Корр.: С некоторых пор вновь приобрели актуальность разговоры о “церковности” церковного пения. В самом деле, в иных храмах в праздники приходится слышать прямо-таки оперные рулады; в то же время с духовными песнопениями по концертным площадкам гастролируют православные хоры... Я говорю “вновь”, потому что в начале века подобная проблема уже вставала. И тогда, на рубеже ХIХ и ХХ веков, православная общественность также задавалась вопросом: каковы же должны быть требования к церковно-духовному пению? “Для одних “церковность” почти то же, что “умиленность” напева, – писал один из знатоков церковной музыки в те годы, -для других она состоит в наличности древних напевов... третьи склонны искать ее в характере самой гармонии, свободной от пряных сочетаний и отличающейся суровостью стиля...”

Василий Куликов: Партесное пение, которое сейчас распространено в Православной Русской Церкви, было непременно торжественным и радостным. Вот это чувство радости было утеряно, как и благолепие церковной службы, особенно после Петра Первого, да и само устроение христианской жизни нарушилось. Ведь раньше было так, что в церкви пели все молящиеся, по крайней мере часть пела, а часть научалась петь (потому и до сего дня в храме от имени молящихся поет хор). Представляете, каково было духовное научение прихожан! Знали слова, понимали в нотах, знали молитвы, а они были очень сложными. Но главное, было у людей большое божественное рвение, и иное отношение к богослужению было.

И в середине XVIII века, когда произошла смена стилей в музыке Бортнянского и Березовского, при всем моем уважении к их творчеству, был уже шаг назад. После них стала проникать в музыку чистая изобразительность. Вот Максим Березовский; он учился в Италии, член Болонской академии, – он и учился у Запада. Достижения западной и русской музыкальных школ я ценю одинаково высоко. Но там в музыке другой круг образов. В западной духовной музыке существует всегда большой соблазн превращения ее в светскую. А в чем смысл светскости? Светская музыка очень легко узнается, в ней много личного “я” композитора, и в этом ее сущность. Храмовая же музыка прежде всего учит человека осознать себя частью Церкви, учит объединяться соборно. Вообще, Иоанн Дамаскин, создатель осмогласия в церкви, главным требованием церковному пению назвал отсутствие хроматических песнопений, то есть чтобы оно было простым и торжественным. В песнопениях святых отцов все просто, для светски образованного человека кажется даже убого, но вот эта убогость меня приводила в священный трепет, от ее чистоты, ее правды.

Корр.: Но многие светские композиторы писали и пишут для церкви; известно, что на церковные тексты молитв писал такой, казалось бы, совершенно светский композитор, как Мусоргский. Я уж не говорю о знаменитых литургии Чайковского или Всенощной Рахманинова...

В.К.: Удивительно, но Мусоргский в его больших хорах для литургии очень духовен, у него очень внимательное отношение к слову и он не стремится выдвинуть свою личность. Что же касается творчества Рахманинова, то его песнопения, конечно, не чисто духовные. После Первой симфонии, крайне неудачно, к сожалению, исполненной, после полного провала Рахманинов более двух лет почти ничего не писал и мог потерять всякую творческую внутреннюю дисциплину. И когда общественность отвернулась от него, единственным, что его поддержало, была Церковь. Литургия и Всенощная, которые он написал, спасли его от полного творческого краха. Он написал их для Синодального хора, и потому они были как бы обречены на успех. Что из себя представлял этот хор, можно судить по тому, что в нем было 16 басов профундо, то есть самых низких басов. Музыканты это могут оценить, – такое пение производит прямо-таки колокольное впечатление, невероятной красоты; сейчас, если в хоре есть хотя бы один бас профундо, на него молятся...

Я вовсе не говорю, что сочинения Рахманинова нельзя петь в церкви, – поют, и неплохо. Но только в этом есть одна опасность – превратить церковную службу в концерт. Это самое ужасное, что может быть, если музыка звучит как в театре, а слово потеряно. Это такая грань – она очень легко исчезает. То же Чайковский. Некоторые исполняют его произведения – духовные и светские – сентиментально. Я считаю, что его надо исполнять просто и строго. Я думаю, что храм всегда служил строгости при внутреннем горении духа.

То же самое и с западными композиторами. Пожалуй, только Бах мог создавать чисто духовные произведения, хотя и сам характер, сам дух этой музыки иной, нежели русской. Он смог остаться в рамках церкви. А, например, Реквием композитора-романтика Берлиоза, казалось бы, церковное произведение на текст отпева, преследующее цель помочь вечной душе перейти в иной мир, – так вот это сочинение никакого отношения к церкви не имеет. В то же время такие светские композиторы, как Бетховен, поднимались до больших высот в создании духовных произведений. Совершенно глухой уже Бетховен перед самой смертью написал Торжественную мессу до мажор, которую можно считать таким же подвигом, как создание Девятой симфонии, писавшейся одновременно. В них Божественное звучит совершенно равносильно. В 9-й симфонии есть слова: “Обнимитесь, миллионы”. Эти слова мы знаем с уроков музыки в школе, И нас учили, что смысл их – всемирное братство и т. п. Но ведь на самом деле поется: “Обнимитесь миллионы в Боге...” То есть во имя Бога, через Бога. Это совершенно меняет смысл: если просто обнялись – что дальше? Постояли в обнимку, а потом? А так появляется мысль о том, что обняться должны не только живые, но и все поколения, это уже связь вневременная, это и есть религия.

Наши отечественные композиторы – здесь такая же ситуация. Вот Реквием композитора Вячеслава Артемова. Только церковный текст, больше ничего церковного. А с мнением о том, что не случись в России катастрофа 17-го года, Георгий Свиридов стал бы крупным церковным композитором, я полностью согласен. Его напевы, диатонический лад, в котором он не стремится услаждать слух сложными гармониями, среди наших светских композиторов ближе всего к церковному творчеству.

Корр.: Кроме преподавания в музыкальной школе вы, Василий, большую часть своего времени работаете в церкви – псаломщиком, чтецом, фактически выполняете обязанности регента. За спиной у вас консерватория сразу по трем отделениям: органному, фортепьянному и композиторскому. Поэтому, наверное, я вправе задать такой вопрос: насколько вас устраивает сегодня практика пения в церкви? Что для вас – образцовое церковное пение?

В.К.: Конечно, не устраивает; для меня оно часто становится страшным мучением. Просто душа заболевает, когда, допустим, артист оперного театра на клиросе так зычно, по-сценическому гаркнет на весь храм, – от молитвенного настроения ничего не остается. Это, конечно, искушение, мне приходиться бороться с собой. Есть недостаток, который можно назвать “физическим”: у нас нет певцов. В Перми есть музыкальное училище, институт культуры, музучилище, отделения в музыкально-педагогическом институте, есть, наконец, филармония, оперный театр, но... Шаляпин и Козловский, великие певцы, считали за честь петь в храме... Конечно, причины все те же: разрушение духовности, Православия. Если уж в миллионной Перми такая ситуация, то что в Сыктывкаре...

Как-то Великую седмицу я прожил в Троице-Сергиевой Лавре, и самые мои сильные впечатления были от пения в церкви: такого чуда, такого пения мне прежде слышать не приходилось. Особенно потряс монастырский хор под управлением о. Матфея Мормыля. Громадное мастерство (хотя он и не профессиональный музыкант, – он просто воспитал себя духовно), и талант. О.Матфей – гениальный регент, среди многих хороших регентов в России это просто жемчужина...

Корр.: Приходится нередко слышать мнение, что развитие русской церковной музыки остановилось (впрочем, западной тоже). Если теперь о чем говорят, так это о возвращении от партесного многоголосного пения к древнему одноголосному – знаменному.

В.К.: Я не сторонник каких-либо нововведений в традиционное, каноническое пение. Что такое канон? Это то, что утверждено Свыше. Это то, что незыблемо. Осмогласие было создано в период Вселенских Соборов и за ним стоит, конечно, великая духовная сила. Почему невозможно создание новых форм сегодня? Мое мнение: потому, что человечество уже миновало свой золотой век и мы живем в последние века реального захвата мира врагом рода человеческого. И музыка на это очень тонко реагирует. На примере современной так называемой классической музыки можно сказать, что она во множестве своих проявлений совершенно потеряла свою тональность. Вся церковная музыка тональна, то есть она ладова, устойчива. Вообще, тональность -это то, что можно запомнить, за что человек может “зацепиться”, слушая произведение. А в музыке ХХ века наступило полное разрушение тональности, теперь она стала похожа на бессвязную россыпь звуков – это свидетельствует о том, что наступил полный крах. В жизни человеческого духа она свидетельствует, что потеряна духовная почва. Сплошной стон, например, – творчество Шостаковича. Если его современник Прокофьев жил еще корнями в русской традиции, то Шостакович, как музыкальный документалист, реагируя на все происходящие события, обозначил этот кризис музыкальной культуры. Он был, безусловно, мучеником в музыке.

Корр.: Тональность-это как бы дар Божий, который мы по мере отдаления от Бога, растрачиваем...

В.К.: Это очень точно замечено. В чем, например, тайна звука? Казалось бы просто – вибрация или струны, или столбика воздуха в органе. Но вот мы слушаем прекрасное пение в храме – и чувствуем нечто такое, что выше всякой реальности. Блок говорил, что человек связан со всей вселенной. А каков язык вселенной? Музыка. Она, как крылья, помогает словам молитвы подниматься к Богу. Через музыку мы можем узнать чаяния, характер людей прошлого: в эти моменты мы как бы преодолеваем время.

Корр.: Существует ли сатанинская музыка?

В.К.: Несомненно, существует: это эстрадная и рок-музыка. Когда я учился в консерватории, я старался, конечно, все освоить. Рок – явление многообразное и каждый ансамбль что-то открывает новое... Но по мере размышлений я пришел к выводу: музыка должна не услаждать дух, а воспитывать его. Потому что мы созданы не для отдыха, а для труда. Господь сказал человеку: вот тебе сад, следи за ним. Сад этот, конечно, не только природа, это и наша душа. А эту душу мы привели к полному оскудению. Все прекрасно, что служит нашему спасению. Даже бестональная музыка может стать криком о гибели, о спасении. Но рок и поп-музыка несут полную пустоту, она усыпляет дух. Отношение к такой музыке у меня самое категорическое, что бы там ни говорили. Это – потеря драгоценного времени, уничтожение красоты и спокойствия.

Корр.: Но, в таком случае, как вы относитесь к музыке народной – ведь в ней, как заявляют “некоторые рок-музыканты, они черпают вдохновение.

В.К.: Вот джаз. В оригинале это язык тайного духовного общения негров. А белый человек превратил джаз в собственное услаждение. Я против этой музыки, которую исполняют с подмостков псевдо-народные ансамбли, которая звучит по телевидению и радио. Это касается и современной инструментовки, и балалаечной псевдо народности, которая уже в печенках сидит. Все это выхолащивание действительно народной музыки, которую поют наши крестьянки...

Корр.: Но крестьянки поют и частушки...

В.К.: Поют. Но это – проявление народного юмора, конечно, когда там не присутствует мат. Вот это уже вырождение. Недаром старики говорят, что настоящая народная музыка почти утеряна. Ведь в ней никогда не попирались святыня. Тогда знали, что за каждое слово, даже мысль, мы ответим. А поводов для доброго смеха в жизни всегда много, и это не может не отразиться в народной музыкальной культуре. Когда люди на день-два попадают в монастырь, ожидая увидеть там средневековый мрак, угрюмые лица, – они бывают поражены от обилия там улыбок и радости. Откуда эта радость? От просвященности, от отсутствия суеты. Суета – это корень зла, она отнимает у нас столько времени, приводит к отчуждению...

Корр.: Какой Вы видите музыку будущего? Ну, лет через сто?

В.К.: Дам такой, может быть странный ответ. Мне кажется, что никакой “музыки будущего” не будет. Мы просто не проживем такой срок. Судя по сегодняшней музыке, мы дошли до края; она свидетельствует, что мы действительно достойны уничтожения, даже не за то, что сотворили столько злодеяний, а за то, что не ищем путей покаяния. Мы пережили время торжества христианских заповедей и безудержно катимся...

Корр.: “Мы” – это Россия?

В.К.: Да, и весь мир.

Корр.: Тогда задам вопрос иначе: какова будет музыка последних времен, по-вашему, и что такое “трубный глас”, о котором говорится в Апокалипсисе?

В.К.: Я думаю, что музыка – это не только то, что звучит. Музыка живет в человеке пока он жив и в нем жива душа. Когда умирает душа, умирает и музыка. Поэт сказал: как много музыки у Бога! Прекрасно сказано. Та музыка, которая написана людьми за все прошедшие века -это, быть может, лишь крохотная частица той музыки, что есть у Бога. Музыку принесли на землю ангелы, и дали ее человеку. Они же ее прекратят. А потом будет Трубный глас. Глас, который не терпит никакого возражения, от него проснутся живые и мертвые. Это уже не человеческая музыка, этим прекращается наша земная музыка, начинается Суд. Трубный глас – это синтез всей той музыки, которая есть у Бога.