава Богу, долго жила. В 70-х годах похоронили.

- А брат ее, сестры? Какая у них судьба?

- Инока Матвея, который в Ульяново был, расстреляли. Наверное сразу после революции. Анна, когда в Угличе монастырь закрылся, уехала в Великий Устюг к родственникам. Свой обет не нарушила, замуж так и не пошла. Но всю жизнь считала себя “омирщенной”. В конце 60-х она написала мне письмо, что хочет в родном доме умереть. Комнатку для нее прибрали, привезли. Несколько лет пожила да мирно и отошла к Богу. Так что тетушка Мария ее пережила...

- Это которая на Соловки уехала? Неужели и она в дом вернулась?

- По белу свету бродить не стала. Как только монастырь закрыли - сразу сюда, с Соловков. Келейку в доме оборудовала, из нее почти и не выходила. Молилась день и ночь. Почитай, полвека в ней провела. Да я вам показать могу, келью-то. Двадцать пять лет прошло, как схоронили тетушку, но ничего я в келье не трогала. Все как при ней.

Хозяйки повели меня по дому. Заодно показали свое хозяйство. Что удивило: в каждой комнате, чуланчике, кладовке, в самых неожиданных местах висят на стенах или икона, или какая-нибудь “божественная картинка”.

Проходим через высокий холодный сарай, который под одной крышей с домом, мерзлое белье висит, по углам древности разные. Со скрипом открывается массивная дверь - и мы оказываемся в крохотной комнате, к тому же перегороженной надвое. В передней части на полу кадушки и тазы стоят, с мороженым мясом, банки, рогожкой прикрытые. А на стенах - иконы. Здесь была прихожая кельи, после смерти монахини ее в холодильник превратили. А саму келью не тронули...

Она намного меньше прихожей, действительно, “келейка”. И тоже на две части поделена. В одной половине кровать едва умещается, деревянная, черным покрашенная. И такая маленькая, что похожа на детскую - на такой не разлежишься. В другой половине: скамейка и стол-конторка. И больше ничего. Не считая икон на стенах и картинок - с видом Ульяновского монастыря да какой-то сценки из жития св.Стефана Пермского... А вот большая фотография. Таких я и не видывала! На фото “коллективный портрет” примерно 500-600 монашек, личики белеются - каждое размером с игольное ушко. Подпись: “Насельницы Соловецкого женского монастыря”.

- Она и самовары оттуда привезла, соловецкие, - рассказывает Нина Михайловна, - Один с ведро, а другой поменьше. Из них только и пила. А ела очень мало, пост у нее был. Устроила около дома свой огородик, работала на нем, с него и питалась.

- Что же, в колхоз-то ее не заставили вступить?

- Наверное, пытались. Ведь она молодая еще была, когда сюда вернулась.

Да отступились власти - “монашенка”, одно слово. И перед милицией покрывали. Увечной считалась... О ней ведь Бог заранее позаботился. Еще в монастыре тетушка какое-то послушание имела на кирпичном заводе и, не знаю точно какое, увечье там получила. Травма-то не очень сильная, но впоследствии помогла тетушке от мирской жизни оборониться. Бог-то наперед все видит.

- Она добрая была, - вклинился в разговор муж хозяйки. - Строгая, но добрая. Под старость совсем слабая стала, до баньки по субботам я ее под руки водил. Доведу до дверей, и она мне три рублика даст. Тетушка всех людей жалела.

Нина Михайловна косится на мужа, продолжает:

- Денег тетушка не любила. Ей несли люди, приходили с Деревянска, село у нас большое, с Руча, с Аныба, со всей округи. Просили панихид за умерших - на третий, девятый день, на сороковину. Тетушка панихиды читала, а от денег отказывалась. А что брала, то детишкам прямо около дома и раздавала или в копилку клала. Летом из копилки доставала и покупала два билета на пароход, для себя и сестры своей Агриппины Матвеевны. Отправлялись они в Сыктывкар, в Кочпонскую церковь. Жили при церкви несколько дней, исповедывались, причащались. А перед отъездом тетушка оставшиеся деньги все до копеечки в церковную кружку опускала. И Агриппина Матвеевна тоже - скопленное от своей пенсии. Она тогда 5 рублей, а потом 12 старыми получала. Возвращались и жили по-старому - до следующего лета.

Нина Михайловна раскрывает дверцы конторки, чтобы показать часть тетушкиной библиотеки, вывезенной с Соловков:

- Молилась день и ночь. Весь монашеский, ангельский чин соблюдала. И утреню, и вечерню вычитывала. И каждый день по акафисту Божьей Матери...

Разглядываю книги. Вот переписанные от руки книжицы: акафист Прокопию Праведному и двенадцать разных акафистов Пресвятой Богородице. Всех скорбящих Радость, Троеручице, Тверской, Казанской... Аккуратные тетушкины буковки.

Хозяйка показывает библиотеку, и нет предела моему удивлению. Для каждой книги тетушка сшила чехолец-покрывало с вышитыми крестами - один большой в центре, фиолетовыми нитками, и четыре по углам. В каждую книгу обязательно вложен крест, вырезанный из картона с наклеенными красивыми блестками. В акафисты, кроме того, тетушкой вложены разные картонные иконки Богородице в рамках из вощеной бумаги.

- Как она акафисты читала? - объясняет Нина Михайловна. - Вынимает книжицу из покрывала, расстилает покрывало, кладет книгу поверх, достает из книги крест, втыкает его в чашку с рисом (у тетушки на столе всегда эта чашка была), потом достает из книги иконку - и начинает молиться... От нее и я научилась. Я ведь вместо нее теперь акафисты читаю, таким же порядком.

Хозяйка снимает с полки книжечку “Троицкие цветы с “Луга духовнаго”.

Дарит мне. На добрую память.

Провожает до крыльца, до калитки. Смотрим на храм Божий, что стоит бок о бок с ее домом. Без куполов, без колокольни.

- Тетушка не раз ходила туда, на запустение это, - с грустью вспомнила вдруг Нина Михайловна. - Нашла там завитушки позолоченные от иконостаса и деревянную форму с крестом, для выпечки просфор. Вот только они до сих пор сохранились от храма. А больше ничего не осталось...

“Как же не осталось? А люди? Церковь - это же не стены каменные”. Так я думала, уезжая из Деревянска. Над бревенчатыми избами курились дымки. Скоро и они скрылись за холмом. Господи, сколько таких “деревянсков” на Руси! И теплится в каждом своя, потаенная, жизнь.

red@mrezha.ru
www.mrezha.ru/vera