Давным-давно в нашей восьмилетней школе проводился диспут. Учительница написала на доске тему: “О дружбе”. Потом стала спрашивать нас, что мы вкладываем в это слово, каким должен быть друг, что означает “ты мне друг, а истина дороже”, и т.д. Выявив различные мнения, учительница спровоцировала спор в классе и незаметно направила его в “нужное русло”. Сейчас-то я знаю, что у педагогов имелись методические рекомендации Минобраза как организовывать подобные мероприятия-диспуты. Но надо отдать должное: при всей формальности этих заранее спланированных дискуссий они удачно сочетали педагогическую установку с интересом самих ребят. О чем мы, подростки, думали тогда, как не о любви и дружбе? О, это был жизненный вопрос!

В числе прочих, помню, разбирался такой вопрос: должен ли твой друг быть сильным? Мнения разделились. Одни говорили: “А как же? С таким не страшно пойти куда угодно.” Остальные (меньшинство, в основном умные наши девочки) возражали: “Друг – это которого защищаешь, ради которого жертвуешь собой. Значит, он и слабым может быть.” А что мог сказать я? Со своим другом Юркой мы противостояли тогда всему классу, в прямом смысле: на переменах становились на парту спиной друг к другу и отбивались портфелями от осаждавшей нас ватаги мальчишек, пока звонок не звенел. Тут уж без силы никак... С первого класса мы держались особняком, вдвоем, и “лидер” класса – дылда второгодник Глебов всячески настраивал против нас остальных. Без хвастовства скажу, что силы были... равные. Одолеть нас, двоих, ну никак не могли.

Однажды весной я провалился на реке. Течением сразу же затянуло под лед, только рука осталась снаружи, цеплялась за край полыньи, обрывая ногти. Воздуха уже не хватало. Юрка сначала растерялся, а потом лег животом на ноздреватый, хлипкий лед и... Вот что значит друг. Он не схватил меня за руку, чтобы вытащить. А запустил свою руку в воду, нащупал там голову, ухватил за волосы и потихоньку стал вытягивать меня из-под льдины. Я был тяжелый, фуфайка насквозь промокла. Если бы он схватил не за волосы, а за торчавшую из воды руку (что естественнее), я бы утонул. Потому что течение было сильное, и если бы он отцепил мои пальцы... Юрка был настоящий друг: он не “спасал” меня, а помогал выбраться. Так, в две руки, я и вылез.

Что бы ни говорили мои одноклассницы о самопожертвовании, мне и сейчас кажется странной мысль: как можно жертвовать собой, так скажем, ради себя же? Друг мой Юрка – это был я, только другой я, вроде отражения в воде. Помню, в первом классе я схватил дылду Глебова, заклятого нашего врага, за ремень и за воротник, оторвал от земли и шарахнул о парту. Это была историческая победа! Много лет Юрка вспоминал сей подвиг, гордился мной, словно он сам это совершил. Вспоминал в жестах: вот он берет правой Глебова за ремень, вот левой за воротник... Я – был он. Он – был я.

Жертвовал ли мой друг, когда, распластавшись на льду, рисковал сам провалиться? Он не думал о себе, как же мог жертвовать СОБОЙ? Если б он думал о “жертве”, то она бы и случилась – утонули бы оба. Нет, сам он в тот момент ничего не думал, а мыслил моими мыслями, осязал моей кожей. Потому и за руку мою не схватился – сам словно бы держался ей за край. Я же вообще ни о чем не думал, а потом была одна лишь мысль: вот отец узнает, всыплет ремнем.

Был ли эгоцентризм в этой нашей “спина к спине”, “один за одного” дружбе? Да, по всему выходит чистейшей воды эгоизм. Но... душой понимается иначе. Нет, здесь что-то другое!

Прошло несколько лет, после шестого класса я увлекся чтением книжек, а Юрка научился играть на гитаре, стал душой разных компаний. Это было время тоскливого одиночества. Случилось, я рылся в своем платяном шкафу и нашел старый школьный пиджачок. Такой маленький! Неужели мой? Из нагрудного кармана выпала бумажка, свернутая в трубочку. Записка, почему-то не отправленная по адресу: “Юрка!! Пойдем после уроков на Острова?!!!” И защемило сердце. Господи, как мы дружили тогда... Записку эту я хранил потом как святыню.

Острова – поросшие соснами скалы были нашим пристанищем, там стоял наш “вигвам”, там просиживали до темна, жаря на костре луковицы. Сидели и молчали. “Тайга не любит лишних слов”, – такая у нас с Юркой присказка. Да и о чем говорить с другом? Молчали – и весь мир, весь космос был наш. Вдвоем, только когда были вдвое, на нас будто с неба находило это чувство. Потом по пояс в снегу, по очереди протаптывая сугробы, мы возвращались в поселок, и в темноте за спинами мерцала цепочка огоньков – кусочки с наших берестяных факелов, упавшие на снег. Что же особенного было в этой нашей дружбе, если сейчас вспоминаю и так дух перехватывает? Что в ней? Симпатия? Но этого мало. Братство? Брат, брательник – братель бремени, носитель Креста ближнего своего. Но этого тоже недостаточно, ведь братские чувства можно питать к разным людям. Друг же Юрка был один. Друг – это другой “я”, отражение. Что видел я в этом отражении? Не Того ли, Кто создал нас обоих – по Своему образу и подобию? Не есть ли узнавание себя в ДРУГОМ узнаванием единого в нас образа – Божьего? Так может быть ДРУГ – это икона Бога?

Жаль, на том школьном диспуте мы говорили совсем об ином. Учительница, кажется, свела все в конечном итоге к понятию коллективизма, товарищества. Так, наверное, в ее методичке было написано. Да, коллективизм-то хорошо, но на каких принципах? У нас в классе сплоченность глебовской компании зижделась на силе его кулака. Его боялись, уважали, потому и “дружили”. И почему-то невзлюбили нас с Юркой. Видели у нас дружбу равных? Вот о чем на уроке надо было говорить...

Взаимоотношения, основанные на превосходстве одного и подчинении другого, не редкость среди детей. “Слабый” мальчик дружит с сильным, “некрасивая” девочка ходит парой с красивой, и т.д. Так было и раньше, а в наше время появилась еще одна черточка: дети из бедных семей поступают в “друзья” к богатым, у кого и деньги водятся и наряды получше. Сегодняшние дети в каком-то смысле стали циничнее, распущеннее – время такое. Ничем их не проймешь. Но все же быть такого не может, чтобы тема любви и дружбы перестала их волновать. И педагогам, особенно православным, стоило бы взять ее на вооружение.

Тема дружбы – тема самая что ни на есть религиозная, христианская. Используя ее на уроках, можно открыть ребятам глубину православного вероучения и сделать это интересно, тронуть детские души. Можно обойтись и без специальных методичек – необходимой литературы теперь достаточно. Например, статью С.Н.Булгакова “Моцарт и Сальери” (в сб. “Тихие думы, М., 1996 – в серии “Библиотека этической мысли”) можно найти в книготорге. Для урока литературы – настоящая находка.

Пушкинская пьеса “Моцарт и Сальери”, вмещающаяся на нескольких страничках и состоящая всего из двух сцен, принадлежит к числу высочайших достижений мирового искусства. Она и загадочна – столь она кратка и в то же время удивительна по глубине. Может показаться, что для детей-подростков это слишком сложное произведение. Но сюжет-то прост: композитор, обделенный талантом, отравляет своего друга-гения. Моцарт, умирая, рассказывает о “черном человеке”, который накануне приходил к нему и заказал реквием по умершему... Для детского воображения сюжет дает достаточно пищи. Начать разговор можно с вопроса: “О чем это произведение?” Ответ известен: о гении и злодействе, которые, как пишет Пушкин в пьесе, две вещи несовместные. Можно поговорить и на эту тему, тем более для подростка в переходном возрасте этот вопрос весьма актуален. “Добрый – значит слабый, глупенький, а сильный, находчивый супермен всегда злой” – так думают многие мальчишки. Но потом следует повторить вопрос...

Так о чем же эта пушкинская трагедия? “Как ни странно, – пишет С.Н. Булгаков, – но доселе остается не раскрыт этот творческий замысел, эстетическая и общественная критика в смущении стоит перед этим шедевром и колеблется, о чем же идет здесь речь: о соотношении ли гения и таланта, о природе ли творчества вообще, о прихотливости вдохновения и т.д.” Можно попытаться самим разгадать загадку, зачитав несколько строк, из монолога Сальери: “О небо! Где же правота, когда священный дар, когда бессмертный гений... озаряет голову безумца, гуляки праздного?..” Та может быть трагедия – о противоестественном обожествлении гениальности, и Сальери убивает легкомысленного друга, потому что тот “недостоин” своего гения? Или... о том, как человек переступает Божий закон, взяв на себя право решать вопросы жизни и смерти? Сальери говорит о Моцарте:

Сальери был католиком, верным чадом Папы Римского, который, как известно, “наместник Бога на земле”. Если Папа вознесся так высоко, то почему другой человек не можит вершить дела Божьи? Ради правды? Не случайно он восклицает: “Иль... не был убийцею создатель Ватикана?” Речь о Микеланджело, украшавшем стены Ватикана. По легенде он убил своего натурщика, с которого писал умирающего Христа – чтобы выглядело “правдоподобнее”. Вот какие глубокие исторические аналогии вызывает эта “маленькая” трагедия.

Показав ребятам, сколь глубоко и разносторонне толкуется пьеса, можно теперь их заинтриговать: “А ведь на самом деле Пушкин в трагедии рассказывает о простой вещи. Она, должно быть, знакома всем вам. Ее знает и трехлетний ребенок. О ней написано много детских стишков...” О чем? О зависти. Первоначально Пушкин так и назвал свою пьесу - “Зависть”.

И это не просто зависть, а зависть к своему лучшему другу. Два композитора – искренние друзья. “Когда мне было не до тебя!” -восклицает Сальери. “Истинная тема трагедии... не творчество, но сама ЖИЗНЬ творцов и притом не Моцарта или Сальери, но Моцарта и Сальери. Художественному анализу здесь подвергается само это таинственное, вечное, “на небесах написанное”, и соединяющее друзей неразрывным союзом, и придающее ему исключительную взаимную значительность,– это загадочное и чудесное двуединство дружбы... Зависть есть болезнь именно дружбы, так же как ревность Отелло есть болезнь любви. Художественно исследуя природу дружбы, Пушкин берет ее не в здоровье, но в болезни, ибо в болезненном состоянии нередко яснее проявляется природа вещей,” – пишет С.Н.Булгаков.

Дружбу Пушкин исследует не как “психическое состояние”, а как дар Божий: “Что есть дружба, не в психологии ее, а в онтологии? Не есть ли она выход из себя в другого (друга) и обретение себя в нем... В друге не зрится ли то, что желанно и любимо, выше и лучше своего я, и не есть ли это – созерцание себя через Друга в Боге?” Пушкин вводит читателя в этот мир – и он столь необъятен, что в нем помещаются и разрешаются все те вопросы, все те загадки, о которых мы говорили выше. Например, вопрос о “гении и злодействе”.

Вот что пишет Булгаков. Созерцая себя через Друга в Боге, человек обретает собственную гениальность, ибо гениальна ведь всякая человеческая индивидуальность в первосущности своей – в постижении образа и подобия Божия. Таков плод дружбы. Точно так же в любви даже заурядному человеку (Сальери) может открыться неземное – вечный лик любимой личности – то, что способен видеть лишь художественный гений в высших напряжениях творчества. Но Сальери не был гением...

Здесь можно рассказать ребятам о Христе и об Иуде. В страшную минуту предательства Господь сказал Иуде: “ДРУГ, на что ты пошел?” (Мф.26, 50). Предав Христа, Иуда убил в себе Друга – убил в себе образ Божий, свою первосущность: “шед удавися” (Мф.27, 5). Таков будет конец и Сальери. Его бунт против Бога виден в первых же строках пьесы: “Все говорят: нет правды на земле, но правды нет и выше”. В финале он с ужасом смотрит на Моцарта, который не изменил небесной их дружбе и умирает победителем. Моцарт отравлен, он догадывается о предательстве, мучится мыслью о заказавшем ему реквием черном человеке: “мне кажется, он с нами сам-третей сидит”. Однако же Моцарт не допускает и мысли, что этот третий – черная совесть самого Сальери. Завистник и предатель объят страхом. Путь у него один: “шед удавися”.

Теперь у ребят не должно быть сомнений, что эта пушкинская пьеса -глубоко религиозное произведение. Отталкиваясь от него, можно перейти к изложению собственно христианского, церковного понимания дружбы. В следующий раз мы попробуем подробно разобраться в этом. Например, почему дружат обычно двое и почему Господь отправил учеников благовествовать именно по двое; почему Церковь – это “два или три” человека, собравшиеся во имя Господне, а, скажем, не один человек, и др. Пока же вспомним, что сказано о дружбе в Ветхом Завете (выдержки даются с комментарием П.А.Флоренского).

Вот понимание дружбы в ее утилитарном моменте: “Двум лучше, чем одному, так как у них есть доброе вознаграждение за труд их; потому что если они упадут, то один поднимет товарища своего... Одному как согрется? И если станет пересиливать кто-нибудь одного, то двое противостанут ему. И нитка втрое сплетенная не скоро порвется” (Еккл.4, 9-12). Это относительно жизненной взаимопомощи. Но далее -взаимным трением и приспособлением друзья воспитывают друг друга: “железо острить железо и человек острить взгляд друга своего” (Приm.27, 17). Самая близость друга радостна: “Масть и курение (т.е. умащение и воскурение фимиама) радуют сердце, но сладкая речь друга лучше душистого дерева” (27, 9). Друг-опора и покров в жизни: “верный друг – крепкая защита; кто нашел его, нашел сокровище. Верному другу нет цены, и нет меры доброте его. Верный друг – врачевство для жизни, и боящиеся Господа найдут его. Боящийся Господа направляет дружбу свою так, что каков он сам, таким делается и друг его” (Сир.6, 14-17).

Через утилитарно-практические соображения о выгоде и приятности дружбы тут явно сквозит духовная оценка дружбы, и она выступает еще более явно и ясно, если вспомнить те обязанности, которые требуются в отношении к другу. Истинный друг узнается лишь в несчастии: “друг любит во всякое время и сделается братом во время бедствия” (Приm.17, 17). Должно быть верным другу: “Не покидай друга твоего” (27, 10), говорит Премудрый, а Сын Сирахов высказывает ту же мысль полнее: “Не оставляй старого друга, ибо новый не может сравниться с ним: друг новый – то же, что вино новое; когда оно сделается старым, с удовольствием будешь пить его” (Сир.9, 12-13). Помощь другу есть “приношение Господу” (14, 11), и потому, “прежде, нежели умрешь, делай добро другу, и по силе твоей простирай твою руку, и давай ему. Не лишай себя доброго дня, и часть доброго желания да не пройдет мимо тебя” (14, 13-14); и еще: “Не забывай друга в душе твоей, и не забывай его в имении твоем” (37, 6).

Друзья связаны теснейшим единством: “иной друг более привязан, чем брат” (Прит.18, 24), и поэтому дружба ничем не может быть разрушена, кроме как тем, что направлено прямо против самого единства друзей: “Если ты на друга извлек меч, не отчаивайся: ибо возможно возвращение дружбы. Если ты открыл уста против друга, не бойся: ибо возможно примирение. Только поношение, гордость, обнаружение тайны и коварное злодейство могут отогнать всякого друга” (Сир.22, 21-25); ... Рану можно перевязать, и после ссоры возможно примирение. Но кто открыл тайны, тот потерял надежду на примирение” (28, 16-22). И, наконец, другу должно принадлежать высшее доверие и высшее прощение. Услышав слово на друга своего, “расспроси друга твоего, может быть, не сделал он того; и если сделал, то пусть впредь не делает. расспроси друга, может быть, не говорил того; и если сказал, то пусть не повторит того. Расспроси друга, ибо часто бывает клевета. Не всякому слову верь” (19, 13-16). Друг – самое близкое к сердцу существо; вот почему Библия, желая указать на внутреннюю близость Моисея к Богу, называют его “другом Божиим” (Исх.32, 11; Иак.2, 23). Библия показывает и осуществление этого идеала дружбы в живой действительности. Разумью трогатеьную до остроты дружбу Давида с Ионафаном;

“...душа Ионафана прилепилась к душе его (Давида), и полюбил его Ионафан, как свою душу.... Ионафан заключил с Давидом союз, ибо полюбил его, как свою душу. И снял Ионафан верхнюю одежду свою, которая была на нем, и отдал ее Давиду, также и прочие одежды свои и меч свой, и лук свой, и пояс свой” (1 Цар.13. 1,3,4). “Чего желает душа твоя, я сделаю для тебя”,– говорил Ионафан Давиду (20, 4). “Ты принял раба своего в завет Господень с тобою; и если есть какая вина на мне, то умертви и ты меня” (20, 8). “И снова Ионафан клялся Давиду своею любовию к нему: ибо любил его, как свою душу” (20, 17). “Давид пал лицом своим на землю, и трижды поклонился; целовали они друг друга, и плакали оба вместе, но Давид плакал более” (20, 41).

Потрясающие стоны 87-го Псалма обрываются воплем – о друге. Для всяких скорбей находятся слова, но потеря друга и близкого – выше слов; тут -предел скорби, тут какой-то нравственный обморок. Одиночество - страшное слово: “быть без друга” таинственным образом соприкасается с “быть вне Бога”: “Господи, Боже спасения моего! днем вопию и ночью пред Тобою... Душа моя насытилась бедствиями, и жизнь моя приблизилась к преисподней. Я сравнялся с нисходящими в могилу; я стал, как человек без силы между мертвыми брошенный,– как убитые, лежащие во гробе, о которых Ты уже не вспоминаешь... Ты удалил от меня друга и искренняго: знакомых моих не видно”.

Царь-Пророк во своих Псалмах строит мост от Ветхаго Завета к новому. Так и дружба его с Ионафаном решительно подымается над уровнем утилитарной дружбы Ветхого Завета и предвосхищает дружбу Нового. Тень глубокого, безысходного трагизма легла на этого Предка Христова; и честная земная дружба от этой тени сделалась бесконечно углубленной и бесконечно сладкой для нашего, имеющего Евангелие, сердца.

“Далекий Друг и Брат! Бесконечными кругами кружит метелица, тонким снежным прахом засыпает окно и бьется в оконные стекла...

Пусть засыпает метелицею наружное окно. Так – хорошо. Так – ярче горит лампада внутри... Снова я – с тобой. Каждый день вспоминаю что-нибудь о тебе, а потом сажусь писать. Так изо дня в день скользит к “тому берегу” жизнь моя...”

Такими словами начинает предпоследнюю главу своего фундаментального труда “Столп и утверждение Истины” священник и религиозный мыслитель о.Павел Флоренский. Труд его, несмотря на некоторые спорные места, энциклопедичен, широк по охвату богословских и философских вопросов. И может показаться странным, что такая, сугубо научная книга написана Флоренским в форме писем к своему другу, Сергею Булгакову:

“Брат, едино-душный мой Брат! И оторванный, и одинокий – я все-таки с тобою. Подымаясь над временем, вижу ясный твой взгляд, снова лицом к лицу говорю с тобой... Глухими осенними ночами, в святые часы молчания, когда на ресницах заискрится слеза восторга, украдкой стану писать тебе схемы и жалкие обрывки тех вопросов, которые мы столько обсуждали с тобою. Ты заранее знаешь, что я напишу. Ты поймешь...”

Две последних главы-письма автор посвятил темам “дружбы и ревности”, они венчают “Столп и утверждение Истины”. Пожалуй, никто из богословов так глубоко не исследовал понятие дружбы. И, пожалуй, никто из философов современности не слился так органично с тем, что написал. Флоренский не просто писал о христианской дружбе – он жил ею, возрастал в ней, ибо любовь, братская дружба для отца Павла были “столпом и утверждением” самого христианства.

Для нас жизненный и богословский опыт исповедника Православия о.Павла весьма ценен. Чтобы суметь объяснить эти сложные понятия, лучше делать это на жизненных примерах. История дружбы о.Павла Флоренского и о.Сергия Булгакова может быть таким примером.

Они были очень разные, эти два человека. На картине Нестерова “Философы” (см. выше) мы видим их портреты: справа Булгаков – “глубокий трагизм” и “волевое напряжение”, слева Флоренский – “облик, преисполненный мира, радости, победного преодоления” (слова монахини Елены – в сб. “Богословские труды” Московской Патриархии, № 27). Разные характеры, но одна судьба. Флоренский в юности пылко изучает естественные науки, заканчивает физико-математический факультет. Но от карьеры математика отказывается, в его душе переворот – он думает о монашестве, поступает в Духовную академию, становится ее профессором, а в 1911-м году принимает сан священника. Булгаков также в юности увлечен естествознанием, палеонтологией, оканчивает юридический факультет, потом он – профессор политэкономии, известный ученый, и... неожиданно для всех в 1917 г. также становится иереем. Большую часть этого пути к священству два друга прошли вместе, в “едино-душии”.

“В день Св.Троицы я был рукоположен во диакона,– вспоминал потом о.Сергий.– Самым в нем потрясающим было, конечно, первое прохождение через царские врата и приближение к св.престолу. Это было как прохождение чрез огонь, опаляющее, просветляющее и перерождающее. То было вступление в иной мир, в небесное царство. Это явилось для меня началом нового состояния моего бытия, в котором с тех пор и доныне пребываю...” В Духов день 10 июня – иерейская хиротония: “Переживание этого рукоположения, конечно, еще более неописуемо, чем диаконского...”

Все это время – при подготовке, во время рукоположения в храме и потом, на первых литургиях о.Сергия, рядом с ним был друг, о.Павел. В священство они пришли вместе, и в этом – долгий путь их дружбы. В письме, которое уже цитировалось, Флоренский пишет Булгакову:

“Сегодня – непрестанно на уме тот морозный и метельный день, когда мы шли с тобою в скит Параклит. Проходили лесом. Глубокий снег был едва выезжен, и мы ежеминутно увязали. Но все-таки добрались. Несколько дней запечатлелись, как целая жизнь. Пост, общая молитва пред большим распятием. Вставали по ночам; холодно. В потемках, с трудом доходили до церкви по сугробам... Вместе с тобою приобщились; этим было положено зерно всего того, что я теперь имею. Ведь не напрасно столько раз говорил нам наш авва Исидор (только после его ухода о т с ю д а я начинаю понимать сокровенный смысл всегдашних его упорных слов):

“Брат от брата укрепляем, яко град тверд” (Притч. 18,19)”.

В дружбе, в христианской любви они становились едины, “яко град тверд”. Но глядишь на картину Нестерова – и удивительно: какие они разные! “Отцу Сергию был близок Иоанн Богослов – Апостол любви и сын громов, он – пламенный призыв к преодолению теплохладности, рутины, призыв к возрождению в Церкви и в жизни огненного духа и мужества первохристианского” (“Богословские труды”, МП, № 27). Сам о.Сергий, написавший много объемистых богословских трудов, ученикам своим говорил: “Богословие надо пить со дна Евхаристической Чаши”. О Флоренском же так вспоминали: “Отец Павел, когда служил, делал возгласы медленно, внятно, но без аффектации”, во время совершения Таинства Крещения была поразительна действенность заклинательных молитв, произносимых им, “он читал их не вообще, а обращаясь непосредственно к заклинательным духам злобы. Впечатление было такое, что он физически чувствовал их” (“Богословские труды”, МП, № 28).

В 1922 г. о.Сергий был арестован, а затем выслан за рубеж. О.Павел оставался в России, арестован он был в 1933 г. Отбывал срок на Дальнем Востоке, затем у нас – на Русском Севере, на Соловках. Расстрелян был 8 декабря 1937 г.

В эмиграции Булгаков тяжело переживает отсутствие друга. Нет столь близкого “в церковном сознании” человека, “кроме далекого и – увы! – для меня немого о.Павла” (строки из константинопольского дневника). Отец Сергий постоянно поминает о.Павла на службах. В Париже, где он преподавал в Духовной академии, ему вырезают голосовые связки (рак), но и без них он научился каким-то способом произносить возгласы во время литургии. За месяц до смерти он сказал знакомым: “Приходите в Духов день... Это в последний раз”. В 1944 г. в Париже в Духов день, в годовщину священнического рукоположения, о.Сергий с большим подъемом отслужил Литургию на греческом языке, причастил учеников и друзей. Затем, как было заведено в его общине, пригласил друзей на чай (“Нечто вроде первохристианских “агап” – вечерей любви”, – вспоминал об этих чаепитиях его ученик), потом, проводив духовных чад, лег на кровать – и больше не вставал. 10 июня (в календарную годовщину рукоположения) сиделка-монахиня поразилась: лицо о.Сергия становилось все светлее и радостней. Она немедленно позвала остальных. Эта удивительная озаренность на лике священника продолжалась два часа. “Отец Сергий приближается к Престолу Господню и озарен Светом Его славы”,– промолвила монахиня. Почил о.Сергий 15 июня.

Богословского толкования дружбы в христианской любви мы не будем здесь касаться. Приведу лишь некоторые изречения.

Св.Иоанн Златоуст: “Имеющий друга имеет другого себя”.

Ап.Павел: “Ищу не вашего, а вас” (2Кор. 12,14). Один из героев Шекспира: “Прежде я любил тебя как брата, но теперь уважаю тебя как душу свою”.

О.Павел Флоренский: “Дружба – не только психологична и этична, но прежде всего онтологична и мистична. Что же есть дружба? – созерцание себя через друга в Боге”. О мистичности дружбы говорит хотя бы такое, всем знакомое, чувство: когда люди по-настоящему дружат, то будто посреди них появляется кто-то третий, что-то совершенно новое для обоих друзей. М.Метерлинк: “В каждой дружбе наступает таинственный момент, когда мы начинаем различать, так сказать, точное место нашего друга относительно неизвестного, окружающего его, положение судьбы относительно него... И говорим ли мы с ним о падающем снеге (или о чем другом), то ЕСТЬ в каждом из нас что-то, что приветствует друг друга, рассматривает, вопрошает помимо нашего ведома, интересуется случаями и разговаривает о событиях, которые невозможно нам понять”. Часто озарения, совершенно новые мысли случаются вдвоем, а не по одиночке.

Двое – это первичная частица христианской общины. “Ибо где двое или трое собраны во Имя Мое, там Я есмь посреди них” (Мф.18, 20). Не случайно Иоанн Креститель, узнав о явлении Христа, посылает к Нему именно двоих учеников, когда надо было духовно прозреть в Личность Иисуса и определить, Христос ли Он. И Господь посылает апостолов от 12-ти на проповедь по двое, – причем, это “по двое” ставится в связь с дарованием власти над нечистыми духами. Посылает Он апостолов от 70-ти, и снова по два – и дается им дар исцеления и власть над бесами. “Любовь не может быть менее, нежели как между двумя”,– говорит об этом бл.Августин. И в народных сказаниях святые-целители также являются часто вдвоем: апостолы Петр и Иоанн, Петр и Павел, святые Косма и Дамиан, свв.Пантелеимон и Ермолай, и др. Сюда же примыкают наши православные запрещения ходить монахам в одиночку, запреты св.Серафима Саровского жить ученикам его по одному, и т.д.

Еще до христианства существовал обычай “побратимства”: два друга, разрезав вены, обменивались кровью; менялись именами, одеждою и оружием; совершали клятву верности. В русском народе еще недавно совершались “братотворения”: через сопричащение св.Даров в храме, через обмен нательных крестов (что соответствует обмену крещальных имен), клялись в братской любви и верности перед иконой в храме, поочередно держали в руке зажженную свечу в продолжение Херувимской...

Существовал и собственно церковный чин братотворения. В храме братующихся ставили пред аналоем, на котором лежит Крест и Евангелие. Причем, старший по возрасту становился одесную, младший ошуюю. Священник возглашал молитвы и ектении, испрашивающие побратимам соединения в Господе и приводящие им на память церковно-исторические примеры дружбы. Потом связывали их одним поясом, они клали правые руки на Евангелие, в левых держали свечи, а в это время им читали Апостола (1 Кор.12, 27-13, 8) и Евангелие (Ин.17, 18-26), снова ектении и молитвы. Приобщение св.Дарами – из одной чаши. Обвождение вокруг аналоя при пении Тропаря: “Господи, призри с небеси и виждь...” Пение: “Се что добро или что красно, во еже жити братии вкупе” (Пс.132, 1).

Тем самым два христианина брали обязательство верности в дружбе. И дружба была неразрушима, ибо между ними стоял Господь.

Еще в памяти время, когда в советских школах ученикам объяснялось: “Ревность – это пережиток буржуазного общества”. Такая была установка коммунистической идеологии. И, как ни странно, “идеологи” в чем-то были правы. Вопрос лишь в том, что понимать под ревностью...

Житейское, привычное нам понимание ревности изящно сформулировали французы. Мольер: “Ревность происходит более от тщеславия, чем от любви”. Королева Наваррская: “Ревность гасит любовь так же, как пепел гасит огонь”. Беллами: “У ревности глаза рыси...” О какой любви, о какой ревности здесь речь? Разумеется, не о христианской.

Иногда говорят: “люблю варенье”, “люблю в футбол играть”... Понятно ведь, что это говорится как бы понарошку, не всерьез. Разве может человек, действительно, любить варенье? Но точно так же, “понарошку”, можно ведь любить и людей. Такая любовь называется ВОЖДЕЛЕНИЕМ. И ревность в такой любви тоже – ревность-вожделение. И у нее, действительно, рысьи глаза...

Но есть другая любовь. И есть другая ревность – ХРИСТИАНСКАЯ. До христианства также было понятие о ревности как о добродетели, достаточно вспомнить, как часто произносили это слово ветхозаветные пророки. В еврейском языке “рвение” и “ревность” – звучит одинаково. Так же и в русском языке – “ревновать” значит соревновать, подражать, стремиться, усердствовать и т.д. Некто праведник назвал ревность “псом и хранителем” добродетели. А св.Исаак Сирин сравнил ее с горящими углями:

“За всякой мыслью доброго желания, в начале его движения, последует некая ревность, горячностью своею уподобляющаяся огненным углям; и она обыкновенно ограждает сию мысль и не допускает, чтобы приблизилось к ней какое-нибудь сопротивление, препятствие и преграда... Это есть добродетель, без которой не производится доброе, и она называется ревностью, потому что время от времени движет, возбуждает, распаляет и укрепляет человека.” Как видим, в христианстве ревность не есть болезнь души, а напротив, дана Богом для укрепления ее. Ревность – сугубо личностное чувство, и она всегда сопутствует дружбе.

Дружба – это всегда ТАЙНА, разделенная двумя людьми. Св.Серафим Саровский говорил: “Что есть лучшего в сердце, то мы без надобности не должны обнаруживать; не всем открывай тайны сердца своего”. Если же друг изменяет ТАЙНЕ дружбы, то, естественно, появляется ревность. Но ревность не к другу, а ревность “по другу”. Ведь в чем суть ТАЙНЫ дружбы? Это как бы видение себя глазами другого, но перед лицом третьего – а именно Бога. Отражаясь в друге, мы видим в себе первообраз – тот Образ Божий, по которому мы созданы. И когда этот Образ начинает тускнеть, тогда и появляется ревность. Ревность по другу в конечном счете – это всегда ревность по Богу; в этом суть дружбы.

Чтобы научить своих детей правильному пониманию дружбы, следует показать им и примеры христианской ревности. Таких примеров много в житиях святых. В заключение этих заметок приведу один из них, из “Луга духовного” (в сокращении):

“...Были два брата, сотворившие клятву – ни в жизни, ни в смерти своей не разлучаться друг от друга. А жили они в монастыре. Но один брат подвергся блудной страсти и, не имея сил перенести брань, говорит брату своему: “Отпусти меня, брат! Потому что одолевает меня блуд, и намереваюсь я уйти в мир”. Брат же начал увещевать его:

– Нет, брат, не губи своего труда.

Тот же говорит ему:

– Или иди вместе со мной, чтобы я сотворил дело, или отпусти меня.

Брат же не пожелал отпустить его, пошел вместе с ним в город и остался ждать у дверей в притон блудницы. Так, стоя снаружи, взял персть от земли и начал сыпать на свою голову, сокрушал себя сильно. Когда вышел брат, сотворивший дело, то брат говорит ему:

– Что пользы, брат мой, получил ты от этого греха? Не повредил ли ты себе, наоборот? Пойдем обратно в свое место.

Он же говорит:

– Уже более не могу я идти в пустыню. Ты, значит, ступай. Ведь я останусь в миру.

Брат же его решил остаться рядом. Стали они жить в городе, а чтобы кормиться, работали на строительстве. Впавший в блуд получал плату обоих и отправлялся каждый день на распутство. Другой же каждый день постился и с великим молчанием был, делая дело, не говоря ни с кем. Мастера, видя его таким, рассказали обо всем иже во святых авве Аврааму. Тот призвал к себе молчальника:

– Откуда ты, брат, и какое у тебя занятие?

Он же все исповедал ему: “Ради друга я терплю, чтобы Бог, видя скорбь мою, спас его”.

Услыхав это, св.Авраамий говорит ему:

– И Господь даровал тебе душу брата твоего!

Как только вышел он из кельи аввы, как вот пред ним – брат его, восклицая:

– Брат мой, возьми меня в пустыню, чтобы спастись мне!

Немедленно они удалились в пещеру близ Иордана. Немного времени спустя, весьма продвинувшись вперед к Богу духом, один брат скончался. Другой же остался подле могилы, не покинув друга согласно клятве”.