Удержать Лизу соседи не смогли. Она была молодая, сильная, и обезумевшая - в горящей избе остался любимый муж. Два раза ей везло. Она выбегала из дома и, глотнув свежего воздуха, снова исчезала в огне. В третий раз ее вынесли всю обгоревшую с переломанными ногами, но живую. Очнулась в больнице. Врачи отводили глаза. Они знали, что шансов нет и только слишком здоровое сердце удерживает женщину на этом свете.

- Где Славик? - спрашивала она у родственников.

- В соседней палате, у него ноги обожжены, прийти не может.

Прошла неделя, на исходе второй приехала ее тетя и сказала правду.

До этого Лиза почти не стонала. Крепилась, хотя боль была страшной: в теле ее пребывал мертвый или уже обреченный ребенок. Но после того, как узнала о гибели мужа, сдерживаться перестала, дня два кричала, металась и, наконец, умерла.

- Невестка беременная была, неродившийся ребенок в утробе умер. Трое их погибло, нет сразу четверо, с ребенком-то:

Славик, Лиза и другой мой брат, еще младше Славика - двадцать один год ему был. А Славику двадцать четыре, - рассказывает сестра сгоревших братьев Нина Ивановна. - Веселые все трое были, жизнерадостные. Сын мой тоже у них жил тогда в Тентюкове, а накануне ко мне приехал. Я на него ругалась, что, дескать, приехал, у нас гостей понаехало, места в квартире не было... А отца с матерью соседи через окно вытащили, живых. Отчего загорелось, не знаю. Пожарники говорили, что замыкание. Они, Славик с Лизой, последние дни в Тентюкове жили. Собирались в Троицко-Печорск ехать. Там рядом, в деревне, у Лизы дом свой. Она все Славика звала, звала, ну он и согласился. Должен был в отпуск выйти тем летом, а потом на новое место перебираться хотели.

Нина Ивановна рассказывает медленно и неохотно. Иногда замолкает надолго. И я молчу, считаю птиц на клеенке. Цапли, утки, совы, лебеди. Дома у Нины Ивановны я оказался почти случайно (ее бывший муж рассказал что-то о брошенных печь иконах и о том, что кощунство было как-то наказано, напиши, мол). И вот сейчас, своим присутствием за этим столом, я невольно связываю сгоревшие иконы со сгоревшими людьми. Незваный гость. “Может Бог наказал?”, - спрашивает Нина Ивановна. Что ответить? Я разглядываю птиц.

- В церковь-то их возили отпевать?

- А чего отпевать-то было, что осталось!?

Вспоминаю другую лютую смерть, тоже от огня. Еретиков и раскольников на Руси редко казнили. Одно из немногих исключений сделали для протопопа Аввакума. Смерть огнем вершилась так: строили избу на площади, не спеша, словно ей век стоять. Потом туда запирали приговоренного и дом поджигали.

“Житие протопопа Аввакума” я начинал читать несколько раз. Читал о его страданиях, о многих исцелениях совершенных по его просьбе Господом, о том, как по молитве протопопа отворился лед на озере и Аввакум смог утолить жажду, о том как прирастали отрубленные языки раскольников, об их мужестве и вере. За всем этим виделась правда, которой так не хватало сторонникам патриарха Никона. Но на каком-то месте “Жития” я всякий раз спотыкался и дальше не мог осилить ни страницы. Но однажды прочел все. И понял, что книгу пересекает невидимая трещина - история со сгоревшей просфорой. Пока Аввакум боролся с Никоном, Бог не оставлял его, чудеса не прекращались. Но однажды никониане дали ему просфору, и протопоп в сердцах бросил ее в печь. Рука Аввакума поднялась на Церковь, на Бога. И сам Аввакум почувствовал неладное. На последних страницах “Жития” он пытается объяснить свой поступок. У него это не получается. Он снова вспоминает о чуде на озере и рассказывает, что произошло после. Тогда он возгордился и так же был оставлен Богом. Но понять, где надломилось в этот раз, Аввакум, видимо, не находит в себе сил - в “Житии” об этом ни слова. И через какое-то время, вслед за просфорой, сам гибнет в огне.

И еще вспоминается рассказ о плачущем ангеле, которого встретил некий юродивый на улице большого греческого города. Ангел поведал о том, что не смог удержать от гибельного пути, доверенного ему при крещении человека. Человек тот еще жив, но не знает, что он своими руками разрушил небесный покров, который ограждал его от ужасов этого мира. Мира, подвластного сатане, вплоть до второго Пришествия Христа.

Нина Ивановна продолжает:

- Мать рассказывала: “Славик чего-то рассердился и в печку образа покидал”. Она-то и говорила, чтоб не бросал, а он бросил. Матерь Божья была, а другая Исус Христос, и еще большая, может Николай Чудотворец, не знаю кто, в полный рост, большой, и в руках держал это - до полу, палка не палка, жезл может, я ведь не знаю ваши слова. Деревянные были иконы, старинные. Как из армии пришел, вскоре это случилось. Славик потом говорил: “Чего развесили столько, зачем они нужны?” На него это не похоже было, он добрый был, с детьми любил играть. Чего рассердился, не знаю. А мать плакала, потом все поминала иконы, говорила, что Бог накажет. Потом, после пожара у матери, что-то с головой повредилась, ее чем-то ударило там, когда горело. Забыла, как нас зовут, всех Анютами звала. Ее саму Анной звали. Все плакала, что не ее, а детей Бог прибрал. Ровно год так жила. А на годовщину, 26 июня, пошли мы на кладбище и она все молитвы вспомнила, что знала. Громко их читала, и Отче наш и Богородицу, и еще какие знала. Мы с сестрами удивлялись: “Смотри-ка, мать вроде все забыла, а еще вспомнила”. А после кладбища пришла она домой...дома-то не было, неправильно я говорю, у соседки она жила. Пришла к соседке домой, и через два или три часа умерла”.

Нина Ивановна снова умолкает. Добавить ей больше нечего.