Хоть, говорят, другое было время и будто бы земля иная, люди были те же и о них идет речь наша. Впрочем, и людей там, почитай, не было: из под обугленных бревен ноги торчали, а то немногое, что осталось в живых, как-то в грудах мусора ютилось.

Третий месяц пошел, как неведомо откуда прокатилась по земле Суздальской дикая волна. На низкорослых косматых лошадях и на верблюдах двигалось ползло косоглазое людское море и дрогнула, побежала Русь... И как неведомо откуда пришло в леса керженецкие, так и ушло неведомо куда бесовское воинство, и повисло в лесном смолистом воздухе страшное, дотоле неведомое слово: “таурмен ” – “татарин ”.

И от тех лесов, что на всю Русь дышат сосновой прохладой, где сорок лет тому назад поселился иеросхимонах Софроний, до самого Суздаля, княжгорода мертвая легла пустыня.

Господь хранил старца. Слышал угодник Божий степное ржанье тьмы коней, слышал в чаще лесов крики и говоры басурманские, слышал скрипучее пение повозок, треск сучьев. Около самой келии пробушевало лесное пожарище, да только черное дымное облако скрыло келию. И когда замолкло все, вышел старец Софроний из келии и вместо леса увидел пни обгорелые, да поле бесконечное, а с поля едкий дым поднимался...

Перекрестил схимник поле и к себе возвратился.

– Аще беззакония назриши, Господи, Господи, кто постоит! – сказал и сел корзину плесть.

– Жили с лесом, поживем и с полем.

И вот время пришло и как-то поздней ночью постучали.

– Мир ти, – сказал вошедший и поклонился низко.

– И духови твоему мир, – ответил схимник. – За кого молить Бога прикажешь?

Не отвечает гость, в углы косится:

– Брашно-то есть?

– Порыщь в печи, что найдешь, то и потребляй с Богом.

Распоясался гость, порылся в печи, нашел сухие лепешки и съел. Дочиста глиняную миску очистил. Поевши, повеселел гость Софрониев.

– Спаси Бог, святый отче, – сказал. – Чаю, заутреню-то служить будешь, али прямо к обедне готовиться велишь?

Как на бесноватого вскинулся отец Софроний:

– Рехнулся что ли ты, человек Божий? Да нешто здесь храм? Сорок первый год пошел, как церкви Божией своими очами не видывал. До ближнего храма-то шестидневен путь; оттоли поп прихаживал раз в лето обедню служить, а ныне... Господь ведает.

А гость будто не слышит и в красном углу, помолившись, на армяке раскладывается. Заснул громко:

– Уморился с пути, – говорит. – Соснуть охота. Уж не преминь, отче, правильце прочитать: завтра литургисать будем. На клиросе я тебе паче всякого певца воспою.

– Звать-то как? – спросил старец.

– Феодором, – ответил гость и заснул.

Дивится схимник, что за гостя такого Господь послал. Стал было лапти стаскивать, а у самого будто зуд по телу прошел:

– А и стань на правило, стань на правило...

Свернул схимник тряпки и на возглавие положил, а гость словно во сне бормочет:

– Аще обрящеши возглавницу мягку, остави то, а камень подложи Христа ради; аще ти спящу зима будет, потерпи, глаголя: яко инии отнюдь не спят.

Устыдился схимник и тряпки в угол кинул.

– Бесы нешто, – подумал и перекрестился. И поплыло в памяти: “... и постився дний четыредесять и нощий четыредесять, последи и взалка. И приступль к Нему искуситель... ”

Сорок долгих лет пребывал отец Софроний в посте и молитве и миновал Господь от рода сего.

Сорок дней провел Господь в пустыне и не приближался искуситель...

– На сорок первый..., – подумалось схимнику, и стало жутко.

Вспомнил себя еще юным диаконом, когда из родного Киева пришел в Суздальскую землю к господину пресветлому Великому Князю Всеволоду Юрьевичу, и в Ростове Великом рукоположил его в смиренные иеромонахи владыка Мелетий, сам рода цареградского.

– Помни, Софроние, – сказал владыка в напутствие, – ныне день святого Феодора, варяга, первомученика земли Киевской. “Федор ” же на языку цареградском “Божий Дар ” есть. Се, жалуется тебе дар Божий, Софроние, молитвами святого мученика Феодора.

Прошло время и попутал бес. Вкусил иеромонах Софроний от сладкого меду в самую ночь перед Божественной литургией, и после сего литургию совершил и Святых Даров восприял.

Только на другой день, протрезвившись, к владыке пошел, что в княжгороде Владимире в ту пору обретался.

Больно прибил его владыка кнутовищем и на тридцать лет к служению запретил. Посхимился тогда отец Софроний и в дремучие леса керженецкие на великое молчание ушел, и сорок долгих лет прошло:

Государыня матушка пустыня, ты во святых почиваеши!
Государыня матушка пустыня, ты грешников вразумляеши!
Государыня матушка пустыня, ты тлен умерщвляеши!
Государыня матушка пустыня, ты дух восхищаеши!
Государыня матушка пустыня, ты жизнь направляеши!..

И не заметил, как уснул. И привиделся схимнику чудный сон.

Видит великий благолепный храм. Горят паникадила, свечи огнем потрескивают, ярым воском благоухают, лампады пред лики угодников теплятся, и полон храм народу самого разного, будто со всего мира христианского собранного. Стоят певчие на клиросах, диакон с кадилом у жертвенника и еще кто-то, только лица никак не разберет отец Софроний, а вот – словно знакомое.

Лишь священника не видит отец Софроний и дивится:

– Как же без иерея-то служить будут?

И вот подходит к отцу Софронию тот, чьего лица разобрать не может, бьет челом и благословения просит:

– Отче честный, – говорит, – со всей Руси народ собрался к обедне, только Божиих иереев не осталось у нас долу. Сделай милость, пожалей народ православный!

И чувствует отец Софроний, что у него слезы навертываются; только не те, что в лесной келии проливал о грехах своих, а чище, слаще!

Помолился перед вратами.

– Возрадуется душа моя о Господе, облече бо мя в ризу спасения, – сказал, принимая подризник от мальчика. И вдруг остановился.

– Обождите, отцы, братия, – сказал. – Правило-то не прочел...

Отошел к аналою и встал на правило...

Когда первые лучи ударили сквозь щели в келию и легли на полу золотыми полосами, проснулся святой схимник, стоя перед аналоем, и договаривал язык его последние слова:

– Вечери Твоея тайныя, днесь, Сыне Божий, причастника мя приими...

Гость сидел на скамье:

– Что ж, батя, благословишь службу править?

– Миленький, – сказал схимник, – и рад бы, да антиминса нет у меня, чтоб обедню служить...

Светит гость глазами:

– Нешто святость твоя, отче, антиминсом не послужит?

– Ой, молчи! – возопил схимник и задумался.

– Видно надоть в самый Суздаль, княж-город али Ростов идти за антиминсом к архиерею..., – сказал схимник.

– Пути твоего, старче, ден тридцать будет...

– К зиме, ежели Господь сохранит, и назад буду, – сказал схимник, и все как во сне.

Взял дубину, лапти и сухие лепешки в сумку сунул.

А гость говорит:

– Отче святый, как лепешки-то уносишь, чем я кормиться буду до возврата твоего?

Положил схимник суму на лавку и пошел как есть.

И вот – страшная голая пустыня. Видит схимник леса порубленные, пожарища лесные, видит падаль конскую и верблюжью, видит кости человеческие, видит села пожженые и... ни души христианской. До края земли раскинулось великое кладбище Святой Руси.

Пять, шесть ден идет святой схимник пожарищами, болотами, по пояс в трясину вязнет, кореньями питается, а как слишком подводить станет, Иисусову молитву шепчет.

И вышел к Волге. Пустынная течет великая река в великой пустыни. Нет ни броду, ни перевозу. Живой души не осталось.

Вопросил схимник Господа и в овраге до первых морозов поселился. А когда покрылась земля снегом и реку крепким льдом сковало, пошел дальше. На двадцатый день промеж сугробов крыши мелькнули. Миновала, видно, сила вражья христианское жилье.

– Куда идешь, странничек? – спрашивают.

– В Суздаль, княж-город, православные, к господину архиерею-епископу, да на поклон к пресветлому Государю Великому Князю Всеволод Юрьевичу, обладателю земли Суздальской.

Глаголят люди:

– Да князя-то Всеволода, странничек, лет тридцать уж как в живых нет; Юрия Всеволодовича на реке Сити татаровья топорами скромсали, а княжну с княжатами, да с владыкой Митрофанием в храме Божием живьем спалили... Ныне князь Ярослав Всеволодович под каблуком таурменским, почитай, на ладан дышит...

– Вот оно что, – сказал схимник.

– Видно с неба свалился, странничек, – говорят люди, – князи-то наши хуже поганой татарвы пошли. Татарва пройти не успела – воеводы княжьи, дружинники нагрянули: подавай им до последнего. Бают: дань татарве платить. А нам что? Нешто мы их вои воевать просили? Самих побили, сами платите...

Дивится странным речам черноризец. Не по сердцу ему речь народная...

К Суздалю подходить стал, начали татарские воины на конях встречаться; странника не трогают, только промеж себя непонятное лопочут. Постучался иеросхимонах Софроний у врат монастыря, что под Суздалем на холме белелся. Встретил его старый игумен и страшные речи услышал схимник от него.

– Нет больше земли Русской, – сказал игумен, – нет больше племени русского; всему конец пришел; сыновья наши и русскую речь позабудут. Нагрянули татаровья, взяли грады наши и пожгли их, князей и княгинь поубивали; мужей, жен и младенцев, чернецов и весь чин иерейский мечами рассекли, иных стрелами стреляли, иных в огонь вметали... С других сдирали кожу, иным иглы и щепы под ноги вбивали, поругания над черницами и попадьями, над женами и девицами пред матерями и сестрами чинили. В нашем Суздале, княж-городе, всех людей старых и трудоватых, слепых и хромых ножами иссекли, а юных да пригожих босыми и безпокровными в свои станы увели. С той поры нет в земле Русской епископа-митрополита: мерзость и запустение и уныние великое.

Ушам своим не верит отец Софроний:

– Да как же, коль епископа нет, попов-то ставят?...

Вздохнул старец:

– Как не быть епископам, не всех побили, да и не все в греческую землю утекли... Иные, прости Господи, вроде что, как бы с татарвой побратались... Не понять мне...

– В Суздале-то, чаю, здравствует архиерей?

– Нет, старче, архиерея Суздальского! А вот позапрошлым месяцем пришел во Владимир-град, Господь ведает откуда, епископ Роман, галицкого боярского роду... Да Бог с ним, старче...

– Что так?...

Встал игумен, в ноги старцу поклонился:

– Прости, брат, согрешаю. Пьяница и непотребник епископ Роман, и не ведаем, кто его во святители ставил, и по какому праву он на Митрофаниевой кафедре во Владимире уселся...

– А Ростов-то Великий град?

– Ростовский владыка в Орду пошел с татарским князем ряды рядить... Ой, старче, попомни слово мое: погибла земля Русская, погибнет и Церковь Божия...

– А как же Господь-то?...

Игумен наклонился к самому лицу Софрониеву:

– Слышно брат, что Господь Бог люд православный вроде как живьем в Царство Свое переселяет... Ходят слухи, в Китеж-граде чудо великое случилось...

Поклонился схимник игумену. Проводил его тот до самых врат и сказал на прощание:

– А может какой угодник Божий сыщется, и спасет Господь землю... Только мало их, старче, в наши дни...

И отправился схимник в самый Владимир...

– Чего тебе, чернец, нужно? – вопросил владыка Роман. И рассказал ему отец Софроний, как сумел, про житие свое и в грехах покаялся.

– Антиминс тебе, вишь ты? – сказал владыка Роман. – Многого захотел, схимонаше! Во грехе своем довольно ли покаялся? А что, ежели повелю тебя в сыр-подвал посадить, Господа умилостивлять?

Говорит, а сам отца Софрония за бороду дергает, по волосику вырывает.

– Воля твоя, святитель Христов...

И потекли долгие, сырые, холодные дни... Сидит в глубоком подвале иеросхимонах Софроний, руки и ноги в цепи закованы...

Зазвенели ключи, затрещали, запели засовы, петли крякнули и ударило в глаза светом.

– Вставай, поп! Владыка кличет.

Повели старца...

Видит Софроний, глазам не верит: сидит в горнице владыка, развалился, а кругом люди в парчевых кафтанах, вороты порасстегнуты, у иных головы плоские, глаза раскосые. Гогот, крик хмельной стоит, а у владыки лицо красное, как свекла...

– А нут-ка, святый отче, Божий мучениче, пройдись вприсядку промеж столов!...

Повалился старец архиерею в ноги:

– Помилосердствуй, владыко святый, отроду не плясал!...

– Вишь, чернец упрямый! – загоготал большой протопоп соборный. А толстый боярин хвать старца за волосы и пошел подергивать:

– Батенька, поскачи! Батенька, попляши!...

И пошла вокруг пьяная свистопляска. Кто-то ногой в спину пихнул и старца почти что замертво в подвал отнесли...

Взмолился Господу иеросхимонах Софроний:

– Господи! Что ся умножиша стужающи ми, мнози возстают на мя!...

И вдруг вспоминается, словно живой, странный гость Софрониев:

– Нешто святость твоя, отче, антиминсом не послужит? – светит пречудными глазами гость.

– Господи, неужто из рук непотребника повелеваешь святой антиминс принять? – слезно возопил отец Софроний и

скребучее сомнение поползло в душу.

– А не из рук ли Иудиных Господь крестное торжество стяжал? – шепнул кто-то.

– Истинно, Господи! Изыди, сатана! – твердо сказал узник и успокоился.

Сколько еще дней сидел, Бог сосчитывал. Выйдя на свет Божий, глядит – метелью заносит.

– Преподаю тебе, иеросхимонаше, отпущение грехов, снимаю с тебя соборным решением запреты великие и прещения; жалую тебе святой антиминс с мощами первомученика земли Русской Феодора, – встретил схимника благостный и тихий владыка Кирилл, законный митрополит Владимирский и всея Руси:

– А за собрата нашего, за епископа Романа, что яко тать и разбойник во двор овчий забрался, великое у тебя прощение испрашиваю...

Поклонился старец митрополиту в ноги, принял святыню и пошел.

Волки в лесах выли, метель крутила, снег глаза запорашивал, мороз кости сводил. С великой святыней на груди пробирался старец на лыжах днями и ночами. Дал бы Господь до оттепели Волгу перейти.

И перешел Волгу и пригревать стало, заблистал снег синими искрами, из-под снега ручейки побежали. Видит и сердце радуется: места знакомые, только молодым ельником по пояс поросли. Неужто домой добрался?

Кончился ельник. Господи, да что же это? Видит: за новеньким частоколом белый храм высится. Огнями горит, разливается золоченый купол. Видит, люди суетятся, ему в пояс кланяются, и все они светлые, красивые, радостные...

И пробудилась пустыня снежная голосом медным и запели серебристые подголоски. Загудел благовест: заклепали во многие била.

Смотрит отец Софроний: над вратами вязь золоченая из посланий апостольских: “Послушлив же был до смерти, смерти же крестныя ”.

Входит. Видит великий благолепный храм. Горят паникадила, свечи огнем потрескивают, ярым воском благоухают, лампады пред лики угодников теплятся, и полон храм народу самого разного, будто со всего мира христианского собранного. Стоят певчие на клиросах, диакон с кадилом у жертвенника и еще кто-то, только лица никак не разберет отец Софроний, а вот – словно знакомое.

Лишь священника не видит отец Софроний и дивится:

– Как же без иерея-то служить будут?

И вот подходит к отцу Софронию тот, чьего лица разобрать не может, бьет челом и благословения просит:

– Отче честный, – говорит, – со всей Руси народ собрался к обедне, только Божиих иереев не осталось у нас долу. Сделай милость, пожалей народ православный! Отслужи литургию во имя святого мученика Феодора Киевского, ему же и сей храм возведен.

И узнает отец Софроний своего странного гостя и нечего отцу Софронию спрашивать.

– Правильце твое давно Богу исправлено, язвами цепными на руках твоих написано!

Облачился отец Софроний, совершил проскомидию.

– Бла-го-сло-ви, Вла-ды-ко!

– Благословенно Царство... – запел отец Софроний, и залились на клиросах голоса ангельские.

Служит старец с ангелами литургию, слушает пение херувимов, и самому чудится, будто в воздухе все повисли, и слезы градом из очей Софрониевых льются.

И отошла литургия. Идет отец Софроний из храма... Что такое?

Стоит он посреди своей келии в своем стареньком облачении. На столе антиминс свернут. Тускло горят две лучины; на другом столике – деревянные сосуды, что по дороге у игумена Суздальского испросил. Позади гость стоит странный.

– С праздником, отче! – говорит.

Одет в армяке, как в ту осень.

– Дождался тебя, святый отче, – улыбается гость, – отслужили с тобой обедню, причаститься от тебя удостоился.

Молчит отец Софроний, вышел из келии. Глубокий снег и следы лыжные, и ... ни души.

Вернулся в келию. Никого.

– Федор, а Федор!

Как не бывало. Только антиминс на столе, да лучины потрескивают.