ВДОВСТВЕННЫ ДНИ

Умер Пушкин.

Хочет сердце заплакать как по родному, а слов нет – слезы ведь идут за словами, вот и позаимствуешь:

Так, с причетью, плакали на Севере.

Из детства помню: висел в бабушкиной избе коврик с бахромой, фабричного производства: Пушкин едет в санках. Кучер едва справляется с лошадьми, крючком взвился кнут. Пушкин сидит тих и печален, глядит в сторону, маленькие руки сложены на коленях. Мне ясно, куда он едет. И лошади-то не хотят его туда, на смерть, везти. Засыпая, в который раз разглядывала я ездока и в который раз жалела его.

А потом я выросла и приехала в Ленинград. И так случилось, что небольшая церковка на Каменном острове возле метро “Черная речка”, куда я ходила, оказалась связанной с именем Пушкина. По пути к месту дуэли он попросил завернуть к ней коней и, войдя, недолго постоял перед образом Спасителя, поставил свечу. Какая смертельная тоска была у него на сердце в те минуты, не известно никому.

Ему было за что просить прощения. Но получил ли он его, как он там? Это хотелось бы знать каждому любящему Пушкина. Мне приснился однажды такой сон. Будто играю я на пианино и подходит ко мне Пушкин, веселый. На нем зеленый мундир с золотыми пуговицами, надо думать, камер-юнкерскими. Мы говорим с ним как близкие друзья, и тут он раскрывает растрепанную, пухлую партитуру церковной музыки и говорит: “Сыграй, пожалуйста, для меня”. Гляжу – ноты слишком сложные. “Не сумею я”, – говорю. Пушкин сильно грустнеет и, разведя руками, произносит: “Ну что ж”. И уходит. Как мне было жаль его, как я любила его, проснувшись! Плохо ему все-таки там, решила для себя. Веселый, да не радостный. Позже довелось прочитать о видении одной самарской блаженной. Судьба Пушкина за гробом, видать, беспокоила ее. И вот видит она: стоит Пушкин в некоем сумасшедшем доме, спеленутый простыней, безгласый. А на плече его сидит голубь и поет хвалу Богу.

Вот общее в этих снах двух разных по своим “духовным чинам” людей: Пушкин нуждается в нашей молитве.

Эту молитву благословляет сама Церковь. Три года назад, в годовщину смерти поэта по петербургскому радио выступал настоятель той самой церкви на Каменном острове о.Валентин. Он сказал, что Церковь молится за Пушкина как за своего сына. Он умер христианином... Что же касается безбожной “Гавриилиады”, то Пушкин не только не упорствовал в этом грехе, но горько раскаивался и готов был все отдать, чтобы память об этих стихах исчезла...”

* * *

Выйдя из церкви, Пушкин вернулся в сани и продолжал свой путь к Черной речке. Настроение его показалось секунданту ровным и даже шутливым. Казалось, что не чувствует приближающейся гибели. В начале января, примеряя перед зеркалом только что сшитый сюртук, говорил, смеясь, В.Далю: “Нескоро теперь я сброшу эту выползину”. В утро дуэли он намеренно не надел бирюзового колечка-талисмана от насильственной смерти, подаренного другом.

...Выстрел. Смертельно раненный он упал на шинель, но сумел приподняться и нажать на курок. Узнав, что противник ранен, Пушкин грустно сказал: “Я думал, что его смерть доставит мне удовольствие; теперь как будто мне это причиняет страдание”.

Подлость публики, оклеветанная жена... Сердце Пушкина еще жгло оскорбление. Но все было кончено. Потом, уже дома, он снова вспомнит о колечке-талисмане. Передаст его своему секунданту Данзасу со словами: “Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю и хочу умереть христианином”.

* * *

Последние два дня его жизни по часам описаны врачами, близкими друзьями. Ни одно слово, ни один жест умиравшего Пушкина не были обронены. Эти скорбные свидетельства тем драгоценнее, чем они проще и стенографичнее. И оттого мы через сто шестьдесят лет имеем ту четкость изображения, без приблизительности и литературных виньеток, которая “обманывает” сердце. Все кажется, что это случилось вчера. Смерть его была полна благоволения ко всем. Те, кому приходилось страдать от сильных болей, знают, как тяжело сохранить при этом доброе отношение даже к самым близким людям. Пушкину это удалось.

...Когда вернулись с дуэли, старый слуга взял хозяина в охапку и понес в дом. Пушкин сказал ему ласково: “Грустно тебе нести меня?” Раненого уложили в постель. Он вспомнил о Грече, двумя днями раньше потерявшем сына, просил передать соболезнование и сожаление, что сам не может быть на похоронах. И, заслышав шаги жены, закричал: “Не входите! У меня люди”, – не хотел пугать ее видом раны.

Пришел доктор-немец, Пушкин спросил:

– Скажите мне откровенно, как вы находите рану?

– Не могу вам скрывать, что рана опасная.

– Скажите мне – смертельна?

– Считаю долгом этого не скрывать.

– Благодарю вас, вы действовали в отношении меня как честный человек.

Уверившись окончательно, что дело безнадежно, Пушкин попросил: “Пожалуйста, не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее, она не притворщица, она должна знать... Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть от людей – заедят ее люди...

Жену, наконец, допустили к нему, он взял ее руки, поднес их к губам: “Как я счастлив! Я еще жив, и ты возле меня! Будь покойна! Ты не виновата: я знаю, что ты не виновата”.

Ночь с 27 на 28 января.

Твердость его души с каждым часом раскрывалась все полнее:

...Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, чтобы жена не услышала. “Зачем эти мученья, – сказал он, без них я бы умер спокойно”. Наконец, боль, по-видимому, стала утихать. Но лицо его выражало глубокое страдание...

“Жену, просите жену”, – сказал Пушкин... Я спросил его, не хочет ли он видеть друзей. “Зовите их”, – отвечал он...

– Что сказать от тебя царю? – спросил Жуковский.

– Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был, – отвечал Пушкин...

... Император написал собственноручно карандашом записку к поэту следующего содержания: “Если хочешь моего прощения (за дуэль, вероятно) и благословения, прошу тебя исполнить последний долг христианина. Не знаю, увидимся ли на этом свете. Не беспокойся о жене и детях: я беру их на свои руки”. П. был тронут, послал за духовником, исповедался, причастился и, призвав посланника Государева, сказал: “Доложите Императору, что я исполнил желание Его Величества, и что записка императора продлит жизнь мою на несколько часов”.

... Несколько раз П. повторил: “отдайте мне это письмо, я хочу умереть с ним. Письмо! Где письмо?”

По свидетельству одной из дочерей царя, Николай Александрович места себе не находил после гибели Пушкина. Очень горевал, что не смог предотвратить этой смерти, тяжело переносил клевету, будто он в этом повинен. Поэт и царь – они понимали и уважали друг друга, как равные в своей духовной свободе. Те кто смотрел на них не с любовью, а снизу вверх, этого оценить не смогли.

... Когда тоска и боль его одолевали, он крепился и на слова мои (Даля – Е.К.): “Терпеть надо, делать нечего, но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче”, – отвечал отрывисто: “Нет, не надо стонать: жена услышит; и смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил, не хочу”.

Тех, кто хотел бы видеть в смерти Пушкина, что-то романтическое, услышать пророческие фразы, проклятия в адрес ничтожного мира и т.п., ждет разочарование. Умирал он просто, как умирали в то время русские крестьяне, священники или купцы. В этой простоте проявилась вся его неподдельность.

Даль налил и поднес ему рюмку касторового масла. “Что это!” – “Выпей это, хорошо будет, хотя, может быть, на вкус и дурно”. – “Ну, давай, – выпил и сказал: – А это касторовое масло? Зачем же оно плавает по воде? Сверху масло, внизу вода”. – “Все равно в желудке перемешивается”. – “Ну, хорошо, и то правда”.

... Я (Даль – Е.К .) по просьбе его взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг, будто проснувшись, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: “Кончена жизнь”. Я не дослышал и спросил тихо: “Что кончено?” – “Жизнь кончена,” – отвечал он внятно. “Тяжело дышать, давит”, – были последние слова его...

По словам Жуковского, лицо скончавшегося было поразительно светлым и одухотворенным.

* * *

И заплакал от такой беды народ. Что так поразило сердце народное в Пушкине? До наших дней дошли горючие слова крестьянских причитаний. Вот одно из них, записанное со слов безграмотной пинежской женщины:

“Тут была беда месяца января в двадцать девятый день. Белы снеги кровию знаменуются. Не в городе, не в поле: в пусте месте четыре человека приходили, четыре ружья приносили. Учинился дым с огнем на обе стороны. Где Пушкин – тут огнем одето, где Дантес – тут как дым.

Кавалер-от был стрелять горазд, пустил пулю не в очередь, отшил звезду от месяца, убил соловья в саду. Упал наш Олександрушко, за елочку захватился:

– Рости, рости, елочка, без верха; живи, живи, Россиюшка, без меня!

Ударила Пушкину пуля под сердце, прошла меж крыл. Пал на белы снеги, честным лицом о сыру землю. Пал, да и не встал. Который стоял выше всех, тот склонился ниже всех...

Кровь-то рекой протекла кругом града. Не могли семь ден из реки воду пить.

Тут Давыдов псалмы, тут заунывное пение, Пушкин глаза смежил, а город разбудился. Пушкин умолк, а в городе громко стало: “Пушкин в соборе лежит, застрелен!”

К царю пристава летят:

– Народу в домах уж нет, все у Пушкина. У Пушкина лицо светло и весело. Вокруг народное множество от мала до велика. И все плачут с причетью.

Чтенья не слышно во многом-то плаче. Все черно одели, как вороны. Вдовственны дни”.

Вдовственны дни. Сто шестьдесят лет мы просим Бога о нашем Пушкине. Помяни его, Господи!

red@mrezha.ru
www.mrezha.ru/vera