В начале девяностых я работала в Пскове в православной гимназии, созданной отцом Павлом Адельгеймом, замечательным человеком, в свое время много пострадавшим за веру. У отца Павла была одна невинная “слабость” – он сочинял стихи. Мне они показались несколько наивными, о чем я сказала открыто. Но отец Павел не обиделся, а подарил, в ответ на критику, тонкий листок бумаги, покрытый с обеих сторон строчками напечатанными без интервалов:

– Вот возьми, Лена Пудовкина пишет хорошие стихи.

Стихи, действительно, оказались хорошими.

О Елене Пудовкиной мне известно немного. Знаю, что она из Петербурга, несколько лет провела в Коми, то ли сама, то ли ее муж сидел здесь в интинском лагере за инакомыслие. Еще отец Павел говорил, что Лена, вроде бы, собирается уехать в Австралию. Других сведений о ней я собрать не смогла, но прошло несколько лет, и эта история получила неожиданное продолжение. Когда я работала над фильмом о Соловках, мне потребовались духовные стихи, связанные с лагерной темой. Все поиски были бесплодны, тогда-то я и вспомнила о том тонком машинописном листике, что подарил мне отец Павел. Перечитав Елену, я поняла, что ничего лучше этого мне не найти. Вот эти стихи.

Где-то в дальнем краю, во владенье Бориса и Глеба
есть немного земли и людьми неоткрытого неба.
И когда я умру, а вернее – когда я отчаюсь,
я приду посмотреть, как деревья на ветках качают
то гнездо, то звезду. Я приду посмотреть и послушать,
что земля говорит и трава для имеющих уши.
А чтоб даром не брать ни воды, ни Господнего хлеба,
я наймусь лошадей сторожить у Бориса и Глеба.

Были и те, чей единственный след – это свет
над мерзлотою, над тундрой, где мощи хранятся;
на деревянных табличках ни даты, ни имени нет –
будут теперь номера вписаны в святцы.
Так и ушли, и ушли, не оставив имян,
как, вероятно, молитва уходит на небо:
авторства нет, но отслужена светлая треба,
автора нет, но и лагерь, и край осиян.
Хлеб отдавали тому, кто нуждался сильней,
утихомирив овчарок кроткою речью,
и отмолив нашу жизнь, восскорбили о ней
ночью полярной, оцепленной, нечеловечьей.

Истории сургучная печать тиснением притягивает души.
Блаженны все умеющие слушать
и вовремя опасность различать.
А тот, кто загляделся вглубь времен,
как в водоем с прозрачною водицей,
в ней что-то высмотрит, узнает, удивится,
но проболтаться не успеет он.

Боимся мы истории своей,
косматой нищенки, старухи бесноватой,
что выгнала монголов из степей,
и немцев из лесов, и прочих супостатов.
И собственных сжирала сыновей.

В храме Жен-мироносиц, вернее, в развалинах храма
снова служба идет, и молитва уносится прямо
в оголенное небо. И тщетно крыло херувима
укрывает колонну: он – нет, а она уязвима.
Отлетели от стен шестикрылые в оные годы,
но сегодня вернулись они под церковные своды.
А внизу, у икон, собрались разведенные жены,
чьи разрушены души не меньше, чем эти колонны.
Как светильник зажечь, если вместо лампады – осколки?
Но стоят перед Богом – военной поры комсомолки.
Пустота ли вокруг? Или Чуда душа не вмещает?
“Он не умер, – воскрес!” – мироносицы нам возвещают.

С. Стратановский

Как будто красного пустили петуха –
так запылали тернии греха.
гуляй, петух, божественная птица,
по нашим грязным горницам пляши!
Быть может, отвернутся от души
ночного демона обманчивые лица.
Не знаю я... Но голуби любви
вспорхнули с кровли, над огнем летают.
Опалены их перья. А птенцы
Сгорели в пламени. И по ночам бывает,
их голоса в траве звенят, как бубенцы.

Покуда в мельницу не попадет зерно,
еще, возможно, прорастет оно,
свой дар, возможно, возвратит сторицей,
пройдя, как писано, путем зерна.
Но если уж попало в обмолот
и жернова неумолимый ход
чудесным образом не прекратится –
то что ж? – И дальше тоже жизнь дана:
смешались в общем хлебе имена,
чтобы в Христово Тело претвориться.

Неграмотная печь легко читает нас
и на язык огня свободно переводит.
Из звонких дров рождается рассказ
о гибнущем неведомом народе.
Не знало дерево, что так заговорит,
что жизнь такая с ним еще случится,
что каждым сухожильем повторит
все вымыслы огня и разыграет в лицах.
куда уж дереву теперь себя беречь!
Вон отсветы по всей избе гуляют...
А печь-хозяюшка, сказительница-печь
хлеб квасит между тем, да бражку замышляет.