Пока я листал молитвословы, бабушка рассказала:

– Брат в письме написал, что племянница по системе Юрия Лонга взялась лечиться. Брат разъяснения сделал, насчет колдунов, что нельзя у них лечиться. Она не слушает. А я по телевизору видела: этот Лонга телепатией покойников как бы оживлял, руки у них шевелились.

– Ну, это трюк, наверное, – вставляю слово.

– Да, чай, своими глазами видела. И люди говорят, что он с нечистой силой водится.

– Да вы присядьте... и для внучки вот стул.

Девочка спряталась за спину гостьи, и оттуда раздался шепот: “Мам, можно я постою?”

– Постой, постой, доченька... Вот теперь не боится со мной в город ездить, – обернулась ко мне. – А раньше ни в какую. Боялась, что в городе в спецприемник отдам или просто на улице ее оставлю – и домой уеду.

– Так это дочка ваша? – все еще не веря, спрашиваю у бабули.

–Дочка. Наташа.

За чаем гостья рассказала свою историю:

“...Жизнь как-то незаметно прошла. Работала я на разных работах, долго была в Воркуте. Заболела там и решила куда-нибудь южнее переехать. Подалась в Сторожевск, где у нас родня есть, там квартиру с паровым отоплением обещали. Да только ночку переночевала, что-то мне там не так. И оказалась я в другой стороне, в небольшой деревушке. Маму к себе забрала. Там и замуж вышла. Мужик мне под стать – в годах уже, с болезнями. Разведенный. Та, прежняя, пила много, ну и он вместе с ней. Протрезвеет – идет в лес на охоту, полный рюкзак мяса принесет, а она мясо на водку меняет. И так он пил, что смерть была бы от язвы желудка, его уже на инвалидность поставили. Сам он в жизни ничего доброго не видел, и родителей не было, детдомовский он.

Зажили мы втроем: я с ним, да мама с нами. Мой-то перестал пить. Я запах этот водочный не переношу, и родственников своих с порога отправляю, когда в гости приезжают: если водка у вас с собой, то езжайте назад.

...Стали мы жить. А детей нету. Однажды прочитала я в “Эскоме”, что Ульяновский монастырь открылся и монахи очень нуждаются. А матушку мою родители часто туда возили, когда он еще действовал. И много мама мне рассказывала про монастырь. Собрала я продуктов (денег муж не разрешил бы взять) и отправилась туда. Помолилась в церкви... С той поры все время молилась, и за работой, и перед сном: представлю в уме Божью Матерь с жезлом в руке, иконку которой в “Эскоме” видела, и прошу ее, чтобы детей послала.

Не помню точно, какой был день... Муж телевизор включил. А там передача “Помоги ребенку”. И показывают детский спецприемник, и девочка там стоит – потупившись, глаз не поднимает. “Миша, – говорю, – давай возьмем эту девочку. Слышишь, что врачи говорят? Будто не жилец она. А мы выходим”. И так все чудесно повернулось, что скоро я собралась и поехала в Сыктывкар. Было это 15 февраля 1994 года. Пришла в спецприемник, говорю, мол, дитя себе приму. И выводят как раз ее, хотя я ни слова про нее не сказала, а только в уме думала. И вот стоит Наташенька передо мной – а глаза в пол уставлены. “Девочка моя, ты на меня сердишься? – спрашиваю. – Посмотри хоть на меня...” Она вдруг отвечает: “Я не могу посмотреть”. Шейный позвоночник у нее искривленный, и голову поднять – страшная боль. Ну, взяла ее, пошли на автобус.

Дома муж мне: “Что за ребенка ты привезла? Дичок какой-то. Ни обнять, ни полюбить”. И спрашивает невзначай: как там, в спецприемнике, обратно детей принимают? Что ты, старый! Говорю. Это же не собачонок или кутенок, чтобы взять, да обратно...”

Женщина достала платочек, чтобы глаза вытереть. Наташа бровью не повела – стояла, прижавшись к маме. Казалось, весь этот рассказ не про нее, а о другом, далеком отсюда человеке.

– Она же надеется на нас, говорю. И стали мы дальше жить, – продолжает гостья. – Стала я через день баню топить, парю девочку, растираю массажем, потом – на печь греться. Хорошо ей с моими руками, я ведь и мужу позвоночник тоже вправила, когда он кривой ходил. Потом учила Наташу скакать на одной ноге. Сама скакалку брала и показывала – старая, сама-то как на ходулях хожу. Потихоньку стали мы оживать...

Раньше с мужем мы часто ругались, а теперь нельзя. Да и старик мой помягчел, хорошо нам стало. Через неделю Наташа говорит мне: “Ты как у других мама, ухаживаешь за мной. Можно мамой тебя называть?” Расплакалась я: в бабушки ведь ей гожусь! Говорю: “Называй, как хочется тебе”.

И все она по-взрослому размышляет, а детского ничего. Прижму к себе: “Ты кага, запомни, ты кага!” Дитя то есть, по-коми. “А ты мама моя”, – в ответ мне, старухе. И вот мы поверили друг другу.

А с Дениской, братом ее, еще легче вышло. Он-то в спецприемнике остался. Хоть с Наташей они от разных отцов, но родные по матери. И отправилась я за ним. Оформила документы, повела к выходу, да по пути в туалет зашла, оставила его у входа. И слышу за дверью разговор. “Ты что тут делаешь?” – кто-то спрашивает. “Маму жду”, – слышу. Выхожу я, а он мне сумку подает: “На, мама”. Едем мы в автобусе, я говорю: “Ты от меня тоже будешь бегать, как из детдома?” Отвечает: “Я же не убегал. Я дом искал, где примут в семью жить”.

Поначалу он беспокойный был, кидался во сне, разговаривал громко. Его отец повесился и, как в истории болезни написано, всякая нечисть Дениску преследовала, во сне являлась. Сейчас-то он обыкновенный мальчишка, учится хорошо, в 7-ом классе. А Наташа во втором...

– В третьем должна быть. Я пропустила, – вдруг, смутившись, вставила девочка.

– Тоже на четверки учится. Только тугодумка она. Вчера гляжу: сидит над математикой и мечтает.

– Мам, я примеры решала, где три цифры, которые мы не учили! – возразила дочь.

– Привезла Дениса, – продолжает рассказчица, – старик мой рад-радешенек. Есть теперь кого на охоту водить.

Так-то он обычно неласковый, грубый. Детям говорю: не обижайтесь на отца, он ведь тоже детдомовский, ласки не видел. А Денис в ответ так серьезно: “Я понимаю. Я когда вырасту, не буду детей заводить”. Это уж как Бог даст, говорю, но мать свою родную не забывай, да так, чтобы детям твоим не повторить... Да что ласка? Ласкают и кошек, и собак. А детям другое важней.

Пошла однажды я в соседнюю деревню, поздно было. Муж стал беспокоиться: “Темно. Мамка наша голову расшибет”. А Наташа ему: “Маме Бог поможет”. Отец: “Откуда ты, умница моя, все знаешь?” Дочка и отвечает: “А тебе разве Бог не помогает? Если б не помогал, ты бы птичек в лесу не видел”. На охоте, то есть. Подивился отец наш разуму такому. Много он чего понял... Думал, его никто никогда не ждет, а тут видит радость-то нашу, когда из леса возвращается! Так ведь?

– Через день, как уйдет, уже скучно, – кивает Наташа.

– Как завидит его в окно, так прыгает словно полоумная, бежит во двор встречать.

– Мам, ма-ам! – перебивает девочка, дергая рассказчицу за подол платья. – Мам, расскажи про ружье, которое в птичек не попадало...

Женщина ласково гладит дочку по голове, вдруг осмелевшую в чужом обществе.

– Это она про мужнино ружье, – поясняет гостья. – Папка наш хороший охотник, верно, Наташенька? Матушка моя, когда жива была, специальные ему варежки связала с двумя пальцами, большим и указательным, чтобы за крючок дергать, стрелять. Матушка до 94 лет дожила, а вязала без очков. Надевала их только когда молитвы читала или иголку вдевала. Глаза хорошие, а ноги уж не держали. Идем мы картошку сажать – и она, глядь, появляется на поле, одевшись, на палочку свою опирается. “Ленок, ты меня не ругай, – говорит, – не ругай, что я помочь не могу”.

– Ма-ам, про ружье-то...

– Да... Папка наш ружье дал на время сыну той, прежней жены. А когда вернули – оно в птиц перестало попадать. В бутылку на помойке с тридцати шагов попадает, бутылка вдребезги, а в лесу в упор по птице мажет. День, второй, третий – приходит муж без дичи, сам не свой. А я сразу поняла, кто это сделал, хотела идти ругаться. Да подумала: спаси Господи ее! Прочитала молитву на освящение всякой вещи и святой водой ружье побрызгала. Наваждение и кончилось... Это всегда надо делать. Вот у меня три брата, верующие они – что мне они привозят, то я не освящаю. А если неверующий какую вещь даст к нам в дом, или из магазина – обязательно молитву читаю. Так меня матушка научила.

– Мам, расскажи, как ты ее спасала! – снова теребит подол Наташенька, совсем осмелевшая. Глаза ее поблескивают, видно, что гордится мамой.

– В 82-ом году было. Слышу ночью: “Ленок, Ленок, узян? Ты спишь?” Просыпаюсь – а мама уже мертвая. Я плакала, и Бога просила, слов молитвы тогда не знала: “Мама, не покидай меня, Господи, не дай, я еще не готова к жизни, не оставляй одну...” Сорок девять лет мне было, но... как на свете жить, без мамы? Стала сердце ей массажировать, рот стиснутый ложечкой кое-как разомкнула, припала и стала дышать ей в рот. Одна мысль: “Мама, вернись!” И ожила она...

У меня было такое в детстве. Град у нас прошел, градины с куриное яйцо, и заболела я воспалением легких. И в больнице как бы умерла – оказалась в черном поле, бежим с подружкой, а за нами гонятся. Какую-то границу мы пересекли – и от нас отстали. Оказалась я в чудесном городе, дома светлые и люди кругом радостные, вроде ангелы. Навстречу старшая сестра моя идет, она-то уже умершая, в 19 лет ее похоронили. “Возьми меня с собой, не хочу обратно”, – говорю ей. А она: “Леночка, возвращайся, мать не выдержит и умрет”. И я вернулась тогда, в детстве...

И мама тоже ко мне вернулась. Пожила еще три года. А когда умерла, я уже не так плакала. Перед смертью-то она все меня уговаривала, что пора ей, 94 года... В тот день мама долго читала молитву, устала, прилегла – дочитай, говорит. Я дочитала. Попросила она воды. “Чего ж ты воду будешь пить, – говорю, – сейчас молочка принесу”. Вышла во двор и слышу... “Ленок, Ленок”, – нежно так. Когда вернулась, ее уже не было...

– Мама, помнишь, мне тоже сон приснился? – перебила Наташа, глаза ее округлились. – Я вышла гулять с санками, а там дом такой черный, крыша острая, туда мамаша бывшая идет. У калитки упала, вставай, ей говорю... А из окон этого дома люди страшные в масках смотрят. А потом Дружок и Альма прибежали, прыгают и лижутся.

– Это собачки мужнины, на охоту с ними ходит, – пояснила гостья. – Ну, пойдем, дочка. Сумки отнесем, да в магазины надо успеть. Дениске костюм купить, взрослый уже парень. Хотела с собой его взять для примерки. А он отмахнулся: “Купи на глазок. У нас соревнования по теннису”. В соседнее село едут соревноваться, говорит, команда без него не выстоит.

Самостоятельный он. За лошадью сам ухаживает, козу доить умеет. Сам себе челку постриг... без разрешения. На танцы я его не пускаю, рано еще о девок тереться, там еще и водку научат пить. После десятого класса – пожалуйста, иди.

Мы с отцом хоть и старые, но успеем на ноги их поднять. Я еще как-то верю, что, может быть, и другие дети – по плоти – будут. Прошлый год думали, что будет уже... Но это уж гордость моя, с мужем...

Гостья вытерла глаза и продолжила:

– Батюшка наш, священник, говорит: ты не переживай, род бесследно не исчезнет, не обязательно вы, от ваших родных род продолжится. И то верно...А Дениску с Наташей мы вырастим, сиротами не оставим. Господь не даст умереть раньше срока. Это ведь Его дар – дети наши. Божий дар. И Бог нам поможет.

Мать и дочь я проводил до дверей, вышел вслед... Они неспешно удалялись, нагруженные сумками, с рюкзачком. Пожилая женщина, сумевшая из осколков судеб, порушенных пьянством и болезнями, собрать семью. И девочка, запуганная жизнью, но с открытым для любви сердцем. Два родных человека... Хотелось поклониться им до земли.