| 3 | Искусство и православие |
ИНТЕРВЬЮ С ПИСАТЕЛЕМ КРУПИНЫМ
– С недавних пор Вы преподаете в Московской Духовной академии. Это, наверное, логично: писатель на Руси всегда был как бы учителем. Пользовался таким же авторитетом...
– Ну, сейчас-то иначе. Авторитет учителя, да, раньше был очень высокий -без каких-то там официальных указаний, что он авторитетен. А теперь же... а зачем нам это нужно, ученики говорят. Скепсис этот, это ржа, разъедающая сознание и душу, конечно, он очень высок сейчас, в старшеклассниках особенно. И потом вот эта практичность, которая держит их цепкой хваткой. Он еще не успел школу закончить – а ему уже надо думать о деньгах, о чем-то... Это вроде бы и мы тоже были вынуждены зарабатывать в отрочестве, все так было, но для нас при выборе главной дороги в жизни никогда не играли роли деньги. Главное было призвание: если парень хочет быть летчиком, он и не считает, что ему большие деньги дадут, скажем, испытателям. Им вот эта сама профессия важна. А если девчонка хочет стать врачом, ей там наплевать, что врачи мало получают – она хочет лечить людей. Теперь же... Меня недавно один полковник встретил, слушай, говорит, как считаешь, в какие училища еще сохранился конкурс? Ну, думаю, в пограничные, десантные, летные... Нет. В интендантские. То есть воровать думают, по -русски говоря, так ведь? Грустное у меня ощущение... И тем больше уважение к учителям возрастает, что в такой тяжелой ситуации они идут и идут к детям в классы.
– Русские писатели, что отличительно, часто были не просто литераторами, а становились Учителями народными, с большой буквы. Вы, напротив, из учительской среды пришли в писательство...
– Да, ничего тут необычного нет. Русская литература по сравнению с любой литературой, конечно, поучительна. Скажем, на Западе Агата Кристибеллетристик, Френсис Бэкон – философ... А Достоевский кто? Он и философ, и читаешь его как писателя. Ему, кстати, принадлежат слова: “Читая Пушкина можно превосходным образом выработать в себе человека”. То есть литература у нас – как бы школа нравственности.
Недавно слушал одну чиновницу из министерства просвещения. Она одна из авторов и координатор программы по сексуальному воспитанию в школе. Было это на Рождественских чтениях, здесь, в Москве. И вот от самых разных людей, в основном обычных наших учителей, съехавшихся со всей России, она получила достойный отпор. Не шумливый, не крикливый. а совершенно достойный. В наших людей, слава Богу, заложено нравственное достоинство – и воспитано оно той же русской литературой. Понимаете, в чем дело. Не по-ханжески они выступили, мол, сексуальность – это плохо потому что плохо. А по-умному как-то. Эта их нравственность – “с глазами”, осознанная. Учителя наши понимают, что целомудрие заключается не в слепом отрицании, а в мудром следовании чувству меры и времени. Познание должно быть целомудренно – не все сразу, а по мере необходимости, что потребно живой душе. У нас думают, что знание – это всегда хорошо. Но что такое знание? Значит ли это понимание?
Человек познал одно, и это знание закрыло путь к другому знанию. Узнал мальчик на уроке сексологии, “для чего” существуют девочки – и все теперь ему ясно. Он уже вряд ли сможет увидеть в них иное... Будь мальчик взрослее, знание сексологии ему бы не мешало. А в раннем возрасте...
– Получается, уроки сексологии – никакое не знание, а наоборот.
– Да в Библии же написано. Вкусил человек от дерева познания добра и зла, и был лишен иного, высшего, знания – Бог удалил его от Себя. И что тут удивительного, уроки, которые эта чиновница насаждает в школах, будут уроками разврата. Именно так. И учителя-то наши все до тонкости понимают! Они ведь, что ни говори, христиане. Как можно быть воспитанным человеком воспитанным на нашей литературе! – и не быть христианином? Даже тот, кто считает себя атеистом, если он читал “Барышню крестьянку” или “Станционного смотрителя” или современников Белова, Распутина – разве он не понимает православного этого чувства целомудрия?
– Ваш “Ход на реку Великую” – стало уже классикой Русского Севера, это уже не заблудится. А Вы теперь москвич, не забыли наш север?
– Нет, конечно! В прошлом году был девять раз в Вятке. И сейчас только что с севера, ближе к Сыктывкару подъезжал, снизу там по сыктывкарскому шоссе от Кирова к Юрьево – там Великорецкая как раз, где у меня сейчас домик, хожу там со старухами... Это недалеко, где Великая впадает в Вятку, рядом с тем местом обретения иконы святителя Николая в 1380 году, когда была Куликовская битва. Святыню несколько раз возили в Москву, кстати, Покровский собор на Красной площади долгое время был Никольским по этой иконе, там до сих пор есть притвор во имя святителя Николы Великорецкого.
– Так что и в Москве есть островок Вятки?
– Да. Но север есть север. Я и у вас бывал. Очень люблю Лемью под Сыктывкаром, был и в Усть-Выми, городке святителя Стефана Пермского. Тогда, помню, совершенно не чиновного облика секретарь местного райкома партии все мне показывал и рассказывал. Как ни странно, хороший гид оказался. А больше запомнилось – ощущение простора на устьвымских холмах. Это и есть наш север, когда дышится легко и ощущение полета души над пространством. Я вот хуже, чувствую себя в горах, не то что чего-то боюсь, но вот это ощущение упертости взгляда, этой изломанности, когда ты затрачиваешь больше усилий как бы на свое тело, на передвижение в пространстве... У нас же есть ощущение легкости. Действительно, ведь Гоголь воскликнул: “Как же не быть богатырю, если ему есть где разгуляться”. Север для меня – вот это богатырское, это ощущение, что здесь не было крепостничества, ощущение сохраненности слова, красоты как нормы на Севере. Приезжают к нам: какие у вас наличники на домах красивые! А мы не понимаем, о чем они, для нас эти наличники норма, мы среди них выросли. Из ворот расписных выбегали бегать на улицу. А речка наша? С детства понимали, что нельзя плевать в воду. Опуститься на колени перед родником это же просто счастье. Эти дары лесные – дар Божий, безотчетно это понимали. я понимаю, почему северяне так легко приняли христианство. И во это еще, наши морозы, суровые просторы... Я вот гляжу, как наши люди снова и снова потрясают своей жизнестойкостью и жизнелюбием, и терпением и жертвенностью. Я сейчас был у себя на Родине, в Слободском – город очень красивый, как Великий Устюг по красоте – и в квартирах по 6-7 градусов мороза, сидят на кроватях старухи в валенках, шубах, платках. И главное ведь, не теряют бодрости духа. И люди не получают зарплату. Любого другого поставь на их место, американца, француза – любого, они или вымрут или не знаю, что они сделают. Русский народ продолжает являть себя не через какие-то там слова, а через поступки. Уже одно то, что он продолжает жить – уже есть пророчество какое-то Божие о будущем...
Помню у нас на пожарной комнате вывешивали флаг, что значило: на улице ниже 40 градусов, не надо идти в школу. И вот выскакиваешь утром в одной рубашонке, чуть ли не босиком, и смотришь: повесили флаг или не повесили? Ура – кричим. И целый день на улице. И никаких обморожений. Какие там валенки – дурно все, из варежки палец вылез. Боже мой, какая, видимо, крепость, вот эта сила крови... Рады были в школу не идти, но и школе тоже радовались, это был второй дом. У хорошего писателя Платонова учительница названа: “вторая мама”. Это все точно, так было. И верно еще будет.
– Старые учителя хоть и учили в советской школе, но сохраняли какую-то старую русскую традицию. Христианскую...
– Непременно! На стенках в учительских комнатах висели портреты Луначарского, Крупской, Макаренко. Но это все по форме, а внутри-то было старое отношение к ученику, как прежде.
И уважение к учителю сохранилось, особенно в деревнях. Чтобы сельсовет забыл учителю дрова привезти – такого не бывало. До недавнего времени...
– О вятских не раз писали, что они остаток того времени, название которого было “вятники”, “венты” – от слова “вящий”, то есть большой. Что это было самое большое из древнерусских племен, и оно лучше всех сохранило славянское своеобразие. Верно ли это?
– Москва-то стоит на земле вятчий, как известно. Да, вятько, вящий, значит “больший”. Историки-то, может быть, сердятся на мою “Вятскую тетрадь”, некоторые ведь разделяют: есть вятчики, а есть вятчане. Мол, нынешнюю Вятку основала горстка новгородских ушкуйников, которые, видимо, расплевались с местным начальством и пришли на ушкуях сюда. Но Карамзин пишет, что когда был поход Ивана III-го в 1485 году, то Вятка, более трех веков будучи не завоеванная северными норманами и существовавшая как независимая республика, пошла под руку московского Великого князя. От 1480-го отнимаем 300 – это уже получается 1180-й год. А нашим, когда было 600 лет города Кировама, было неловко сказать, что вот, мол, мы старше Москвы. Вообще, наш Север – древняя земля.
Впрочем, о Вятке Костомаров говорил: в русской истории нет ничего темнее Вятки и земли её. Но народ здесь особенный, это точно, исключительный по сомобытности. И на самой-то вятчине есть разные характеры, один Санчурск чего стоит. И финоугоры тоже картину дополняли – нынешняя Удмуртия, родственники Коми, раньше состояла из двух уездов Вятской губернии, а город Царево-Кокшарский это теперешний Йошкар-Ола.
– В Московской духовной академии как преподаватель Вы, наверное, тесно общаетесь с семинаристами, священниками. Когда-нибудь Вы напишете об этом. Ведь почти уже век один наш писатель в качестве главного героя не выводил священника. Писали о сталеварах, передовиках производства...
– Да и в прошлом веке мало кто из литераторов касался этой темы. Надо быть самому церковным человеком, иметь, хотя бы, почтение к сану. Мне понравился один рассказ или предание церковное, не знаю, о том, как прихожане пожаловались на батюшку, что он выпил да еще упал, не выдержав спиртного. Приехал благочинный, поднял этого батюшку с земли, очистил от грязи и попросил у него благословения. То есть дал понять, что священный сан – это священный сан. Надо молиться за священников. Они первые идут в ад, как сказано. Им гораздо тяжелее, чем нам. Сколько на сваливается – исповедей, сколько страданий, горя народного, А лесковские “Мелочи” архиерейского быта я не очень люблю...
– Но у Лескова в “Соборянах” есть прекрасные портреты священников.
– Да, и у Чехова есть. Я не знаю, конечно, работа в Духовной академии невольно сказывается на образе жизни и это отразится потом в писательстве. Долгое время у меня были только всякие темы, что впереди – посмотрим.
– Современный священник, наверное, иной, чем тот, запечатленный Лесковым и Чеховым?
– Жизнь другая, но основа-то сохраняется. Если батюшка приезжает к вам не на лошади, а на машине,– что меняется? Литургия та же самая, евхаристическое служение, Церковь как бы так и есть. В Священном писании и в предании, по которым мы живем, ни одна буква не переставлена.
– Но время-то другое.
– Да, конечно, человек приходит в семинарию – его же не на парашюте забросили, он приходит из этого общества, пораженного пороками и недостатками. Но в Лавре, где находятся семинария и академия, особая система воспитания, там чувствуется ограниченность от мира – очень все хорошо, дивные цветы вырастают в монастырях.
– Для себя Вы что-то открыли как учитель будущих священников?
– В Православии, да? Вы знаете, если бы этого не было, то хоть ложись и помирай. Ядро России – это Православие. И все удары по России, которые мы сейчас видим, это бьют по Православию. Нефть, газ, лес -все это Запад интересует, вы сами это видите у себя в Коми. Но главное для них – это души людей. Будут владеть ими – будут владеть всем.
А в академию, в Троице-Сергиеву лавру, я всегда еду с радостью. Для меня это сейчас укрепляющее. Я никак в неволю, на каторгу еду – там зарплата-то ничтожная, а ... преподобный Сергий там, святыня. И еще: входишь в аудиторию, иной раз, ноги трясутся. Мои студенты-то после семинарии, высокий уровень. Когда говорят о Московской духовной семинарии, что это русский Оксфорд – это не так, это гораздо выше. Все закрытые университеты, они пронизаны такой блатной публикой – им важно закончить, скажем, Сорбонну, чтобы потом свои дела делать быстрее, там обнюхались, контакты завели. А здесь отбор идет не по семейному принципу, а по качеству – самые достойные. Туда “по блату” не попадешь.
– Сейчас сложное, неблагодарное время. Неустроенность в государстве, какое дело не начни – все уходит как в песок. Что сейчас делать русскому интеллигенту?
– Интеллигенту – сознавать, что он сын православного Отечества. А значит, перво-наперво, надо быть в Церкви. К сожалению, воцерковленной интеллигенции сейчас мало. А многие из тех, кто ходит в храм, пытаются примерить православие к своему уму. Вот говорят о переводе богослужения на современный русский язык. Этим согрешил и Солженицын, и Аверинцев. Это ненормально. Мы же не подтаскиваем к себе молитву, а к ней поднимаемся. Как Розанов говорил: русские интеллигенты постояли на паперти, ухватили несколько слов и решили, что ухватили благодать. Православный – это не только настроение ума, но образ жизни. Если это есть – не будет и вопроса, что делать сейчас русскому интеллигенту.