Когда Пушкин родился, по всем московским церквам шли молебны, ликующий народ кричал «ура», гудели колокола. Россия праздновала день рождения внучки императора Павла. Бог знает, как звали эту девочку и что с ней сталось дальше.

Такое начало жизни поэта было бы достойно какой-нибудь немецкой сказки. Впрочем, не только колокольный звон предназначался другому ребенку. По словам одного из биографов, «Пушкин родился почти уродом. Обезьяноподобный.... он рос вялым, малоподвижным, тупым, угловатым, неуклюжим ребенком, ужасавшим своим видом и поведением родителей». Мать, Надежда Осиповна, «прекрасная креолка», как ее звали в свете, к Александру была не сказать, чтобы слишком расположена. Она решительно этого ребенка не понимала. Ее любимцем был младший сын – Лев.

Отец – Сергей Львович, вольнодумец, масон – был, по мнению некоторых современников, насквозь порочным бессердечным эгоистом. Здесь не все правда. Многое проистекало из бесхарактерности.

А в принципе человеком Сергей Львович был добрым, сентиментальным, Сашу любил. Но по-своему. Всякий знает, что Пушкин рано научился читать. Менее известно, что именно он читал. В библиотеке отца мальчик обнаружил массу французской литературы атеистического и эротического содержания.

Пройдет много лет, и Пушкина спросят: разве можно давать детям читать Библию, особенно Ветхий Завет, ведь там есть вещи неприличные? «Какое заблуждение! – воскликнет Пушкин. – Для чистого все чисто; невинное воображение ребенка никогда не загрязнится, потому что оно чисто... Мои дети будут читать вместе со мной Библию в подлиннике».

– По-славянски? – уточнит собеседник.

– По-славянски, я сам их обучу ему, – ответил Пушкин.

К сожалению, самому ему в детстве отец Библии не читал.

* * *

Наследственность Пушкина вообще была тяжелой. Он писал, что во времена древние в роду у него немало было мужей славных. Но прадед по отцу умер в припадке сумасшествия, зарезав жену во время родов. Дед, Лев, пошел по тем же стопам. Его первая супруга умерла на соломе в домашней тюрьме за мнимую или настоящую связь с французом-учителем. Французу повезло больше, его сгоряча повесили.

Правда, отец, Сергей Львович, это решительно отрицал. Говорил, что француза вздули, два года продержали под домашним арестом и отпустили восвояси, а домашних тюрем с соломой не допустило бы правительство.

Со стороны матери тоже все было непросто. Ее отец, Осип Абрамович, был двоеженцем. Пушкин писал: «Африканский характер моего деда, пылкие страсти, соединенные с ужасным легкомыслием, вовлекли его в удивительные заблуждения».

* * *

Следует заметить, что два этих семейства – Пушкиных и Ганнибалов – не были исключением из правил. Русское общество вышло из «века Просвещения» с уникальным багажом пороков. А между тем в компанию к разврату и самодурству напросилось новое средство от скуки – вольнодумство.

В 12 лет Пушкина решено было отдать в Лицей. Место учебы было выбрано не без колебаний.

В Петербурге тогда были две модные школы, где учились дети русских аристократов: закрытый пансион иезуитов, бежавших от Французской революции, и Царскосельский лицей, учрежденный российскими либералами назло католикам-реакционерам. Все или почти все учителя там были масонами, начиная с директора В.Ф.Малиновского. Достаточно сказать, что французский язык в этом заведении преподавал родной брат Марата – одного из самых кровожадных революционных вождей Франции. А принадлежавшая Лицею библиотека была приобретена Екатериной Второй у Вольтера. Подбор книг можно себе представить.

Но вот что интересно. Иезуиты, злейшие враги вольнодумства, воспитали нам почти всех декабристов. А Лицей – только Пущина и Кюхельбекера, второстепенных участников мятежа. Результаты были получены обратные задуманным. Лицей Пушкин не просто любил, он его боготворил. Здесь прошли лучшие годы его детства и отрочества. И в то же время писал: «Проклятое мое воспитание».

* * *

Свои воспоминания об этих годах он позже вложил в уста «Блаженного Августина»:

В начале жизни школу помню я;
Там нас, детей беспечных, было много;
Неровная и резвая семья...

От сверстников герой часто убегал в сад, под свод искусственных порфирных скал, где:

...два чудесные творения
Влекли меня волшебною красой:
То были двух бесов изображенья.
Один (Дельфийский идол) лик младой -
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.
Другой – женообразный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеал -
Волшебный демон – лживый, но прекрасный.

Два этих демона гордости и сладострастия правили в начале прошлого века высшими слоями русского общества. Оно неслось навстречу своей гибели, окрыленное безумными фантазиями и понукаемое дикими страстями.

Страшный суд для этого общества должен был начаться с восстанием декабристов, убийством царя, а следом – с бессмысленным бунтом и беспощадной резней, похуже французской. Но этого не случилось...

* * *

Отсутствие родительской ласки, с колыбели прививаемые пороки должны были воспитать из Пушкина жестокого, обиженного на весь белый свет человека. Но и этого тоже не произошло.

Почему? Над этим много поломали головы еще советские пушкинисты. Ответ был дан следующий: Пушкина спасли крепостные: любимая няня – Арина Родионовна, дядька Никита Козлов, который его вырастил и проводил в последний путь.

Жандармский офицер Ракеев, который также ехал при гробе Пушкина, вспоминал о Никите:

«Что за преданный слуга! Смотреть было даже больно, как убивался. Привязан был к покойнику, очень привязан. Не отходил почти от гроба, не ест, не пьет».

Но далее нам придется сказать и о диаконе Александре Ивановиче Беликове, преподававшем отроку Пушкину Закон Божий, русский язык и арифметику. Нежно любила внука и его бабушка Мария Алексеевна Ганнибал. Ведь у мальчика были большое и доброе сердце и то великодушие, которое, быть может, и было его главным даром. Ведь именно оно открывает сердце для иных способностей.

Много лет он добивался ответных чувств от своей матери. Она умерла незадолго до его собственной гибели. Долго болела. Несколько месяцев он старался не отлучаться далеко от ее постели, произнес тысячи ласковых слов. Наконец Надежда Осиповна не выдержала, попросила прощения за все. Поняла, что этот, самый некрасивый из детей, ее по-настоящему любил.

Бабушка же знала все это с самого начала. Спасала от жестоких наказаний, утешала, смешила, учила вместе с «голубкой» Ариной молитвам, сказкам, русскому языку, которым обе эти славные женщины владели превосходно.

Так что бабушку нам тоже придется включить состав «народа», который «вырастил Пушкина». И, наконец, никуда не деться от монахов и паломников Святогорского монастыря. Пушкин любил здесь бывать в разные годы своей жизни. Особенно в праздники. По словам митрополита Анастасия (Грибановского), проводил здесь целые дни среди богомольцев и иноков, распевал вместе со слепцами народные песни в честь святителя Николы и Георгия Храброго.

* * *

Но вот что важно заметить: из Лицея вместе с Пушкиным вышло немало отличных людей. Духовно они были наголову выше своих родителей. Причиной тому стала, возможно, Отечественная война двенадцатого года.

С вторжением Наполеона рухнули многие из тех идолов, которым Россия так ревностно поклонялась. Но что еще важнее: вокруг горящей Москвы сплотились, как в годы Смуты, все сословия. Русские впервые после долгого перерыва почувствовали себя народом.

Война открыла перед страной великое будущее. И лицеисты восприняли эту мысль даже глубже, чем взрослые. Это были, наверное, первые «русские мальчики», влюбленные в свою Россию, гордившиеся ею.

В Париже росс, где факел мщенья?
Поникни, Галлия, главой.
Но что я вижу? Росс с улыбкой примиренья
Грядет с оливою златой...

Не стоит это поколение идеализировать. Впереди были глубокие падения. Вспомнить хотя бы тайное общество «Зеленая лампа», где главной тайной был чудовищный разврат. В них, этих мальчиках, боролись силы больше человеческих. Но некоторые уцелели.

Ко времени окончания Лицея относится стихотворение «Безверие». О нем стоит помянуть.

Взгляните – бродит он с увядшею душой,
Своей ужасною томимый пустотой...
Напрасно вкруг себе печальный взор он водит:
Ум ищет божества, а сердце не находит...

Эти отчаянные слова повисли в воздухе. Многие отмечают, как стыдился Пушкин показывать свою тягу к вере. Репутация бунтовщика слишком льстила. Легкое перо выводило стихи непристойные, но... как пишет митрополит Анастасий Грибановский: «Наиболее вменяемые в вину Пушкину кощунства – «неизменно шуточные», по справедливому замечанию Ходасевича, «а не воинствующие»... «их стрелы не ядовиты и неглубоко ранят».

Пушкин был слишком великодушен, чтобы восстать против Бога. Он признавал только одну форму мятежа против другой личности, поставленной выше, – превзойти ее в благородстве.

Сам он писал: «Возмущение против Бога только ожесточает людей».

* * *

А пока – конец учебы, начало вольной жизни. Отец отказался купить бальные башмаки, предложив свои старые туфли, едва ли не екатерининских времен. Эта черта отца – скупость – мучила Пушкина ужасно, с отцом он рассорился. Сергей Львович, оправдываясь, говорил, что сын подражает Байрону. У того тоже отношения с родителем складывались непросто.

Сравнение не такое уж и случайное. Байрон Пушкину покоя явно не давал. Александр вел жизнь на грани ареста. Тогда почти все враждебные правительству вирши в России ходили под его именем. Он стал знаменит.

Накануне обыска сжег все компрометирующие бумаги, но потом на глазах у генерала Милорадовича восстановил по памяти, отделив свои стихи от того, что ему приписывали. Это подкупило героя войны, он заметил после: «Пушкин пленил меня своим благородным тоном...»

Генерал Пушкина простил, причем от имени Государя. Александр Первый, узнав об этом, слегка нахмурился, но прощение оставил в силе. Решено было отправить юное дарование на юг, проветриться. Вдогонку отправилось письмо, подписанное Царем. Там было, например, сказано, что «этот ученик (Лицея) уже в раннем возрасте проявил гениальность необыкновенную...»

Какой удивительный комментарий к бесчисленным проклятьям в адрес царизма, который «не мог оценить...».

* * *

На юге Пушкина ждали новые искушения. Генерал Инзов, к которому поэта прислали на перевоспитание, вовлек его в масонскую ложу «Овидий». Это было время, быть может, самого глубокого падения Пушкина. Именно тогда была написана злополучная «Гавриилиада».

Несколько слов стоит сказать о том, кто такие были масоны. Сами они утверждают, будто произошли от самого Пифагора, много говорится о их связи с рыцарями-храмовниками. Все эти романтические сведения не внушают доверия.

Если сдернуть пышный флер, то перед нами предстанут тщеславные негодяи, которым льстит принадлежность к тайному заговору. По возможности они помогают друг другу делать карьеру и «реформировать» общество на свой узкий жалкий манер. Они богоборцы потому, что чем крупнее противник, тем больше они значат в собственных глазах.

Но этой породой масонство, к сожалению, не исчерпывается. Мы видим там множество людей добрых и верующих. Иных соблазняют из-за таланта, как Моцарта, других – ради численности. Этих несчастных влекут благородные замыслы «каменщиков». Не сразу способны они понять, что речь идет как раз о тех благих намерениях, которыми вымощена дорога в ад.

Если говорить о Пушкине, то здесь свою роль сыграла и скука: в тот момент он жил в Кишиневе – ужасной дыре.

Ему не хватило того простого здравого смысла, который проявили местные болгары – простолюдины. Какой-то их архимандрит в одно время с Пушкиным также решил податься в тайное общество. Увидев, что их батюшку некие сомнительные типы ведут связанным (часть обряда посвящения), болгары бросились спасать его от «судилища дьявольского».

Впрочем, всю душность происходящего Пушкин почувствовал достаточно скоро. Встречался с выдающимися братьями. Пестель поразил жестокостью, которая буквально сквозила в нем. А поэтические «Думы» Рылеева Пушкин назвал дрянью и в шутку заметил, что название «Думы» произошло в данном случае от немецкого слова «думм», что значит «дурак».

* * *

К тому времени относится и знакомство с англичанином-атеистом Гетчинсоном. Пушкин поначалу назвал его единственным умным афеем (атеистом) из тех, кого знал. Закончилось это знакомство тем, что поэт, в конце концов, назвал уроки своего наставника «пошлой болтовней». Что интересно: единственный умный атеист и сам отчаялся в своих идеях. Исписав тысячи страниц, доказывая, что Бога нет, Гетчинсон через несколько лет вдруг стал одним из самых ревностных пасторов в Лондоне.

Воинствующее безбожие вообще поэта раздражало. Одна знакомая спросила как-то, верны ли слухи о его неверии.

– Разве они считают меня совершенным кретином, – расхохотался в ответ Пушкин.

Роман Пушкина с байронизмом подходил к концу. Два этих гения были слишком различны. Достаточно сказать, что Байрона в Библии больше всего привлек Каин, которому было посвящено немало строк. Пушкин же восхитился Моисеем. На смену Байрону шло новое увлечение -Шекспир. «Как Байрон-трагик мелок перед ним», – пишет поэт. Но и отбрасывать старое было не в его манере. Прощался он с кумиром очень трогательно. Заказал обедню за упокой души раба Божьего боярина Георгия.

Вспоминал, что Байрона часто упрекали в развратности, эгоизме, безверии. И заявил, что все правда, кроме безверия. Байрон носил на груди какую-то драгоценность на ленте. Все думали: портрет очередной возлюбленной или восточный амулет. Но оказалось, что это был крест, подаренный мятежному лорду католическим священником.

Деталь тем более любопытная, что сам Пушкин носил на груди ладанку с частицей ризы Господней – родовую святыню.

* * *

«Вера внутренняя, – писал Пушкин, – перевешивала в душе Байрона скептицизм, высказанный им в своих творениях. Может быть, даже что скептицизм сей был только временным своенравием ума, иногда идущего вопреки убеждению внутреннему, вере душевной».

Нетрудно догадаться, что эти строки можно было отнести не только к покойному английскому поэту. Поворот Пушкина в сторону веры намечался все более отчетливо. Особенно это проявилось во время второй его ссылки – в Михайловское.

Здесь приглядывать за «безбожником» поручено было священнику отцу Иллариону Раевскому, по прозвищу – отец Шкода. Поэт и священник быстро сдружились, беседовали часами. Однажды Пушкин подарил батюшке семь десятин земли.

Наезжал он и в соседний Святогорский монастырь, где тоже нашел собеседника по сердцу – старца святой жизни игумена Иону. Здесь, в общении с этими людьми, находил Пушкин то, что так редко обнаруживал в современниках. Душевную силу, которая не тратилась впустую, покой и волю.

* * *

Перемены в поэте становились все более заметны. Хотя не все шло ровно (ровно никогда не шло, разве что на смертном одре). Из Михайловского он дважды планировал бежать за границу.

Тот подъем, на вершине которого Пушкина застала смерть, начался у него году в 22-м, еще на юге. Там пишет он «Исторические записки». Знакомство с русской историей произвело на него очень сильное впечатление. Раз за разом он настаивает на мысли, что именно православие сформировало русский характер, что Церкви мы обязаны своей культурой:

«Мы обязаны монахам нашей историей, следственно, и просвещением... Духовенство, пощаженное сметливостью татар, одно в течение двух мрачных столетий питало искры бледной византийской образованности... Екатерина явно гнала духовенство, жертвуя тем своему неограниченному властолюбию и угождая духу времени. Но, лишив его независимого состояния, она нанесла сильный удар просвещению народному. Семинарии пришли в совершенный упадок. Многие деревни нуждаются в священниках...»

* * *

Мысли об отечественной истории его много волновали и привели, в конце концов, к великим полотнам русской жизни – «Борису Годунову» и «Капитанской дочке». Любовь к Отечеству была одной из самых влиятельных черт его характера. Она сдерживала, учила трезвости, вела к Богу. В середине февраля, после бунта декабристов, Пушкин писал другу Дельвигу совершенно прямо:

«Никогда я не проповедовал ни возмущения, ни революции – напротив... Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренне помириться с правительством».

Нечто подобное написал он и Царю. Мятеж на Сенатской площади застал Пушкина врасплох. Нам трудно сегодня понять, что же произошло тогда в Петербурге. Дворяне открыто подняли руку на Царя. Век XVIII возвращался со всеми его ужасами, переворотами, смертями.

В Михайловском Пушкин ждал, что правительство устроит ответный террор, который сметет заодно и его, ссыльного вольнодумца. Что впереди? Кандалы, вечная каторга?

Письмо, которое он послал Государю, долго оставалось без ответа. В раздражении поэт пишет черновик своего «Пророка», в котором требует от царей покаяния перед пророком, то есть Пушкиным.

Наконец его вызвали. Небритого, в дорожном сюртуке ввели к новому Государю Николаю. Это была встреча двух первых людей в стране. Сам Царь после говорил, что познакомился с самым умным человеком в России. Николай спросил, сочувствует ли Пушкин мятежу.

– Нет, – отвечал поэт, – мною движет другое желание: быть полезным своему Отечеству.

– А мятежникам?

– Некоторых из них я уважал, других любил.

И, наконец, последний страшный вопрос: как Пушкин поступил бы, случись ему быть 14 декабря в Петербурге? Ответ мог стоить поэту жизни:

– Непременно, Государь, был бы среди мятежников, и слава Богу, что меня не было тогда в столице.

Пушкин потом над Николаем немало смеялся, сердился на него, но уже как на родного, любимого человека, писал жене: «Долго на него сердиться не умею». Какая-то нежность по отношению к Пушкину чувствовалась и у Государя, даже когда он был поэтом очень недоволен. Они потрясли друг друга и покорили. «Я знаю его лучше, чем другие, – обмолвился раз Пушкин. – ...Не купил он меня золотом... я не продажен... ни угрозами... кроме совести и Бога, я не боюсь никого... однако я должен признать, что Императору Николаю я обязан обращением моих мыслей на путь более правильный... которого я искал бы еще долго и, может быть, тщетно...»

Они говорили долго обо всем, что думают: о республике и монархии, о деспотии чиновников и подкупности судов. Царь все обвинения принимал спокойно, отвечал мудро...

Прощение было полным. Окончилась ссылка, получено обещание помогать печатать те вещи, которые без царской помощи не могли пройти цензуры. Здесь важно заметить, что в литературе Николай, в отличие от Александра I, разбирался не лучше, чем Пушкин в управлении государством. Прочитав «Бориса Годунова», Царь заметил, что лучше было бы это в прозе изложить, в духе Вальтера Скотта (!). Нет, Государь полюбил Пушкина не за поэтические дарования. А за то великодушие, благородство, которые когда-то покорили в поэте генерала Милорадовича. Того Милорадовича, который был предательски убит мятежником на Сенатской площади во время переговоров.

Поэт сошелся с Царем на любви к России. Остальные разногласия не имели значения.

Незадолго до смерти Пушкин написал одно стихотворение, очень трогательное. Называется оно «Странник»:

Побег мой произвел в семье моей тревогу,
И дети, и жена кричали мне с порогу...
Кто поносил меня, кто на смех подымал,
Кто силой воротить соседям предлагал;
Иные уж за мной гнались; но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть – оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата.

О том, как неудержимо подымался Пушкин все последние годы, сказано много, напомню о тех фактах, которые не получили широкого распространения. Французский посол Барант однажды отозвался о нем как о «великом мыслителе» и рассказывал: «Я не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием». По отзыву Вяземского Евангелие Пушкин все последние годы читает запоем, заучивает наизусть. Жуковский после одной из встреч заметил: «Как Пушкин созрел и как развилось в нем религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я!»

Все это было в нем и прежде, от природы, но он долго этого стыдился, скрывал. И, действительно, его бы подняли на смех, лишили возможности вести себя естественно, а для поэта это смерть. Пушкин к защите своей веры был не готов. Защищая право быть свободным, он написал сотни развратных стихов, но с каждым годом все отчетливее понимал, что свободу искал не там. Отсюда такая любовь к Евангелию – самой свободолюбивой книге в истории человечества.

Ошибочно считать, что Пушкин времен «Гавриилиады» и «Отцов пустынников» – это чуть ли не два разных человека. Человек один и цель одна – освобождение от пут, стягивающих человеческий дух. Просто, будучи последователен и искренен в своем желании, он перебрал все способы, пока не обнаружил источник нашей свободы – Бога.

И тогда откроются многие другие ошибки: «Мне казалось, что подчинение закону есть унижение, всякая власть – насилие, каждый монарх – угнетатель... Но всему своя пора и свой срок... все ребяческое слетело прочь... сердце заговорило с умом словами Небесного откровения... я понял, что казавшееся доныне правдой было ложью... Я понял, что абсолютная свобода, не ограниченная никаким божеским законом... о которой краснобайствуют молокососы... невозможна, а если бы была возможна, то была бы гибельна для личности...»

* * *

Этого ему не простили. Свои Сальери нашлись и на Пушкина. Знаю: смешно говорить о заговоре, но заговор был. В нем, кроме исполнителя Дантеса и посланника Геккерна, играли роль князья Иван Гагарин и Петр Долгорукий, и это только те имена, которые известны. Именно они писали подметные письма, в которых именовали великого поэта «Магистром ордена рогоносцев и его историографом». Написано было, нужно заметить, со знанием дела, с перечислением масонской атрибутики. «Каменщики» ненавидели Пушкина еще со времен Кишинева. Именно они послали Царю донос на «Гавриилиаду». Не для того, естественно, чтобы защитить нравственность.

Царь после разговора с поэтом, убедившись, что тот раскаивается, наказывать Пушкина не стал. Тогда решено было зайти с другого конца. Появились слухи, что Пушкин – правительственный шпион (!). Он жаловался на это в своих письмах. Но здесь тоже ничего не вышло. Поэт был всей России известен благородством своего характера. Тогда по благородству и ударили.

Им не обязательно было принадлежать к масонству. Тот же Сальери у Пушкина убивает по «зову сердца», из благих побуждений. Но характерно, что они объединились и придумали себе какую-то идейку. Спустя 80 лет они так же возьмутся за Николая Второго. И дело опять закончится гибелью самого благородного человека своего времени. (Если бы на троне в 17-м году сидел подлец, то, может, и революции бы не было).

«Россия, – писал Жуковский, – потеряла Пушкина в ту минуту, когда гений его, созревший в опытах жизни, размышлением и наукою, готовился действовать полною силою. Потеря невозвратная и ничем не вознаградимая».

Он исчез, когда пришло время сбора плодов. Но Бог указал, где придется эти плоды собирать.

Пушкин погиб встав на защиту чистоты своего очага (о дуэли у нас писали разночинцы, а ведь для дворянина естественно дом свой защищать с оружием в руках). Но Господь не попустил ему победить. Железом и пролитием чужой крови зла не истребить.

* * *

Поэтому «мимо дуэли пройдем со скорбным молчанием», как предложил некогда протоиерей Иоанн Восторгов.

Ее сравнивают с самоубийством, забывая про 45 часов, которые были отпущены Пушкину для покаяния. По словам о.Иоанна Восторгова, «трехдневным страданием, трехдневным этим крестом совершилось до конца его нравственное созревание и перерождение, как и некогда на Голгофе совершилось перерождение распятого с Иисусом после покаянной молитвы. Мы видим здесь окончательное торжество духа в нем и его примирение с Богом».

«Великий духовный и политический переворот нашей планеты есть Христианство, – писал Пушкин. – В этой священной стихии исчез и обновился мир». И вот пришло время ему самому исчезнуть и обновиться.

Незадолго до смерти поэту было таинственное видение. Он написал о нем, но это стихотворение нашлось в его бумагах значительно позже и было напечатано лишь в 1881 году в журнале «Русский архив»:

Чудный сон мне Бог послал:
С длинной белой бородою,
В белой ризе предо мною
Старец некий предстоял,
И меня благословлял.
Он сказал мне: «Будь покоен,
Скоро, скоро удостоин
Будешь Царствия Небес.
Скоро странствию земному
Твоему придет конец»...

Казни вечные страшуся, – отвечает на слова старца поэт. Он не чувствует себя достойным Неба:

Милосердия надеюсь -
Успокой меня, Творец!
Но твоя да будет Воля,
Не моя...
– Кто там идет?...
Кто?

Умирал он в жутких физических муках. Так Господь очищает людей от грехов здесь, в земной жизни. Духовно он все возвышался. Просил позвать священника. Не какого-то маститого, а «первого, ближайшего». Послали за отцом Петром из Конюшенной церкви. Священник не заставил себя долго ждать. Исповедал, причастил, вышел к друзьям Пушкина, по словам дочери Карамзина княгини Мещерской, потрясенный, со словами:

«Я стар, мне уже недолго жить, начто мне обманывать. Вы можете мне не поверить, но я скажу, что я самому себе желаю такого конца, какой он имел».

Иногда страдания отступали, он впадал в забытье. За несколько минут до смерти схватил руку врача Владимира Даля:

«Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше – ну, пойдем!»

Последнего его вздоха Даль не расслышал. Но лицо умершего стало вдруг спокойным, торжественным. Жуковский писал, что это выражение бывало у Пушкина и прежде, но никогда в такой чистоте.

Гоголь, который был в это время за границей, узнав о смерти поэта произнес:

«Пушкин! Пушкин! Какой прекрасный сон мне приснился в жизни».

red@mrezha.ru
www.mrezha.ru/vera