Прекрасная Дама. Кем была она для Блока – это неземное существо, женщина-девушка, которой он с 1898 по 1904 годы посвятил 687 стихотворений?

Для Достоевского красота – это Христос. Для учителя Блока Владимира Соловьева красота – нетленная, непорочная душа мира, София, вечная женственность. Но под конец жизни он пришел к выводу, что Софию как таковую полюбить невозможно. Даже для него она осталась абстрактным идеалом.

В эту абстракцию, воплощенную в образе Прекрасной Дамы, и влюбился Александр Блок. Юношей он писал:

На церковь детской веры хватало. Но на весь мир, еще более темный, пугающий, – нет. Так родилась Прекрасная Дама. В ней Блок, видимо, надеялся соединить веру и творчество, служение красоте; поверил, что эта любовь послана ему Богом для преодоления страха и отвращения к миру. Забыв свои собственные слова: “Внимай словам церковной службы, чтоб грани страха перейти”.

“Лучезарная”, “Вечная Весна”, “Несравненная”, “Святая” – вот лишь несколько эпитетов, которые посвятил ей поэт. Он смотрел на Прекрасную Даму снизу вверх, боялся оскорбить вожделенным взглядом: “Я знаю, не вспомнишь ты, Светлая, зла, которое билось во мне”. Но чем дальше, тем больше ее бестелесность угнетала Блока. Его душа вместо того, чтобы совершенствоваться под влиянием Прекрасной Дамы, начала неожиданно перерождаться во что-то страшное, пугающее...

И вот “Лучезарная” начинает приобретать черты “Безликой”, которая колдует в тиши. В строки, посвященные Прекрасной Даме, начинает проникать что-то кощунственное, эротическое. Через любовь Блок мечтал преодолеть свой эгоцентризм. Но преодолеть его можно только через любовь к живому человеку, к Богу Живому. Полюбив нечто, созданное собственным воображением, человек продолжает любить одного себя, свои вздохи и порывы. А эгоизм, вместо того чтобы сгореть в любви, разрастается в гордыню. “И осторожно хороню свой образ дьявольский и дикий”, – пишет Блок в апреле 1902 года. И вот, обратившись в очередной раз к Прекрасной Даме, Блок вдруг обнаруживает перед собой Смерть:

“В лиловом сумраке... качается огромный катафалк, а на нем лежит мертвая кукла с лицом, смутно напоминающим то, которое сквозило среди небесных роз”.

Что делает он дальше? Во-первых, разрывает с мистицизмом. “Бездны”, “лиловые миры” ему опротивели. Он начал понимать: кто живет и что водится в этих “глубинах”. Тогдашние мистики измены Блоку не простили. Лучший друг поэт-теософ Андрей Белый предал его “анафеме”.

Примерно в это же время, как заметил Корней Чуковский, в блоковских стихах наконец-то начинают появляться люди. Правда, если речь шла о мужчинах, то видел Блок почему-то не лица, а спины, в частности, согбенные спины рабочих. В основном его по-прежнему занимает “слабый пол”. Но, отринув “снежные небеса”, Блок начинает воспевать не просто земных женщин, но блудниц, проституток. Что привлекает его в них? Рыцарь Бертран (“Роза и Крест”) знает, что его возлюбленная похотлива, глупа, но продолжает любить ее – за то прекрасное, невинное, что есть в каждой женщине. Эту тайну поэт проговорить страшится, дабы вновь ее не утратить. В стихах у него царит самый разнузданный порок: “Пляшут огненные бедра проститутки площадной...”.

Из объятий бестелесных он кидается в грязь, в пьянство, богохульничает и беснуется так, что у читателя стынет кровь и растет омерзение. Что с Блоком происходит? Его потрясла, привела в отчаяние потеря идеала. Но оставалась еще надежда обмануть свою “двуликую” душу. Если “святое” она низвергла, то, быть может, падшее из чувства противоречия попробует освятить:

Это особенно хорошо видно в “Незнакомке”, где женщина “известной профессии” проходит сквозь кабаки, но не порок является ее тайной – в этом тайны нет, – а то светлое, что в ней уцелело. Но увы, и в Незнакомке блоковской не намного больше жизни, чем в Прекрасной Даме. Облачив абстракцию в “ризы кожаные”, поэт не добился главного – слово не стало плотью, идея оказалась эротической фантазией. Перед ним – снова Смерть.

“Что для меня “Незнакомка”, – с горечью спрашивает Блок, – красавица, кукла, земное чудо ... Это не просто дама в черном платье со страусовыми перьями на шляпе. Это дьявольский сплав из многих миров... – ни живое, ни мертвое”.

* * *

Конец этой вереницы образов возвышенных, порочных – печален. В поэме “Двенадцать” стреляют в некую девицу Катьку за удаль бедовую. Как в Незнакомке еще угадывается Прекрасная Дама, так в Катьке без труда можно различить прежнюю Незнакомку. Эта смерть не принесла облегчения, на которое Блок рассчитывал. Писать после этого он больше не мог.

Революция стала третьим и последним его искушением.

Мне кажется, что, будучи по натуре скорее аскетом, Блок довольно безуспешно пытался полюбить мир. Когда-то в детстве он испытал отчуждение от людей и болезненно это переживал. Мечтал преодолеть свой эгоизм любовью, как советовал Соловьев, через поэтическое служение, наконец, через сострадание народу. Он видел, что народ болен, что место веры занимает самая безудержная пошлость, разврат, тоска. Это ужасало всех – от поэта-символиста до простого мужика – и было ненавистно Блоку настолько, что он не мог читать стихи, увидев в зале какого-нибудь особо характерного субъекта: “Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа”.

Революция стала для него, прежде всего, восстанием против безбожия. Он надеялся, что она сотрет случайные черты с прекрасного лица Родины. Отсюда и Христос в поэме “Двенадцать”. Блок утверждал, что это произошло помимо его воли. В какой-то момент стало ясно, что кроме как ко Христу идти народу некуда. В Нем все – счастье, свобода, надежда.

Но идти – это труд, мужество. А всего хотелось сразу и даром. Говоря о событиях 1905 года, поэт как-то заметил, что душа народная раньше срока потребовала чуда, и ее испепелили лиловые, то есть демонические, миры революции. Но потребовалась еще одна революция, чтобы для Блока все окончательно встало на свои места. “Христос” его поманил, поманил – и пропал, и оказалось, что привиделся ему во вьюге не кто иной, как антихрист. Так в свое время Прекрасная Дама превратилась в безликую колдунью. При ближайшем знакомстве революция оказалась старой блоковской знакомой, все той же Смертью. Но только теперь в создании губительного миража приняли участие уже тысячи тысяч. “Дух творчества” овладел нацией.

Андрей Белый однажды заметил, цитирую по памяти: “Мы были интеллигентами, а Блок – интеллектуалом”. Не превосходство в таланте поразило Белого, а нечто гораздо более важное.

Подобно Пушкину, Блок чем дальше, тем чаще откатывается после порывов страсти к тому состоянию покоя и ясности ума, когда человек становится самим собой. В “Капитанской дочке” сходится с Пугачевым поручик Гринев. И ни разу убийца не осмеливается поднять на него руку. Не лестью добивается этого молодой офицер, а тем глубоко народным движением души, когда она раскрывается во всей своей правде и наготе. И умный Пугачев понимает – не время шуметь, Христос рядом. Невозможно и отмолчаться, не ответить. И вот сидят рядом закоренелый разбойник и армейский поручик – два врага, два родных человека. Потребность поиска этих страшных загробных минут, когда без имени, без звания предстаешь ты перед Христом – в этом, наверное, главная особенность русского характера.

Однажды в минуту покоя Блок произносит: “Но есть неистребимое в душе – там, где она младенец. В одном месте панихиды о младенцах дьякон перестает просить, но говорит просто: “Ты дал неложное обетование, что блаженные младенцы будут в Царствии Твоем”. К этому поэт добавляет, что нужно учиться у “того младенца, что живет в сожженной душе”.

Кто знает, может быть именно этим – уцелевшим в нас – и определяется посмертная участь. Мы не можем с уверенностью сказать о Блоке, что с ним и где он сейчас, но знаем, о каком конце мечтал поэт.

Как-то в речи к товарищам-поэтам он, предельно честно оценив свои заблуждения, поиску идолов противопоставил иной идеал. Он обратился тогда к последним дням итальянского художника Луки Синьорелли: “Нам должно быть памятно и дорого паломничество Синьорелли, который, придя на склоне лет в чужое скалистое Орвьето, смиренно попросил у граждан позволить ему расписать новую капеллу”.

Известно, что на одной из фресок орвьетской капеллы Лука изобразил себя – спокойным, в темных одеждах, со смиренно сложенными руками. Он стоит, наблюдая за свержением антихриста.

* * *

Последние дни свои, по словам родных, Блок провел в молитвах и покаянии. Но это не вся правда. Одна знакомая поэта, видевшая его за несколько дней до смерти, писала Чуковскому, что, кроме молитв и покаяния, были дикие, душераздирающие крики. Тленное так приросло к душе, что сдиралось с невыносимой болью. Но хочется верить старцу Нектарию, что в смерти Блок, наконец, обрел жизнь.