| 16 | Проповеди, беседы |
“НЕ ПЕРЕМЕНЯТЬ, А РАСТОЛКОВЫВАТЬ...”
(статья расстрелянного священника)
Наши читатели время от времени пишут, звонят нам с просьбой объяснить, почему службы в храмах ведутся на не вполне понятном церковно-славянском языке, и не пора ли, наконец, перейти на современный русский?
Вопрос непростой и, безусловно, требующий какого-то ответа. Например, не отступая от традиций, вполне можно было бы очистить церковно-славянский от тех “украинизмов”, которые были привнесены реформой патриарха Никона в XVII веке и немало сделали для затемнения языка. Но кардинально это, конечно, проблемы не решит.
Итак, русский или церковно-славянский, что предпочесть?
Сегодня мы публикуем отрывок из записок протоиерея о.Михаила Чельцова, который одно время был принципиальным сторонником перевода богослужения на русский язык. Однако вскоре после революции, оказавшись в тюрьме, он получил возможность проверить свои идеи на практике. Что из этого вышло – выводы сделайте сами. Рассказ отца Михаила начинается с того, что в его камере каким-то чудесным образом с дореволюционных времен сохранился образ Николая Чудотворца. Большевики не сняли даже лампады...
...У нас у всех как-то утвердилось мнение, что, пока икона со светящейся лампадой с нами, нас святитель сохранит и заступится; но не помилует он того, кто кощунственно коснется и, тем более, погасит огонь. И тюремное начальство, каждодневно утром и вечером проходившее мимо иконы, старалось показывать вид, что оно не замечает иконы и огонька. Только так приблизительно за неделю до моего выхода из Дерябинки рано утром подходит к моей койке один из братьев-старообрядцев и нервно-взволнованно сообщает, что в эту минувшую ночь начальник Дерябинки, проходя по камере, ни с того ни с сего подошел к иконе и погасил в лампадке огонек.
Смотрю по сторонам вдаль в направлении к иконе и вижу кучки нервно рассуждающих людей. Единогласно решили опять возжигать огонек. Действительно через два-три дня это начальство было смещено, посажено в тюрьму и будто бы расстреляно за какие-то служебные проступки. Это обстоятельство произвело сильное впечатление даже на неверующих. “Молиться перед иконой все вместе, так сказать Церковью, мы начали по инициативе самих богомольцев. Вскоре же по переселении нашем в эту камеру подходят ко мне двое-трое и говорят: нельзя ли нам в субботу под воскресенье собраться и по-праздничному помолиться? Я обрадовался этому предложению. Со мной было Евангелие с Псалтирью на русском языке, и только. Но из переговоров с другими узнали, что есть в камере чтецы и певцы церковные, может сорганизоваться даже маленький хорик. И в субботу мы начали всенощную.
Почти полностью отправляли ее. Только, конечно, стихиры никакие не выпевали, а лишь один стих: “Господи воззвах”. В канон пели “Отверзу уста моя...” Шестопсалмие и кафизмы читали по-русски. Отправили службу на славу. Чтецы и певцы оказались недурные, опытные. На другой день в воскресенье совершили обедницу, опять с чтением Апостола и Евангелия по-русски.
Русское чтение всего того, что прежде обычно выслушивалось моими богомольцами в славянском чтении, произвело сильное впечатление: они, прежде всего, все поняли, и понятое прошло в сознание и коснулось сердца, а сердце, исстрадавшееся и измученное, было открыто для слов, призывающих всех утруждающихся и обремененных к успокоению с возложением надежды на Господа. После богослужения все чувствовали себя легко и умиротворенно. Многие подходили ко мне и говорили: “Почему это, батюшка, все ныне за службой было понятно? Вероятно, вы как-нибудь особенно читали?” Понятно же было оттого, что читались Псалтирь и Евангелие с Апостолом по-русски, на родном понятном языке. Я объяснил это. “Вот бы в церквах у нас всегда так читали – все бы мы ходили”, – отвечали мне.
Это неожиданное открытие явилось, казалось мне тогда, наилучшим подтверждением моего тогдашнего мнения о необходимости совершать богослужение на русском языке. На эту тему мы и поговорили тогда немало. Но недолго мне пришлось пребывать в этом приятном мнении.
Начатые однажды наши праздничные богослужения стали совершать каждый праздничный день. Ободренный успехом начатого дела, я выписал из дома кое-какие богослужебные книжки со славянским текстом всенощных чтений и Новый Завет на славянском языке. После трех-четырех богослужений с русским чтением я провел богослужение на славянском языке с совершением его теми же чтецами и певцами. И смотрю: мои богомольцы в полном восторге и недоумевающе любопытствуют, отчего это нынешняя служба еще лучше и торжественнее прошла? Все было по-прежнему понятно, но как-то иначе читалось – складнее, величественнее, – те же как будто слова, но иначе прочитанные.
Произошло же только следующее: незнакомство со славянским языком делает непонятным и неинтересным богослужение; когда же я был вынужден совершить его в Дерябинке на русском языке, оно было ясно и правильно воспринято, стало знакомо содержание богослужения; а поэтому, когда снова по-славянски читали, то содержание было уже знакомо, а выражение в славянском языке делало чтение более гармоничным, звучным, величественным и показалось, естественно, более торжественным. Славянский язык своею особой стройностью, звучностью и выпуклостью передает не только мысль ярче и определеннее, но музыкальнее звучит и придает богослужению особую прелесть, праздничность. Русский язык грубоват, жесток для слуха, дает много слов для выражения одной мысли; к тому же он своей обыденной постоянностью не способен дать отвлечение от будничного настроения и увеличить праздник.
Праздник, чтобы ему быть действительно праздником, требует не только праздничной одежды для тела, но праздничного облачения и для мыслей, и для настроения. Тут тяжелые будни с их заботами, тяготами, горестями и бедами забываются, и человек уносится в сферу инобытия – прекрасного, радостного, мирного и спокойного. Особый стиль требовался для поэтических произведений; особый язык требуется и для богослужебной поэзии – этой лирики души.
Так, тюремное богослужение с переменой славянского чтения на русское и обратно с русского на славянский отклонило меня от прежних суждений о русском языке в нем: не переменять, а растолковывать нужно славянский язык.
От редакции:
Вкратце расскажем о дальнейшей судьбе автора этих заметок. Описанная тюремная камера была не первой и не последней в жизни о.Михаила. Впереди его ждало освобождение, затем – новые аресты. Вместе с митрополитом – священномучеником Вениамином – он в начале двадцатых годов был приговорен к смерти. Но расстрел заменили для батюшки пятилетним сроком. Отбыв его, он написал свои знаменитые “Воспоминания смертника о пережитом”. В начале тридцатых годов о.Михаила Чельцова арестовали в последний раз и вскоре казнили.