...Почти полдня колготилась вокруг него медицинская бригада, а он ничего не чувствовал. Очнулся в палате, на другой день. Очнулся другим человеком. Кура девалась сановная осанка, вескость и неколебимость суждений. Холеный вельможа превратился в немощного старика.

Выписывая, врачи посоветовали Ивану Степановичу полный покой, воздух, тишину. И уехал он с удовольствием в родной Кырос, где не был, почитай, уже 50 лет.

И пошла деревенская жизнь, потихоньку, мелкими шажками, от лежанки печной к лавке, с лавки в сени, где деревенская уборная дышит морозным сквозняком, от порога к рукомойнику, а там и к столу. Двоюродница его перед трапезой обязательно читает, повернувшись к Спасу в божнице: “Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу вo благовремении...” С первого-то разу он столбом сидел, врасплох застигнутый молитвой сеструхи, дальше уж стоял столбом, потом в молитву стал вслушиваться, а со временем стал понимать высокий лад ее, дивился сочетанию торжественности и простоты моления.

Обычно сумерничали они без огня, разве что лампадка мерцала под иконой. И тут-то было время долгих разговоров о роде своем, о судьбах деревни и всего края, заносило их и в высокие сферы: спорили о миссии России, о тяжком времени православного люда. Двоюродница его была не так проста, как казалось нa первый взгляд: и техникум у нее был, и годы учительствования, и духовная переналадка, и поездка по монастырям...

...Желтый абажур умягчает свет, стучат ходики, Анна покрикивает на резвого подсвинка в клети, а на коленях у Ивана Степановича – дедушкина Библия, нынче собственность сестры. Войдет хозяйка в избу, глянет на него, отрешенного, потихоньку пройдет к себе в горницу. Вернется с вязанием и сидят они вдвоем. Хорошо, славно. Споры у них уже закончились. Заезжий гость полностью принял духовный авторитет родственницы. И, как прилежный школяр, прочтя очередную главу из Священного писания или из Житий, просит разъяснить непонятное.

– Опять я учусь, только нe в вепэша, а в цепэша – церковно-приходской школe.

Единственный сын Анны Питиримовны рос чахлым, бледным, рахитичным. Парню уже десятый год, а только за материнскую руку вцепившись может дойти до школы, ни силы, ни смелости, ни смекалки нет.

Родичи надоумили ее съездить в Устюг, к мощам Прокопия Праведного. И вот плывут они на пароходе по Сухоне. Перед самым городом, на предпоследней остановке, словно затмение нашло – всполошилась она: чемодан – в одну руку, Сережу уцепила другой и побежала к сходням. И вот стоят они на пустом, берегу – ни домика вокруг. Выбежала на пригорок – вот и город совсем рядом, но отделен от них широкой и длинной протокой. Что же делать, пустилась с сыном в обход протоки. Тронула она лоб его: явственный чувствует жар. Ускорила шаг, тащит усталого Сережу. И, смотрит, туча поднимается из-за города: черная, блистающая молниями. А кругом – ни сараюшки, ни деревца – сплошь ивняк да изгороди огородные. Не спрячешься. Галки и вороны поднялись, с криком улетели. Сыночек еле тянется, от хвори капризный, хнычет. Тут и она заплакала: поняла, что если налетит розовый ливень, то так вымочит, так испугает, что уж не выжить после него Сереже. И как уж ей в голову пришло, взмолилась вслух: “Прокопий, угодниче Божий, спаси и защити”.

Только и успела сказать, как слышит звук лодочного мотора. Обрадовалась, закричала, руками замахала. А лодка и без того к берегу правит. И вот, чух да чух, причалила. Быстрехонько перелезли они через борт, лодочник-старик за вещами сходил и поплыли они в город через протоку. И, что интересно, к городской стороне уже приплыли – ни капли дождя нe упало на них. Когда высаживались, оглянулась она назад, а на другом берегу – сплошная стена дождя: ливень бешеный пляшет, грохот несется сумасшедший – прямо ад!

Старик помог ей выбраться на берег. А она и не поблагодарила – сына торопилась унести подальше от холодной реки. Отнесла на бугорок, за чемоданом вернулась и тут уж, снизу вверх, глянула на неожиданного спасителя. Стоял он на носу лодки: у самых глаз увидела сапоги, стоптанные и “каши просят”, какой-то несуразный пиджак не пиджак, кафтан не кафтан, рваный, до дыр заношенный. А в дыры голое тело видно.

Наутро побывали они у Прокопия Праведного. И она горячо молилась, и, на колени поставленный, осенял себя крестным знамением Сережа: знал уже как это делается – перед поездкой мать окрестила его в Кочпоне. А потом... на поправку пошел мальчик. Случилось это не сразу. Не так, чтобы: сегодня еле дышит, а завтра – бегает, сломя голову. Нет, постепенно выкарабкивался он из астмы, медленно сходила, прекращалась золотушная течь из ушей, уходила сонливость. Наконец, и смех сына услышала мать – несмелый, робкий, прерывистый, еле слышный колокольчик.

В тот же вечер подошла она к родовому иконостасу, чтобы вознести благодарение Спасу, Богородице, Прокопию Праведному... Глядь-поглядь, а на иконе-то лодочник тот знакомый, устюжский. Рваное рубище, сапоги “каши просят”, седая борода – он, Прокопий-угодник.

Внимательно слушал ее Иван Степанович, сидел, не шевелился, чтобы скрип стула не мешал рассказу. А когда начала обрисовывать облик лодочника, то поднялся, заходил в волнении по горнице. Только закончила рассказ двоюродница, как схватил ее за руки:

– Где, где, где та икона!

– Да в моей спальне она висит. Где же ей и быть-то!

Бросился в дверь Иван Степанович, за ним и сестра идет. Свет включила. Гость подошел к божнице, смотрит, вглядывается в старую икону. Потом бережно коснулся лбом самого краешка ее, опустил голову...

Когда, находясь в реанимации, Иван Степанович уже ушел за грань жизни и смерти, некое существо, светлое и бесплотное, показало ему картины всей его жизни. От последних дней до самой юности. Столько мерзких дел было совершено, что невыразимый стыд охватил его. С муками совести оказался он один на один. А потом – ужасные хари, хохочущие, торжествующие тянули к нему свои когтистые лапы, суля муки. Но больше этих мучений пугала бесповоротность решения, которое уже принято и вот-вот будет произнесено. И тогда-то вот, в последнюю секунду увидел он, что в луче света стоит седобородый нищий, по виду явный бомж стоит на коленях и молит кого-то, просит за него. Почему-то знает Иван Степанович, что долго просит, по разному аргументирует просьбы, находит все новые слова, но... все впустую. И вдруг находит еще один довод:

– Назван ведь он в честь своего прапрадеда Иоанном. Ради подвига того Иоанна, пощадите...

В этот самый момент хирург (да не тот, телесный, в белом халате, а его вроде бы невидимый для остальных двойник) схватил его за ноги, вытащил из за предельной пропасти и бросил на стол. И телесная оболочка тут же приняла его душу, и тут же дрогнули стрелки на приборах, в тот же миг закричал кто-то: “Появился пульс!”

А через время очнулся он в палате внешне тот же, но внутренне совершенно иной человек. И такая была радость от возрождения, от того, что появилась у него возможность загладить свои грехи, что неожиданное чудо даровано ему, грешному, мерзкому, недостойному человеку, что только слезами мог он выразить это чувство. И плакал беззвучными слезами по ночам...

...Рассказал Иван Степанович все это родственнице и спрашивает, кто же в их предках был Иоанн, ради которого по молитвам Прокопия Праведного был он спасен? Вот какое предания вспомнила она.

Когда умер святитель земли зырянской Стефан Пермский, то бесовские силы устроили на Выми невиданный шабаш: прыгали, пели, кривлялись. С тех пор, как весна, творят они бесовские поминки по святителю. Люди в верховьях Выми живут неученые, священники к ним наезжают редко, кто оборонит их от бесовского наваждения. А нечистый-то и шепчет: весна пришла, смотри, как природа радуется, как все стремится к совокуплению! Разве может быть радость эта грехом, разве можно за такую любовь наказывать? Да и как узнают попы о том, что бывает между двоими, ночью, в лесной глуши. Ну же, смелей!

Сначала игрища, потом гульбища, а там и свальный грех. Вот уж где бесы хихикали, руки потирали.

Где-то лет двести назад рос в Кыросе Педь-Онь-Вань (Иван Анисимович, деда которого звали Федором). Непохож он был на сверстников. Хотя, как все, он и охотился, и рыбу ловил, и крестьянское дело знал. Но тянуло его к духовным книгам, отстаивал он все службы в церкви, пытал изредка приезжающего доброго, но не шибко образованного священника о непонятных местах в Библии. Этот священник и отправил его, только тот возмужал, в Устюг, в монастырь.

Ушел парень, и пропал на десять лет. А вернулся не очень разговорчивым. Одно сказал: был послушником, хотел постриг принять, но запретил ему это Прокопий Праведный.

На смех его подняли сельчане:

– Прокопий-то умер давно. Как же ты говорил с костями-то? Соран тэ ставсо.

А он и не спорил. Не верят, ну и ладно. Отец сходил с ним в баню и увидел, что на исхудавшем от постов теле сына закреплен тяжелый обруч – вериги.

– Дал я батя, обет, что в березовой роще, как раз там, где шабаш творит нечисть, построю часовню, а до того времени не буду снимать вериги.

– Жениться бы тебе, парень, семью завести. Не крестьянское это дело – с нечистым тягаться.

– И Прокопий мне сказал: женись, крестьянствуй, и да плодится род твой. А сначала – вот для тебя подвиг – часовню сруби. Только безгрешный человек осилит чары бесовские.

Недолго жил Иван дома. Только ледоход прошел, он и замахал пелысом весла – поплыл вверх по Выми. Прибыл на место, перво-наперво молитву совершил, а потом стесал место на сосне, икону там укрепил – вот и храм ему под открытым небом. Когда вода спала, принялся за основное дело. Вверх от реки до места, где часовне стоять, вырубил просеку. Весь день работал, так уморился, что только помолился – уснул. Проснулся, солнце высоко в небе. Быстро прочел обычное правило и побежал к роще. Глядь а просеки и следа нет. От реки к роще. как стояла осина да ольха, так и стоят так и шумят заросли. Усмехнулся только на бесовское наваждение и вновь за топор взялся: сечет, рубит, в кучи кладет рубленое, перекрестив, поджигает, те кучи. Вернувшись на стоянку разбросал лапник, лег спать на голую землю, под голову положил круглый булыжник, ибо сказано: тело нежить – беса тешить.

Но силен, xитep нечистый. Что ни день, то новую каверзу устраивает подвижнику. Вот к молящемуся человеку вдруг да комком скатывается медвежонок-пестун, за ним гонится его братишка. Решил Иван, что бесы обернулись в медведей: повернулся, осенил их крестом. А звереныши не боятся, ласкаются к нему, ноги лижут. Погладил он одного, потрепал по загривку другого, и вдруг рев раздался – это трехметровая мамаша поднялась над ним, пасть ощерила. “Беги, спасайся, в лодку прыгай, плыви вниз по реке, на воде тебя не догонит”, – шепчет кто-то на ухо. А Иван хоть бы что: помолился, топор – подмышку, пошел на делянку. Медвежата рядом бегут – кувыркаются, медведица поодаль через кусты ломится. Проезжавшие по реке клялись, что видели, как Онь-Ваню помогают звери: медведица бревна подает, медвежата пазы мхом затыкают, а мох тот дергает и на строительство с болота в клюве приносит глухарь. Молодой же плотник сидит верхом на бревне, топором тюкает и псалмы поет.

Днем-то, когда солнышко Божие светит, вся нечисть под буреломы, в сырости и затхлости болот прячется. А что ни ночь – слетаются они со всей округи к своей роще на весенние радения. И бесит их, что спит прямо на земле бесстрашный христианин: икона, вериги и власяница монастырские служат ему оберегой, да еще круг, очерченный вокруг ложа молитвой заговоренный. Kолготятся вокруг спящего бесы, пританцовываю от нетерпения, но сделать ничего не могут.

На самую Троицу решили по традиции справить свой праздник. Из ближних селений молодежь пригласили, но отказались ребята и девушки: медведей, дескать, боятся, уж очень они сердитые на тех кто хозяину их спать мешает. С досады да с огорчения совсем потеряла осторожность нечистая рать. У головы спящего Ивана такой концерт устроила, такой хохот, визг и уханье, такой фейерверк болотных огней, такой карнавал упырей, шествие покойников, самоубийц, что, кажется, бежать бы Ивану до Кыроса не оглядываясь. Медведи его верные так пepeпугались, что медвежья болезнь их пробрала глухарь ручной свалился с дерева, только и спасло его что на дереве том икона висит и не подобраться к нему.

Вскочил тут Иван и как начал во все стороны крест класть да вслед молитвой прижигать: “Да воскреснет Бог и расточатся врази его...” Побежали от невыносимо страшных слов русалки и лешие, домовыя и банные нечистые... Торопятся, давят друг друга. Убежать бы успеть, но не многие сумели увернуться от молитвы: “...яко исчезает дым да исчезнут яко тает воск от лица огня тако да погибнут беси...” И там что-то пшикнуло – смрадом понесло исчезло; в другом месте кем-тo пискнуло; там вдруг заухало-заухало по лecу, постепенно исчезая истаивая сходя на нет... Исчезла из рощи нечисть.

Как уж стало известно oб этом в деревне – неведомо. Но утром в Троицу показался на реке целый караван лодок. Украшенные зеленью, цветами от множества людей глубоко осевшие в воду, направлялись они к месту где поднялся сруб часовни. С первой лодки сошел седобородый “батюшка”. Размахивая дымящимся кадилом, выпевая троицкий тропарь, пошел он по ровной просеке к срубу. Чинные, спокойные, радостным приветом светящиеся, прихожане шли следом.

...Закончился молебен, прихожане восседают дружным обществом за праздничной трапезой. Гомон, пристойные шутки, дружеский смех... Рядом с Иваном устроился старенький священник, тот самый, что посылал его в Устюг.

– И все же, Ванюша, как же ты в одиночку-то поднял часовню. Всего-то за полтора месяца.

– Да разве бы я смог один-то, батюшка. Мы в два топора робили. Со мной плотничал сам Прокопий Праведный.

– Ну а дальше-то как, Ваня?

– Дальше – весь мир поможет. Осенью, думаю, закончим строить, а к Покрову приезжай, батюшка венчать меня. Во-о-н сударушка моя сидит за столом...

Так и появилась вдали от Кыроса часовня Прокопия Праведного. Со временем вокруг нее выросла деревня Кыдзьдино (Березовка). Первым поселился там Педь-Онь-Вань с женой. Родили, воспитали они девятерых сынов. От них и началась деревня.

...Долго длился рассказ Анны Питиримовны.

За окном стояла зимняя ночь, в соседних избах синим, неестественным светом мерцали окна – деревня смотрела полуночные программы телевидения: хохот, визг и уханье, фейерверк болотных огней, караван упырей, шествие покойников...

А ранней весной, сразу после ледохода поднималась по Выми моторка. Вел ее Миш-Степ-Вань. Там стояла порушенная безбожниками часовня. Пришло время возродить ее. Пел он негромко, словно прячась за шумом мотора, словно пробуя голос тропарь праведному Прокопию Устюжскому. Путь предстоял ему неблизкий – в Кыдзьдино.