Констанция Тарасар: Когда я путешествую по Европе, мне все время задают один и тот же вопрос: как я, американка, пришла в православие? Я думаю, что вы не станете исключением?

Владимир Григорян: Нет, не стану.

К.Т.: Православной я стала в очень раннем возрасте, во младенчестве, как и мои родители, и предки, трудно даже сказать, до какого колена. Дело в том, что я принадлежу к семье эмигрантов из города Бардайов в Славонии, это недалеко от польской границы. Наша община в городе Миннеаполисе, это штат Миннесота, образовалась в 1891 году. Многие из славян, которые туда переехали из Европы, были униатами. Предполагалось, что и наш приход станет униатским. Но когда священник отец Алексей обратился к католическому епископу, то не смог объяснить, чем униатство отличается от православия. Епископ, будучи американцем, этого тоже не знал, и на том их знакомство с отцом Алексеем закончилось. Тогда отец Алексей обратился к русскому епископу в Сан-Франциско. В результате 10 тысяч униатов из Миннесоты вернулись в традиционное православие. Всего же с начала 90-х годов по Первую мировую войну было обращено почти сто тысяч выходцев из Галиции и Карпатской Руси. За свои апостольские труды отец Алексей Тот был Православной Церковью Америки прославлен как святой.

В.Г.: Насколько отлично православие в Америке от европейского?

К.Т.: Эмигранты – и итальянцы, и ирландцы, и славяне, – попадая в Америку, страстно желают влиться в новое общество. На этот счет есть шутка, что эмигранты больше американцы, чем сами уроженцы Соединенных Штатов. Но если старшие переселенцы невольно остаются в рамках тех традиций, в которых были воспитаны, то второе поколение, дети, родившиеся в Старом, а выросшие в Новом Свете, относятся к своей инородности очень болезненно. Это касается и религии. Некоторые просто присоединяются к Епископальной Церкви или даже становятся атеистами. Другие стараются осовременить свою веру. Например, православные в свое время устанавливали скамьи или кресла в храмах, чтобы быть похожими на западных христиан. Ситуации в прошлом возникали иногда самые анекдотические. Чтобы отвести от себя подозрения в сочувствии коммунистам, подчеркнуть свой патриотизм, эмигранты ставили в церквях американские флаги.

Но третье поколение – это уже люди, которые родились в США, выросли американцами. Им нет необходимости стыдиться своей непохожести, наоборот, они рады тому, что у них есть корни в Старом Свете. В вере третье поколение ищет те ценности, которых не достает Америке. Из церквей исчезают кресла, скамейки с середины сдвигаются к стенам, чтобы не мешали молиться. Оказалось, что скамейки несовместимы с православной литургией, они мешают простираться ниц перед Богом, глубоко переживать, проникаться значением происходящего. Молиться, сидя, очень неудобно.

В.Г.: Много ли среди православных новообращенных?

К.Т.: По моим наблюдениям около половины православных – это выходцы из протестантских семей. Я замечаю это и по своей церкви, и по Нью-йоркской семинарии, где преподаю. Часто в православие люди переходят в результате смешанных браков, причем не всегда жена следует за мужем, часто случается и наоборот; иногда молодые люди узнают о нашей Церкви из специального университетского курса.

В.Г.: Насколько сильно в США ощущается раздел между Православной Церковью Америки и Русской Православной Церковью Заграницей?

К.Т.: У нас в ПЦА ядро составляют люди, покинувшие Восточную Европу, Россию и Украину достаточно давно, они эмигрировали не по политическим причинам. Среди них много крестьян, людей простых. Что касается Зарубежного Синода, то там основу составляют эмигранты, покинувшие Россию после революции, а также бывшие советские военнопленные, люди, вывезенные на работы в Германию. Это очень консервативная среда. Их естественной реакцией на перемены стало обращение к старым традициям, таким, как монархизм. Среди эмигрантов первой волны было немало людей со средствами и хорошим образованием. Этим они отличались от нас, детей крестьян. Но что интересно, эмигранты первой волны легче, чем мы, прошли все этапы ассимиляции, они гораздо быстрее нас стали американцами.

В.Г.: Не пересекались ли ваши пути с отцом Серафимом Роузом?

К.Т.: Отец Серафим принадлежал к Зарубежному Синоду. Но дело даже не в этом. Он жил на Западном побережье, и у нас, на Востоке, неизвестен. Впервые я услышала имя отца Серафима в Москве.

В.Г.: Какая из Церквей доминирует в США, ваша или РПЦЗ?

К.Т.: Доминирует, безусловно, ПЦА. Она объединяет не только славян, но и греков, арабов, множество новообращенных. Начало Православной Церкви Америки было положено в конце XVIII века, когда на Аляску прибыли русские монахи из Валаамского монастыря. Меньше чем через сто лет на Аляске появилась епископская кафедра, затем ее перенесли в Сан-Франциско и наконец в Нью-Йорк. Епархия долго пополнялась, в основном за счет бывших униатов. Именно поэтому первая православная семинария в Америке была открыта в моем родном Миннеаполисе. Это произошло в 1906 году при архиепископе Тихоне, будущем российском Патриархе. Благодаря тому, что он прислал к нам образованного священника (св.Тихон возглавлял американское православие с 1898 по 1907 год – В.Г.).

Наш конфликт с Зарубежным Синодом возник из-за того, что от нас потребовали разрыва с Московской Патриархией. Мы на это пойти не хотели. Но так как нормальной связи с Москвой в 30-е годы не было, наша митрополия получила статус временной автономии. В 70-м году, с согласия Московской Патриархии, Американская Церковь стала самостоятельной. Сейчас у нас имеется около шестисот приходов.

В.Г.: Многие ли американцы знают о существовании Православной Церкви?

К.Т.: Во многих районах страны православных церквей нет совсем. Но постепенно это положение меняется. Сейчас приходы есть во всех крупных городах. Как правило, они возникают на окраинах, в пригородной зоне. Если священник хороший, то приход выживает, растет, к нему начинают тянуться люди. Вскоре все, кому это необходимо, узнают, что Церковь апостолов и святых отцов продолжает существовать. Что она сумела сберечь первоначальное учение, красоту древнего христианства. Если священник плохой, то никакого роста, естественно, не происходит. Приход оказывается нежизнеспособным.

Вам, в России, тоже придется с этим рано или поздно столкнуться. Сейчас, как мне кажется, вы часто видите в священнике скорее исполнителя треб, чем личность, миссионера. Мы такой роскоши себе позволить не можем. Нет личности – нет общины.

В.Г.: А что из себя представляет типичная православная община в Америке?

К.Т.: Все ее члены хорошо знают друг друга, каждую неделю собираются вместе. Как правило, большое внимание уделяется социальным вопросам. Например, заботе о стариках. Все принципиальные вопросы решаются тоже сообща.

В.Г.: И часто возникают серьезные споры?

К.Т.: На моей памяти больше всего споров было о переходе на григорианский календарь. Его выбрало большинство приходов, за него, как правило, голосовало две трети людей. Старый календарь сохранился теперь только на Аляске.

В.Г.: Службы ведутся на английском?

К.Т.: Как правило, да. Лишь иногда священник часть службы проводит на своем родном языке.

В.Г.: Ваши общины, насколько я понимаю, очень самостоятельны и разбросаны на большом расстоянии друг от друга. Не приводит ли это к некоторой их изоляции от Церкви?

К.Т.: Нет, ничего подобного не происходит. Мы очень интенсивно обмениваемся опытом приходской жизни. На его основе издаем много литературы, делимся советами. С чего начать создание общины? Как заботиться о пожилых людях, что, например, делать, если они начинают болеть? Как устроить совместный поход, лучше организовать христианское образование детей, взрослых? Кстати, именно участием в создании образовательных программ я, в основном, и занимаюсь.

В.Г.: Это похоже на опыт протестантских общин.

К.Т.: Да, это так, есть формы универсальные для всех ветвей христианства. Мне трудно судить о перспективах протестантских приходов. Но у нас, в православии, как я заметила, все начинается с литургии, когда люди осознают свою общность во Христе. С этим приходит потребность заботиться о ближних, понимание, что вера без дел мертва. Подобная вертикаль, безусловно, имеется и у протестантов, но невозможно себе представить, чтобы православный американец в поисках веры ушел к методистам. Зато протестанты к нам тянутся очень охотно. Мы сумели сохранить те источники веры, без которых любое дело становится пресным.

В.Г.: Я знаю, что вы были ученицей известного богослова отца Александра Шмемана. Расскажите, пожалуйста, о нем.

К.Т.: С удовольствием. Об отце Александре готова говорить часами. Я впервые услышала о нем, когда была ученицей старших классов, вскоре после того, как он переехал в США.

А познакомились мы, когда я училась на втором или третьем курсе университета и возглавляла в университете православный кружок. Я тогда пригласила отца Александра на предрождественские чтения. Он согласился приехать, встретились мы в аэропорту.

Нас, студентов, отец Александр сразу поразил своей манерой разговаривать – быть понятным. Это были пятидесятые годы, когда третья волна эмиграции из Восточной Европы начала набирать силу. “Что значит быть православным в Америке?” – вот первый вопрос, который задал нам отец Александр. И после этого сказал, что мы не просто хотим стать американцами, но – “пастеризованными и стерилизованными” американцами. Эту фразу многие запомнили, она заронила те зерна, которые многое определили в дальнейшей жизни. Отец Александр рассказал нам о том, что значит быть православными, говорил о красоте литургии, православной культуре. Он открыл для нас мир, о красоте которого мы, хоть и были православными, едва догадывались.

После этого выступления мы отправились с ним гулять по городу. Он был жизнерадостным человеком, его все интересовало. Почему у улиц французские названия, что представляет из себя индустрия? Он хотел понять, чем дышит, чем живет город.

Безусловно, отец Александр был харизматической личностью, люди тянулись к нему, как к магниту, но он не любил быть в центре. В центре стоял Христос, и отец Александр умел дать это понять. Не любил тех, кто носился за ним, ценил только двухстороннюю дружбу, ненавидел гордыню. Я до сих пор боюсь произносить слова: “Я горжусь”, или что-нибудь в этом роде, вспоминаю, как менялось после подобных слов лицо отца Александра, и останавливаю себя.

В.Г.: О чем вы разговаривали?

К.Т.: Мне сейчас трудно вспомнить. Да это и не очень важно. Он не стремился наполнить наши головы готовыми формулами. Скорее, учил мыслить. Всегда сам старался и нам предлагал: уметь отстраниться от предмета разговора и попытаться предположить – а как Бог на все это смотрит? Это сразу успокаивало, заставляло говорить с большей ответственностью. Он вообще не любил поверхностности. Не только в разговорах. Например, терпеть не мог розыгрышей. Говорил, что нет ничего хуже, чем унизить другого человека, заставить его глупо выглядеть. Это не значит, что о.Александр был суровым, насупленным. Он обладал замечательным чувством юмора, и вообще был очень свободным человеком. Отправляясь в путешествие на какую-нибудь богословскую конференцию, мог положить в портфель детектив, например, Агаты Кристи или новейшее исследование по социологии. Но больше всего любил русскую литературу. Чаще всего читал именно ее.

В.Г.: Какими принципами руководствовался о.Александр Шмеман в своем подходе к богословию?

К.Т.: Будучи глубоко ортодоксальным богословом, он был убежден, что формы, акценты православного учения могут меняться, должны быть понятны современникам. Например, в своей книге-введении в литургическое богословие о.Александр проследил эволюцию литургии с VIII-IX веков. Как менялись ее внешние формы под влиянием культуры, политики, но при этом сохранялась суть, то главное, что держало литургию. Он всегда старался различать истину от вкусовщины. Ведь можно вырвать часть истины, руководствуясь своим вкусом, и тщеславно провозгласить – вот главное, а все остальное второстепенно. Так возникают модные течения в богословии. Это очень опасное занятие, нужно быть по-настоящему глубоким человеком, чтобы остаться верным.

В.Г.: Почему вы уверены, что отец Александр не поддался подобному искушению?

К.Т.: Жизнь очень скоро обнажает то, чем человек в своих делах руководствуется. Безусловно, у отца Александра были противники, которые по-человечески завидовали ему, обвиняли в гордыне. Но что интересно? Его любили, признавали своим и у нас, в Православной Церкви Америки, и в Зарубежной Церкви, и в Европе. Он не только не создал своей “партии”, но имел замечательную способность отвлекать людей от разногласий, отрезвлять их, возвращая на действительно церковную, православную почву. Это характеризует его и как богослова, и как человека. Именно те люди, на которых отец Александр оказал большое влияние, сейчас лидируют в американском православии.

Я говорю так много об отце Александре не только потому, что мне лично он очень дорог. Согласно всем человеческим законам, православие в США должно было деградировать, стать реликтом. Я имею в виду не столько численность приходов, сколько дух, востребованность той красоты и глубины, что есть в нашем исповедании. Но этот очень трудный этап пересадки на чужую почву (“стерилизованную и пастеризованную”) сейчас остался позади. И отец Александр стал для меня символом жизненной силы православия, “третьего поколения”.