“О ЧЕМ СКОРБЕТЬ, О ЧЕМ КРУШИТЬСЯ...”

О чем страдать...

Впервые в Кылтово я побывал пять лет назад. Долго мы тогда выспрашивали, выискивали то малонакатанное ответвление от шоссе Сыктывкар - Емва, которое и привело в поселок, выросший более ста лет назад вокруг Кресто-Воздвиженского женского монастыря. В годы дореволюционные вела сюда ровная, как стрела, трасса, шестнадцать ее километров размерялись прочными верстовыми столбами, завезенный невесть откуда щебень был плотно утрамбован, дно придорожных канав выстлано кирпичом, через каждый ручеек переброшены мостки с резными перилами. А над Емаольским болотом тянулся прочный 120-метровый путепровод. От той дороги остались рожки да ножки - фрагменты. Вот и стоит, разинув рот, грибник из Сыктывкара, который, оставив “жигули” на обочине, вошел в глухоманную парму, вдруг да наткнулся на мостик-игрушку, будто перенесенный из Гатчины или Петергофа. Но за небрежением властей и мостик тот, и та дорога, строенная купцами Булычевым, Камбаловым да Микит-Пашем (Козловым), заросла кустами, глухой дерниной. А к прежнему монастырю добираются долгой, от самого Ачима кружной, разбитой лесовозами, в ямах и рытвинах, дорогой. Выводит она к разбитому же монастырскому подворью. Только красно-кирпичный высоченный, в два света, собор, донельзя загаженный изнутри, заполненный трехэтажными нарами, на которых в 30-50-е годы жили зэки, стоит непоколебимо прочно, и маковка на главном соборе сидит крепко же, а вот полутораметровой толщины стены монастырские напрочь разбиты бульдозерами, хозпостройки частью сожжены, частью разобраны, в прежних кельях живут люди семейные... Налеплено в поселке щитовых домиков, сараюшек, дощатых хлевов, фанерных времянок - тьма. Прилепились они к основательным монастырским строениям, словно ветхие заплаты к крепкому монастырскому рубищу.

Сколько писалось, что в обителях жили ленивые, не умеющие трудиться. Не знаю уж, откуда брали такие факты. Хозяйство Кылтовского монастыря было, говоря нынешним языком, рентабельным. Инокини выращивали столько зерна, овощей, что хватало и на прокорм, и на продажу. А кроме того плели корзины, делали горшки, резали ложки... В 1914 году у монастыря имелось четверть миллиона рублей в наличности. Корову тогда отдавали за полтора рубля. Нынешние рабочие Кылтовского отделения совхоза “Железнодорожный” хронически сидят на дотации. Зимой сидят в буквальном смысле, без дела. А что же ложки, горшки, корзины? А зачем хлопотать, если какие-никакие, а дотации сельхозпроизводству все равно выделят.

Долго мы расспрашивали жителей Кылтово об истории монастыря. Но и двух слов о его прошлом не могли сказать жители поселка. Дело в том, что здесь живут только пришлые люди: приехавшие по вербовке, сосланные, осевшие здесь после отсидки в упраздненном лагере, направленные сюда по распределению... Ни одной монахини на территории поселка не осталось. Говорят, жила в поселке женщина, которая в прежние годы, еще девочкой-несмышленышем приезжала сюда на богомолье (в 30-е годы переехала сюда окончательно), но где та женщина - никто не знает. Неудачная получилась поездка в Кылтово.

В давней публикации в районной газете, выходившей в Емве, сказано, что в ответ на национализацию в 1918 году монастыря ее игуменья Ермогена “пустилась на хитрость - объявила монастырь женской сельскохозяйственной общиной. И благодаря этому монастырь просуществовал вплоть до 1923 года”.

А потом все же монастырь разогнали. Куда же девались ее обитательницы? Трудно проследить их судьбу. Но наверняка можно сказать, что несладко им пришлось при советской безбожной власти. Вот инокиня Евдокия жила в семье Сорвачевых, в Тентюково. Тихо жила, не мешалась в политику, редко вообще выходила из дому. А в 1937 году пришли за ней чекисты. Впутали ее в дело о так называемой “Священной дружине”, дали 70-летней женщине 10 лет лагерей. И сгинула раба Божия Евдокия.

Большинство же монахинь, опасаясь больших городов, осело в глухих деревушках. Игуменья Ермогена, а с ней еще восемь инокинь, выбрали для жительства село Половники. Жили трудами рук своих, старались не мозолить властям глаза, потихоньку молились. Пришло время колхозов. Подали сестры во Христе заявление в колхоз. Но им отказали в приеме. Крошечный огородик возле избушки, ягоды, грибы - вот чем жили женщины. Да шили стеганные одеяла на продажу. Творили молитву, блюли посты, по первому зову приходили на помощь страждущим... И хвалили Бога за то, что послал им испытания.

Рассказывают, что лет 15 назад по реке Кылтовке плыл большой крест. Житель Половников заметил его, привязал к лодке, отбуксировал в деревню. Откуда взяться кресту? Не из разоренного ли монастыря приплыл? Пригласили монахинь. К тому времени остались в живых только игуменья Ермогена да сестра Анна. Пришли они, посмотрела игуменья на поднятый из воды крест, и сказала:

- За мной прислали. Умру скоро. А крест этот поставьте на мою могилу.

И вправду: вскоре преставилась игуменья. Когда старушки обмыли ее, нарядили в черное, давно приготовленное, смертное платье, то морщинки на лице матушки игуменьи разгладились, лицо просветлело и помолодело: лежала в гробу истинная невеста Христова.

Лежит она на кладбище под крестом, неведомо откуда приплывшем.

...Есть в Емве свой краеведческий музей. Два дня пытался я попасть в его залы, но все натыкался на замок. И только по просьбе заврайотделом культуры музей открыли. Прошелся я по комнатам - все, как в любом раймузее: сундуки и туеса, жбаны и сарафаны, фото молодежи в буденовках и письма фронтовиков... Отражены и годы репрессий: висит фотография репрессированных врачей - космополитов, есть снимки рядов колючей проволоки на месте прежних “ командировок”.

- А по Кылтовскому монастырю экспонатов нет, - разводит руками директор музея, и добавляет, - к сожалению.

И это ее “к сожалению” заставляет меня опубликовать список (конечно, далеко не полный) насельниц женской обители. Надеюсь, список этот продолжат музейщики.

Вспоминает О. А. Фатеева:

- Филарета, игуменья; Нектария - это регент; Антонина; Мартемьяна - казначеем была; Августа; Савватия; Зосима - она свечами торговала; Ольга - кухней ведала; Евдоксия; Матрена - это была просфирня; Анисия; Ермогена; Таисия; Капитолина - золотошвейной мастерской руководила. Анна и Наталия Байбородины, в послушницах, кажется, были. Они деготь гнали, скипидар делали из больших смолистых пней. Анюта - келейница. Елена пела на правом клиросе. Александра (мы ее звали “Саня Вымская”) - она саваны разрисовывала. Мария и Текуса иконы писали, им помогала Мария... Помню, как пашни расширяли. Лес-то срубят, убирать его надо. Лежит лесина в низине, к ней веревку привяжут и ну, вверх тянуть. За веревки-то схватится целое войско чернорясов и вот самая голосистая заводит: “Золоты наши ворота, да не хватает нам народа! Эй, ухнем!”

И, гляди-ко, поволокли наверх тяжеленную елку.

Помню, были послушницы Маня, Поля, Руфина и Паша - Бушуевы фамилия их. У них мама умерла, а отец дочерей отвез в монастырь женский, сам постригся в Ульяновском монастыре.

В 1923 году, закрывая монастырь, большевики станут трубить в газетах: чекисты - лучшие друзья детей, монастырские покои отдали беспризорникам. Но, как вспоминает О. А. Фатеева, беспризорных детей привезли не так уж много, пожалуй, побольше детей выселили из обители вместе с монахинями, т. к. это были не те, это были идеологически зараженные дети. Другое дело беспризорники: души их- суть пустые страницы, так что пиши на них большевистские безбожные письмена: все примут неокрепшие души, не запротестуют. Ту же О. А. Фатееву, с трех лет сироту, спасли от бездомности и неприкаянности, от гибели - в монастыре. И она вспоминает, что кругом были десятки таких сироток.

Жизнь в монастыре - не мед. И днем, и ночью тут работают. У монахинь ведь и присловье было: “Вся-то жизнь - хлопоты да роботы”.

Эти слова приписывают святому Димитрию Ростовскому. Ну а коль такова жизнь, то сызмальства надо к ней готовиться. Вот и вспоминает Ольга Александровна:

- Меня, маленькую, долго на руках таскали, слабенькой принесли в монастырь. Пока крепко на ногах не ходила, то положат около матушки Зосимы, которая свечки продает, так у нее под лавочкой и лежу. Все же под приглядом. А побольше стала, и пошла по мастерским: то соломку вяжу - это для мастериц, которые всякие игрушки делают, то золотошвейкам помогаю, то шерсть мотаю - это в ковроткацкой, то в ризнице - принеси, унеси,- на посылках. А как лето, меня, совсем крохотную, на лошадь посадят - боронить. Ой, как трудно сидеть на солнце-то! А зимой-то, зимой воду надо таскать с речки в бак. А ведра такие узкие да высокие, а бак уёмистый, бух да бух в него, а потом заглянешь снизу: уж не протекает ли бачище? В пять лет взяли меня на клирос петь. Тут-то уже полегче. Хорошо я пела, клирошенки хвалили: “Быть тебе, Олюшка, регентом”. А я уж стараюсь, соловьем заливаюсь. А вечером самоварчик рясофорные вскипятят, сидят подолгу, на блюдечки дуют. Лампа керосиновая на столе горит, а мы - на ящике (ящик в дальнем темном углу столовой) с подружками-малолетками шушукаемся. Катя, она ложки, с рыбкой на кончике, делала, да Поля с Маней. Все-то и радости: поболтать да посмеяться вечером, пока матушки чай пьют. А зато в праздники - ликование. Крещение. Ой как холодно стоять у проруби-то! И так долго поется, так служба тянется, закоченеешь вся. А все равно любила этот праздник. А уж Рождество! Делали такую большую звезду и шли сиротки по монастырю. Перво, идешь к матушке игуменье, потом к матушке казначейше, потом к матушке благочинной... И все-то подарками оделяют. Пряник, помню, игуменья дала: большой такой олень рогатый, а сладки-и-ий.

Вот еще штришок из воспоминаний. На именины матушки игуменьи связала носки, да не шерстяные, а гарусные, мягкие-мягкие. Всего за день управилась воспитанница. Семилетняя.

- Мне уж было лет, может, восемь. Колю я дрова во дворе. Вдруг военные, да с пулеметом в монастырь входят. Топ-топ- топ, маршируют к игуменье в покои. Вдруг пулемет со стены: та-та-та... А игуменья, матушка Филарета, старенькая уже была. Когда они, не спросясь, вошли к ней, да стали хватать все, что ценное, она так сознание и потеряла. Лежит, а эти тащат все из покоев, на подводы грузят. А потом церковь запечатали, кладовую запечатали, мастерские - тоже, и промыслы, и кузню... Через месяц матушку Филарету похоронили у алтаря церкви Зосимы и Савватия. И что ни день - чрезвычайка едет, штыком грозит. В покоях игуменьи полы вскрыли, стены, кафелем обложенные, взломали, печи ломали - все золото искали. Ходили, выбирали иконы. Не церемонясь, понравившуюся срывали со стены, кидали в общую кучу. Куда их увезли - никто не знает. Умерла матушка Нектария. Трудницы, а с ними и послушницы, побежали из разоренной обители. Ни еды (все склады под пломбой), ни работы (мастерские-то на замке), ни благолепного пения во время службы... Все разваливалось, рушилось. Как мор напал на стариц, вчера еще крепких, истовых богомолок, авторитетных наставниц - одну за другой несли их на кладбище за Каменный ручей. Там в специальной ограде хоронили мантийных монахинь. А дальше - хуже: из обители побежали монашки рясофорные. Вовсе уж дело неслыханное - иные подружились с разорителями обители, матерщинниками, бесстыжими и нахальными. Ольга Александровна и сейчас, почти через 70 лет, не может простить тех, кто повернул свою судьбу уж очень круто:

- Настя Никулина нехорошая была, монахиня рясофорная, а пошла с военными. С ними уехала. Про нее и писать-то не надо. Мария Жилина с военными уехала. Грех-то какой, а она ведь писала иконы.

Потом и оставшихся разогнали. Навзрыд плакали, уходя из обители, но, смиренные, против власти кесаревой не бунтующие, побрели в разные стороны дряхлые старухи из богадельни и маленькие послушницы-сиротки, да те монашки, что от обета не отказались... “Прощай же, обитель святая!” Далек путь.

А в монастыре организовался детский самоуправляющийся городок. Беспризорная шпана хозяйничала без присмотра. В одночасье сгорела деревянная двухэтажная церковь Св. Стефана. Вразнос пошли мастерские, запустели пашни, пали “удорки” - удоистые, завезенные с Удоры, коровы, пропала “Сенюшка” - породистая кобылица, еще жеребенком привезенная из заморских краев...

Ревкомовцы да чекисты начали поиски монашеского золота, с жаром продолжила их малолетняя вольница. Перерыли, перекопали всю землю во дворе, поотрывали доски, простукали стены. А уж когда нашли наспех закопанные последними монашками самовары и медные тазы, то словно бес вселился в каждого - копались в навозе, перелопачивали глину, привезенную для гончарной мастерской, рыли ямы в подвалах, поотрывали кровельное железо. И с тех пор “бес кладоискательства” так и не покидает Кылтово. То в одного вселяется, то в другого - и по сию пору ищут там сокровища.

...По разному сложилась жизнь обитательниц монастыря. Иные обет девства нарушили - замуж вышли, детей нарожали, жили по городам да поселкам Коми, не особенно-то высовываясь, зная, что их монашеское прошлое “где надо - известно” и, при случае, про него могут крепко напомнить. А тем, кто держал обет, пришлось претерпеть лишения. Матушку Александру, матушку Елизавету расстреляли, многие прошли через тюрьмы и лагеря.

Та самая Саня Вымская, монахиня Александра, после разорения обители прошла обычный путь: допросы, камеры, лагерь... А где-то в послевоенные годы приехала на родину в село Турья. Зажила на отшибе, в избушке-развалюхе. Черная одежда, глухой плат на голове, вечно опущенный взор, - идет по селу строгая, отрешенная. К такой обратиться боязно. Но люди, ее знающие, подходили без опаски:

- День добрый, матушка!

В деревнях по всей Выми от Княжпогоста аж до Ветью хорошо знали ее, приглашали отпевать покойников, приезжали к ней за советом. И известна она была тем, что изготавливала венчики, разрисовывала погребальные саваны. Она была единственной такой умелицей по всей Коми. Так уж повелось исстари - люди пожилые устанавливали нравственный уровень жизни села. Как бы ни внедряли новые обычаи приезжие горожане, а жители слушали не столько их, сколько своих стариков да старух. Для тех же нравственным камертоном была Олександра. Упрека в ее взгляде боялись, слезного сожаления о греховном поступке.

Вот была рясофорная Анна. Ей дали 8 лет лагерей. Когда отпустили, то приехала в Серегово, к монахине Августе, та уже слепая была. Жили два инвалида. Августа умерла, Анну отправили в Сыктывкар, в инвалидный дом. Священник кочпонский привез ее к своей прихожанке, погостить. Через три дня ей возвращаться - и она так испугалась этого, что от испуга заболела и умерла. Было это лет 15-20 назад.

Группа монахинь во главе с игуменьей Ермогеной, мы уже писали, сторговали домик и жили скитом в Половниках. Но именно это-то и не нравилось властям. Чекисты эту монашескую “колоду” тасовали по всякому и неоднократно. То всех вместе, то поодиночке привозили их в райНКВД, а оттуда - то в тюрьму, то, после острастки, в ссылку.

Да и на воле несладко им приходилось. Как служителям культа им, к примеру, не отпускали в магазине соль и спички. В Устьвыми Клавдия Яркульцева (она тоже была и без карточек, и без работы сидела) устроилась в инфекционный барак санитаркой, ухаживала за детьми, больными скарлатиной. Врач узнал и выгнал ее: “Она мне всех детей религиозным дурманом испортит”. И все же как жили монашки по-своему, так и после тюрем продолжали Бога славить. Ходило тогда по рукам прописанное письмо епископа Феофана духовным чадам: “Господь любит вас, и взял вас в руки: чтобы вытеснить из вас все негожее, как прачка мнет, и трет, и колотит белье, чтобы убелить его, так Господь мнет, трет и колотит вас, чтобы убелить вас и приготовить к наследию царствия своего, куда не войдет ничто нечистое. С радостию принимайте всякую неприятность, как врачевство, подносимое самим Господом. На окружающих вас смотрите, как на орудие Божие во благо вам, и за ними всегда зрите руку Божию, вам благодеющую”.

Вот видится мне: идет служба в храме, ровным строем горят свечи перед иконами. Вдруг грохот, крики - толпа нечестивцев распахивает двери, выбивает окна, и одна за другой от порывов ветра гаснут свечи, лампады. Но вот ушли нечестивцы из загаженного храма. Темно в нем и пусто. Но, приглядись, там - одинокая свечка, в другом углу - лампадка. Сквозняки не заглушили, а принесли свежий кислород и только усилили их горение.

Обстоятельства заставили уйти Клавдию из монастыря в одних рабочих опорках. В Кошках догнала ее молодая послушница:

- Игуменья просит вернуть монастырскую обувь.

Знала, что скупенька Ермогена, но бережет не свое - монастырское, и все же не сдержалась, попеняла игуменье. Было это семьдесят лет назад, а все не может простить себе Клавдия той несдержанности. А тогда, в 1923 году, пошла босой аж в город.

Ни родных, ни знакомых там не было. Ей повезло - признав в ней монашку, пригласил в дом какой-то старик. У него только что умерла жена, надо было читать по покойнику Псалтырь. По правилам чтение длится шесть недель. День и ночь, только на часок смежит глаза, читала монашенка, и была счастлива: занята привычным делом, живет под крышей, хозяин кормит, да еще и денег сулят за работу. Но случилось неслыханное: бес сладострастия вселился в старикашку, попытался он изнасиловать монахиню. И сейчас, вспоминая эту страшную ночь, волнуется, трясется 94-летняя старушка. Как уже отбилась от него - не помнит, выбежала в соседнюю комнату, где спали три взрослых дочери старика, те пожурили отца, а ей посоветовали не волноваться. Оставшиеся три ночи она вовсе не спала, а закончив дело, убежала из дома и про плату не вспомнила.

В тот же день ее наняли читать по другой покойнице. И снова шесть недель бдения. Читала в доме партийного человека: тот, опасаясь соседей, не позволял открывать окна. В общем, заболела молодая монашка чахоткой и ушла лечиться в лес. Все лето жила в дремучем бору, рядом с Нижним Човом, питаясь ягодами и грибами. К осени кровохарканье прошло. А там приютили ее прихожане храма в Кируле.

Как-то пришла она к блаженному Александру в Тентюково, посоветоваться, как жить дальше, а тот ей:

- Иди в Усть-Вымь, там будет весело, запоешь от радости.

Она не поверила, но послушалась. И в самом деле, стала петь в Усть-Выми: взяли ее псаломщицей в Благовещенскую церковь.

А в 1937 году счастливая жизнь кончилась. Тьма безбожия запутала Усть-Вымь. Арестовали последнего в селе священника, увезли псаломщика, некоторых мирян. В то же время только по Выми забрали 20 священников да троих взяли в Коквицах. Бывшая монашенка Клавдия Яркульцева держала наготове узелок - была готова к аресту. Но миновала ее чаша сия. Не тронули и другую - Александру. Незаметными темными тенями иногда мелькали они на улицах. А так - все дома, или в лесу за сбором грибов и ягод - основного подспорья. Ночами, оглядываясь, стучались в их окошко сельчане:

- Придите, матушки. Псалтырь почитать по покойнику.

И читали монахини, молились, ночами, задернув занавески, переписывали молитвы, духовные стихи, жития святых. Знали, что за это можно “схлопотать” срок, но не оставляли служения. И сейчас стихи эти находят молодые наследники в самых потаенных сундуках своих деревенских бабушек. Пожелтели они от времени, истерлись на сгибах:

“О чем скорбеть,

О чем крушиться?

О чем мне слезы проливать?

А нужно Богу лишь молиться

Его на помощь призывать”.

А вот эту историю рассказала мне Клавдия Яркульцева, последняя из оставшихся в живых монахинь Кылтовского монастыря:

- Жила женщина по имени Вера. И вот заболела она тяжело. Долго ухаживали за ней сестры, но дело все не шло к поправке: болеет и болеет старшая сестра. Оставили ее сестры. И вот умирала Вера, и встречает ее Божья Матерь. Идут они вдвоем по небу. А небо-то все усеяно ярко сияющими звездами, и такое от них умиротворение, такое доброе сияние - просто сердце исцеляется. Богородица показывает на них, говорит, что каждая звезда - это отражение души человеческой. У каждого человека - есть своя звезда. Только у человека верующего - светлая звезда, а у безбожника - темная. Присмотрелась Вера: действительно, миллионы и миллионы темных звезд на небе, не лучатся они, вроде бы замерли, прячутся в лучах светлых звезд.

red@mrezha.ru
www.mrezha.ru/vera