Однажды Володьке вдруг почудилось будто мертвые смотрят на него с неба. Оба деда, дядя, умерший от пневмонии, и еще какие-то люди без числа.

А потом словно кто-то склонился над землей, огромный, добрый. Володька вспомнил слово "Бог" и заплакал оттого, что не слушался родителей и много в своей короткой жизни сделал дурного. Но не прошло и полгода, как жить, все время озираясь наверх, стало для мальчика невыносимо. Ведь ему было только девять лет.

Словно море, отступал Бог, все такой же большой и молчаливый, как прежде, пока последний след Его не изгладился из памяти.

После этого Володька долго думал, что он атеист. Пока не поступил в университет, где в руки ему попало Евангелие - карманного формата, отпечатанное на папиросной бумаге за границей. С тех пор о вере он больше спорить не хотел. Дело в том, что Христос Володьке понравился. И даже очень.

Однажды, правда, он попытался объяснить преподавателю философии: почему не следует верить в Бога. Тот все аргументы выслушал хмуро и сказал только:

- Ну-ну.

То есть с каждым может случиться, но жаль, что произошло именно с тобой.

*   *   *

А потом наступил год 1988-й. Позади первый семестр в университете - самый тяжелый, как потом оказалось. Ленинград Володьку поначалу удивил обилием транспарантов на крышах - "Слава Труду!" и тому подобное.

Но скоро он перестал их замечать. Поселили его в общежитии близ залива, из окон которого открывался весь город. С медным шлемом Исаакия, портовыми кранами и птицами, которых ветер все время сдувал в сторону, сбивая с толку. И ничего нельзя было прочесть с высоты восемнадцатого этажа.

Шура Гоглидзе обычно заходил в комнату с каким-нибудь тревожным вопросом, например:

- До-ко-ле можно тэрпеть этих коммунистов, этих палачэй России?

- Потерпи еще немного, - отвечали ему, лишь бы отвязаться.

Но в этот раз Шурка про политику даже не вспомнил, так как принес важную новость:

- Братья! Вэликороссы! Сегодня Пасха. Все идут. Мы идем?

- Конечно, идем, - ответили ему.

Сам ведь сказал, что все идут. К вечеру в комнате у Володьки собрались человек пятнадцать с курса - девушек, ребят.

До Александро-Невской лавры они добрались на метро минут за тридцать. Перед каменными воротами стояла огромная толпа, с трудом сдерживаемая милицией. Пробится не было никакой надежды.

Несколько "паломников", что приехали вместе с Володькой, постояв, развернулись и двинулись обратно. Остальные отправились вокруг монастыря искать лазейку.

Но ее не было. В немногих проходах стояли дружинники и солдаты. Что делать? Возвращаться ни с чем? В девятнадцать лет?

Двое каких-то мальчишек, шедших навстречу, остановились, запрокинув головы вверх. А потом вдруг стали ловко карабкаться по обледеневшей водосточной трубе на крышу стены-казармы. Вот они уже на крыше. Володька бросился следом. И вот он сам уже на крыше. Машет рукой, но однокурсники, к его удивлению, все переминаются с ноги на ногу и следом не спешат.

Какое-то время он пребывал в растерянности. Обратно спуститься означало: выставить себя на посмешище. С трудом добрался он до верхнего ребра крыши. Огляделся. Впереди за деревьями мелькало множество людей, раздавался гул голосов и горели свечи.

*   *   *

До сих пор он видел свечи только у бабушки. Каждый раз, когда Володька думал о ней, в памяти всплывало большое красное лицо, все мокрое от слез. А чем ее обидел, забыл. Вот и сейчас не вспомнить.

Она долго пыталась научить его "Отче наш". Читала молитву ночью, уже лежа в постели. Но Володька ко всему "священному" относился с испугом.

Может быть, потому, что у бабушки была сестра, очень богомольная, к которой мальчика часто водили в гости. Там он и познавал "священное". Оно начиналось с настольного зеркала с темными старческими пятнами в глубине. С икон смотрели страдальческие лица в ужасных венках с длинными шипами, а пахло в доме не то старым маслом, не то еще чем-то противным, навевающим тоску.

Но когда становилось совсем невмоготу, бабушка говорила:

- Ребенка-то сморило совсем, гляди-ко, Ефросинья, уболтали мы его.

И они отправлялись с бабушкой в обратный путь. Шли вдоль канавки с перекинутыми через нее мостиками и одуванчиками на склонах. Рука у бабушки была мягкой, а пахло от нее малиной, рыбником, обсуждали же они предстоящее кормление кроликов и другие важные вещи.

*   *   *

Володька сполз по крыше еще немного. Мальчишки приноравливались, как спрыгнуть вниз, когда невдалеке раздались свист, крики. К ним приближался патруль. Мальчишек с крыши как ветром сдуло, а Володька все еще шел вместе с бабушкой вдоль канавки и прятаться не собирался. Патрульные встали внизу и потребовали ползти обратно.

- Верующий, - вырвалось из горла как-то сдавленно, невнятно, а главное - само собой, едва ли не против воли.

- Давай отсюда.

- Верующий.

- Последнее предупреждение.

- Верующий, - повторил Володька чуть не плача, с окаменевшим лицом, ощущая, что нет такой силы, которая могла бы заставить его повернуть. Потому что он говорил правду, которая открылась ему столь внезапно и в таком странном положении.

- Да ну его. Идиот, - махнул рукой один из милиционеров...

Не веря глазам своим, Володька глядел вслед патрулю, ожидая подвоха. Слишком уж легко смирились гонители со своим поражением. Лишь когда они окончательно растворились в темноте, Володька спрыгнул на груду досок и, озираясь по сторонам, направился к собору.

Народу было даже больше, чем казалось со стены. Перед цепью внутренних войск сгрудились тысячи. В проходе между солдатами и кладбищем не хватало места, многие стояли среди могил, где с памятников смотрели на церковь лица красноармейцев, комиссаров...

На ступенях храма, стояли поющие люди в золотых одеждах с хоругвями. Здесь же, в толпе, слышалась мольба старух, обращенная к военным. Какие-то люди проходили, показывая заветные билетики. Но были и такие, кто стоял неподвижно, с горящими свечами в руках, подпевая священнослужителям. А мимо двигались человеческие потоки в разных направлениям, неведомо зачем, возможно, чтобы согреться. Пахло ладаном и отчего-то карамелью.

Откуда-то рядом с Володькой возник Шурка Гоглидзе с двумя сокурсницами. Они были веселы, им не пришлось лезть через крышу, так как Шурка показал в воротах библиотечное удостоверение. Проверять корочки не стали, пропустили разом всю компанию.

*   *   *

Вскоре Шурка с девушками потерялись, мелькнули вдали их головы и исчезли.

А у Володьки все нарастало ощущение безнадежности. Миновать сцепившихся за локти солдат было невозможно, стоять холодно. И вот наконец Володька не выдержал. Развернувшись, он направился к главному входу, но пройти смог только половину пути.

На мосту через Монастырку стоял еще один заслон, перед которым бушевала толпа человек в двести. Со стороны собора пропускали всех. Обратно ходу не было.

Володька остановился в нерешительности, потом медленно, нехотя, двинулся к солдатам, когда из толпы с другого берега вырвался парень. Прыгая со льдины на льдину, он решил прорваться столь отважным образом, а вслед ему понеслись сначала взрывы смеха, потом окрик:

- Ивашка, дурак, куда ты?

Почти достигнув твердой почвы, парень поскользнулся и упал в черную воду. Володька похолодел от страха. Но, к счастью, воды в том месте было только по грудь. Ивашка быстро вылез из реки и был немедленно подхвачен под руки. Добрые люди, скорее всего, работники храма, сорвали с безумца ледяную одежду, накинули сухое и повели куда-то к себе.

А Володька все стоял там, куда Ивашка так желал попасть, отчаянно рискуя. Двинуться вперед было теперь невозможно после того, как открылась цена каждого шага.

- Ну нет, - пробормотал Володька и пошел обратно к церкви.

Довольно быстро он протерся к солдатам. Те перешучивались с девушками, записывая номера телефонов, и не цеплялись больше друг за друга мертвой хваткой. Какая-то девица начала особенно решительно упрашивать солдатиков расступиться. Те колебались недолго. Цепь разошлась, и с полдюжины "паломниц" ринулись вперед. Володька за ними, с удивлением обнаружив, что за первой цепью стоит следующая, которую он прежде не замечал.

Но так вышло, что этот заслон сам погубил свое дело. Парни в неуклюжих шинелях двинулись навстречу, строй их разомкнулся, двумя крылами оттесняя девиц в разные стороны, но вместе с тем открывая проход посередине.

В него то и бросился Володька, и вот он уже на ступенях рядом с поющими в золотых одеждах.

Но как это ни странно, здесь был еще не конец трудностям. Вскоре сияющие ряды стали входить в собор, церковные же служки встали у врат, очищая золото от накипи человеческой, которая невесть как, подобно Володьке, просочилась столь далеко. Но накипь-то была отборной, недаром провел ее Господь сквозь столько преград. Вот и Володька быстро сообразил, что нужно делать.

Позади золотых рядов шли серые, в штатском, с фотоаппаратами, женами и детьми, лопочущими не по-русски. Некоторые слова - немецкие слова - были знакомы. Другие нет, но по выговору было похоже, что идут англичане. Один шаг, и Володька среди них.

Позже он узнает, что прошел в храм как член семьи архиепископа Кентербирийского. Но в тот момент волнение вызывало лишь одно: не выдаст ли его скромная одежда.

Не выдала. Врата позади. Собор обширный, как площадь, открылся глазам. Электрический свет стекал вниз с чудесных люстр его прямо в море горящих свечей. Народа стояло здесь едва ли не больше, чем снаружи. Люди были вжаты друг в друга по обе стороны от покрытого ковром прохода. По нему, этому ковру, шествие шло к престолу, а вместе с ним шел и Володька, все более смущаясь. Он колебался, не пойти ли ему и дальше с иностранцами. Но от этой мысли стало стыдно, и, отделившись от избранных, он смешался со своими. Оказавшись, правда, благодаря своей невольной дерзости в первых рядах.

Шла пасхальная ночь великого года - тысячелетия крещения Руси. Год был переломный. Слишком многие вспомнили, какого они роду-племени и чьи святые имена носят. Так много, что силой их стало уже не удержать.

*   *   *

Рядом с Володькой оказалась бойкая бабулька из Рязани. Специально приехала в Лавру на Пасху. Оказалось, что они в одно время стояли перед солдатами, и, видно, крепко она молилась, сжалились над ней, пропустили сквозь все кордоны. А после, как вода, проступила старуха через притертые друг к другу пласты народа. И вот стоит с Володькой в первых рядах. Веселая, круглолицая, простодушная.

Здесь же Соня, черненькая, остролицая девушка, с сияющим лицом. Она была из "старых" верующих. Ее знал весь христианский Ленинград.

Мужчина лет тридцати в сером пальто со впалыми щеками и умными покрасневшими, верно, от бессонницы глазами. А рядом розовощекий младший брат его - мальчик лет двенадцати. Виктор и Антон.

Служил митрополит Алексий, будущий патриарх.

Бойкая бабушка из Рязани быстро сплотила вокруг и Володьку, и Соню, и Виктора с Антоном, и еще несколько человек. Они коротко переговаривались, когда жар службы стихал, потом умолкали. Молились. И все ближе становились друг другу от одного гласа к другому:

- Христос Воскресе!

- Воистину Воскресе!

- Христос Воскресе!..

Целуясь всякий раз, они смеялись счастливые и жили здесь и сейчас, не дожидаясь конца службы.

- Ты это, Сережа, запомни, - сказала бабушка из Рязани, - я после войны такую радость первый раз вижу.

- Я не Сережа, вы забыли, я Володя.

- Да, Владимир, прости, запамятовала, Христос Воскресе!..

Прошло десять лет. Володька воцерковился, немало прочел умных книг, а вместе с тем растерял многое из того, что имел.

Скорби о нестроениях в Церкви и чувство богооставленности становились все глубже. И тяготясь собой, он все молился о том, чтобы Господь указал ему выход, чтобы вновь научил одной науке, известной всякому ребенку, - радоваться жизни.

И вот однажды в гости к нему приехала мама и обронила невзначай:

- А ведь тебя зовут не Владимир.

- Как не Владимир, - удивился Володька.

- Мы когда тебя крестить повезли, документов не взяли. Пришлось у знакомых брать. А их сына Сергеем звали. Так и тебя пришлось крестить - Сергеем.

- Сергеем!..

Пасха 88-го вспомнилась Володьке почти сразу. И то, как "по ошибке" назвали его Сережей, и все обстоятельства той ночи, в год тысячелетия крещения Руси.

Бог окликнул его по имени.

Улыбка Сергея становилась все шире, стирая с лица въевшееся в него, будто пыль, уныние. Все шире и глупее, и счастливее. Пока не стала такой же, как в тот раз, когда он впервые произнес:

- Христос Воскресе!