Это случилось в тридцать третьем году. К крыльцу Мумринского сельсовета подкатил мотоцикл и из коляски вылез сутулый, среднего роста человек, в картузе и сером прорезиненном плаще. Подмышкой он держал портфель и вчетверо сложенный брезентовый мешок. Зыркнув по сторонам колючими глазами, он вошел в избу и спросил председателя.

Мумра была последним селом на Волге. Дальше начиналось море. Правда, оно все время отступало и за последние семьдесят лет отошло километров на тридцать.

До революции мужики жили богато. Батраки за год строили дома и становились хозяевами, если не спивались на дешевых хлебах. Промышляли в основном отловом красной рыбы, икру ели ложками. Впрочем, икру особенно не уважали: предпочитали колбасу или жареное кабанье мясо. На кабанов, бродивших в камышах целыми стадами, мужики охотились зимой.

В первые годы после революции жизнь текла, как и раньше, но в положенное время хозяева домов с определенным количеством окон были раскулачены – остальные вступили в колхоз, а беднейшие слои даже в партию. Таких в селе было одиннадцать человек, включая присланного из города председателя.

Рабочий, прошедший гражданскую войну, в последние годы он наголодался, но в селе быстро отъелся и начал бодро разъезжать по работам на своем коньке, хозяйским глазом окидывая народное добро.

Колхозники были разбиты на бригады. Те, кто посмекалистее и половчее, а также девки посимпатичнее работали на “тонях”, то есть там, где забрасывают сети и тянут рыбу. Остальные резали на зиму камыш и сажали по разнарядке капусту, которая здесь не росла, так как земля была чересчур соленой.

Сегодня в село прибыл инструктор райкома для проведения внеочередного партийного собрания. К семи часам все одиннадцать активистов, так сказать авангардный отряд, собрались в прокуренной избе сельсовета.

Идя на собрание, передовики производства испытывали ставшее теперь уже привычным чувство гордости: они, вот, идут на собрание, будут решать вопросы, и от них, от каждого из них, как бы многое зависит.

Инструктор, так и не снявший плаща, перешел сразу к сути дела. Оно сводилось к тому, что давно пора закрыть церковь и превратить ее в склад под овощи, что религия – это опиум для народа и что по области это мероприятие выполнено уже на 83 процента.

Передовики дружно проголосовали “за”, но каждый из них был слегка обеспокоен. Все они были атеистами, хотя слова этого не знали, но их матери, бабы в Бога верили и сами справляли праздники по-старому. Начать решили на другой день с утра, когда в селе поменьше народу. Да и товарищ уполномоченный был здесь, так что по возвращении он мог бы рапортовать: “Все в порядке”.

Ночевать уполномоченный отправился в дом председателя, где хозяйка уже накрыла на стол. К ужину сегодня были поданы уха из лещей, покрытая янтарным жиром, котлеты из осетрины, пирог, в котором запеченная осетрени вздымалась, как крем над городским пироженным, и матово поблескивающая бутыль с самогоном – дар соседа, освобожденного на три дня от камыша. Уполномоченный ел и пил, как это делает человек на государственной работе, когда платить не надо. Он явно благоволил председателю и поэтому доверительно рассказывал ему о новостях в международном и районном масштабе. В районном они сводились к назначению и перемещению должностных лиц в исполкоме и на рыбзаводе, так как те, которые не были врагами народа, получали повышение.

Перед тем, как лечь спать, жена председателя наполнила чем полагается оставленный на лавке в сенях брезентовый мешок.

Хотя было сказано никому не сообщать о решении партсобрания, новость мгновенно облетела село и на следующий утро все бабы, вся детвора, все свободные от работы резатели камыша собрались на площади перед церковью. Мужики стояли вместе, поодаль. Разбившись на несколько кучек, шептались бабы. Ребятишки бегали, предвкушая интересное зрелище. Всем хотелось увидеть, как снимут колокол – гордость села. Телега для него стояла неподалеку, а около нее, в картузе и плаще, уполномоченный сворачивал “козью ножку”. Он был готов в дорогу. Мешок со снедью лежал в мотоциклетной коляске.

Одиннадцать активистов, чувствуя на себе всеобщее внимание, бодро вошли в церковь. Работы было немного: церковь уже давно потеряла золотые и серебряные украшения, ставшие монополией. Подсвечники и светильники побросали в угол, сорвали с престола покров и бумажные цветы. Отодрали иконы и свалили их справа от крыльца. Иконы предполагалось сжечь, но бабы бросились на них и расхватали в одну минуту. Кому досталось поменьше, продолжали стоять, кому – побольше, величиной со стол, поспешили домой – “от греха подальше”.

Теперь оставалось снять колокол: страна нуждалась в металле. Принесли веревки и полезли на колокольню по узкой винтовой лестнице. Поднималось семеро, гуськом, сопя и вдыхая запах пота впереди идущего.

Сначала перерезали веревку, на которой держался язык, и он грохнулся вниз, ломая ступеньки. Затем к огромным литым кольцам в верхней части колокола привязали два каната и один, подлиннее, спустили вниз. Четверо на площади должны были оттягивать колокол от стены колокольни. Другой канат перекинули через балку и шесть человек взялись за него и приготовились постепенно опускать, когда проволока и веревки, прикреплявшие его к балке, будут перепилены. Этим и занялся механик Кирилл. Сев верхом на балку, он ножовкой перетер веревки. Внезапно канат натянулся, мужики уперлись ногами потверже в плиты колокольни, и колокол повис, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. Непонятная славянская вязь проплывала перед глазами покрасневших от натуги мужиков.

“Отпускай”! – закричал Кирилл. Колокол немного опустился. Кирилл, соскочив с балки, принялся раскачивать его, направляя в сводчатое окно колокольни. Наконец ему удалось это сделать.

“Отпускай”! – закричал он опять. Колокол начал задевать за подоконник и тревожный гул понесся над выжженной Астраханской степью. Наконец он вышел в последний раз из окна и, уже не вернувшись повис снаружи, давя кирпич в труху. Четверо на площади тянули изо всех сил. Оставалось спустить колокол прямо в телегу. Но в этот момент один конец балки, на который легла вся тяжесть, вылетел из стены, ударил в живот Кирилла и разметал по полу всех остальных. Колокол рухнул вниз. Толпа и четверо активистов бросились в рассыпную. Сверху это напоминало движение белых и серых шаров по бильярдному полю, когда их треугольник бывает разбит нетерпеливым кием. Колокол же, задев за какой-то выступ стены, издали странный, доселе неслыханный звук, изменил направление и накрыл, некстати метнувшегося в сторону, уполномоченного. Сразу стало очень тихо. Народ и активисты бросились к месту приземления. Нижняя часть туловища уполномоченного не пострадала, но голова и грудь были превращены в сплошное месиво, из которого торчал кусочек козырька картуза, поблескивающий, как всевидящее око. Струйки крови подергивались дорожной пылью, по цвету – точь-в-точь прорезиненный плащ уполномоченного. Портфель, один замочек которого расстегнулся, валялся рядом. С колокольни шестеро снесли седьмого, он тяжело стонал. Мотоциклист поехал в больницу и милицию, но прежде завез мешок к себе домой. Мероприятие, в общем, было закончено.

Священника, уехавшего накануне, судить за саботаж не удалось.

Механик Кирилл долго болел. Работать он после этого мог только сторожем на дровяном складе и умер через два года от опухоли в живот.

Второй механик, Петя, ехал на грузовике, шофер был пьяный, съехал под откос и оба убились насмерть. Село осталось без механиков.

В 1935 году в селе однажды ночью выли собаки, а утром оказалось, что два бригадира возвращались домой на бударке и в темноте их переехал пароход “Красные Зори”, построенный в 1913 году. Нашли в протоке только перевернутую бударку.

В следующем году агроном Семен Семенович сошел с ума. Ему все казалось, что жужжат пчелы, а потом они стали его кусать, тогда его увезли в дом для сумасшедших под Астраханью, желтый барак, обнесенный с одной стороны сплошным забором, а с трех – колючей проволокой.

В тридцать седьмом году двух активистов сослали: они оказались подкулачниками.

Председателя, после того как он заболел нехорошей болезнью, перевели в другое место.

В сорок первом году оставшиеся трое пошли на фронт. До фронта их часть не дошла, так как замерзла без валенок где-то у Дона. Один из них, с ампутированными пальцами рук и ног, вернулся домой. Работал он на том же складе, что и Кирилл, и был очень суеверным.

А я узнал эту историю много лет спустя в доме одной старушки-колхозницы. Иконы в ее доме поражали меня своей величиной и особенною красотою.