...Старинный русский город Вятка. Все утопает в зелени. Воздух теплый, летний, благодатный. На стене монастырской обители висит вывеска с добродушной надписью - “Бараночно-сухарный комбинат”. Не сразу понимаю, к чему это, потом догадываюсь, что комбинат занимает часть монастыря. Одна из башен Трифонова монастыря наполовину покрыта свежеокрашенным железом, а другой половиной - темным деревянным остовом - смотрит на таинственный процесс изготовления бараночно-сухарных изделий. Здесь прямо через башню проходит граница. Ремонтники выходят из церкви и пересекают эту границу через дыру в заборе. Пошли покурить.

Стучусь в Трифонов монастырь, на постой. Я опоздал - приехал в Вятку, чтобы присоединиться к крестному ходу на реку Великую, но крестный ход уже два дня как ушел. Идти им около ста километров. Может быть успею догнать завтра? Диакон, с которым меня поселили в келью, подбадривает: “На автобусе догонишь; там же старушки, не шибко быстро они идут!”

Диакон, отец Евгений, приехал сюда из Слободского. Завтра утром его будут рукополагать во священники. “Представь - несешь бревно, а тебе второе на плечи ложат”, - говорит он самым жизнерадостным тоном . Пораньше укладываемся спать.

В распахнутое окошко дышит теплом летняя ночь. Где-то там, в нескольких десятках километрах от нас, идет крестный ход, все дальше и дальше от города... Диакон отвлекает меня от беспокойных дум, рассказывает о своей жизни в Слободском. Между прочим поведал и такой случай: “Есть у моего брата друг, в Троице-Сергиевой лавре послушание несет. Раз зашел он в келью одного схимника, старца из малоизвестных у нас. И видит: схимник молится, на полметра от земли оторвался; получается, в воздухе висит, а сам этого не замечает. Вот говорят, что святость была в древней Руси, а сейчас будто бы иссякла... Да не скончаема она, пока стоит Церковь!”

Нескончаема святость... как нескончаем крестный ход на реку Великую! Сколько раз уже уничтожали Русь, а люди все идут туда, где шесть столетий назад была обретена одна из величайших русских святынь, икона Николая Чудотворца - “Николы Великорецкого”. После обретения образ с реки Великой перенесли в Хлынов (так тогда называлась Вятка) и дали обет носить ее раз в году, в канун лета, обратно в Великорецкое. И ни разу обещания не нарушили! В былые годы со всей Российской Империи приезжали сюда десятки тысяч народа. В последние десятилетия ходили небольшими группами, чтобы не напороться всем разом на милицейский кордон. Остановить это было невозможно. Заставили архиереев”запамятовать” о ходе , запретили ходить батюшкам. Вроде бы достаточно, но - нет. К ужасу и злости властей выяснялось, что их мечта превратить Русскую Церковь в “комбинат духовно-бытового обслуживания”, подконтрольный и отсеченный от живой народной веры, неосуществима. Лесными тропами, не считаясь ни с какими запретами, с увольнениями с работы, побоями люди добирались каждый год до Великой. И благодарили со слезами Николу Чудотворца за все его благодеяния, оказанные земле вятской, украинской, костромской, вологодской, кто откуда приехал -Русской Земле.

Вот и в этот раз, в году 1997-ом, снова все повторяется. И будет повторятся вновь и вновь до скончания веков.

Крестный ход я догнал уже поздно вечером в Великорецком. Простоял всю дорогу, два часа, в пыльном, тряском автобусе. Места не хватило. Хоть и ехал, но на своих ногах. “Вроде как и в ходе поучаствовал,” - шучу над собой.

Великорецкое. Один огромный храм, рядом - другой, не меньше. Оба не в лучшем состоянии. Вокруг кирпичные церковные постройки, необитаемые, разваливающиеся. Судя по размаху, жизнь здесь когда-то просто кипела. Вот как те времена описал русский писатель Владимир Крупин, сам из вятских:

“...Не меньше десятков тысяч было участников - вся река была в лодках, пароходах. На центральном, “Святителе Николае”, везли Чудотворную икону. Хоругви изо всех церквей, а было их в городе, кроме многих и многих соборов и монастырей, числом до сорока, хоругви неслись при торжественном благостном пении. В особых парадных костюмах шло духовенство, при полном параде выходили войска, выводили военные оркестры. Передача иконы на “Святителя” происходила с особой, расписанной по старинному ладьи. На ней стояла часовенка. Гребцы, в красных шелковых рубахах с голубыми перевязями через плечо, дружно взмахивали золотыми веслами. Ладья неслась по Вятке, только что не взлетая, так была похожа на птицу. Чудотворную носили по заречным селениям... потом привозили в Вятку сундуки с медными грошиками. На эти деньги строились новые церкви, поновлялись старые, приводились в порядок кладбища. И во все время крестного хода на колокольне Богоявленского собора, как бы отмечая размеренный шаг богомольцев, следовавших к месту обретения иконы, бил и бил колокол. Шумела Великорецкая знаменитая ярмарка, не уступавшая по размаху нижегородской Макарьевской...”

Всему этому уже не суждено повториться. Но сколь долго нам печалиться? Тысячи людей спускаются с холма к реке, к Великорецкой купели. Мало кому из них вера досталась от родителей. Сами ее обретали. Выстрадали. И если честно, мне это намного дороже и ярмарки, что была здесь, и ладьи с золотыми веслами.

Две старушки рядом идут; я слышу сквозь многоголосье вокруг обрывки их разговора:

- ...он друга привел больного тифом; друг-то выжил, а он умер. А она всю жизнь после этого так монашкой и прожила.

- Не каждый решится выходить-то...

Навстречу ведут плачущую девочку. “Я покреститься хотела, а ты.., - упрекает она отца. Отец смущенно молчит.

На берегу яблоку негде упасть. В походной церкви служится всенощная. Человек триста вокруг как-то принимают в ней участие, остальные занимаются кто чем. Слов священников не слышно, только пение. Служба заканчивается. Пытаюсь найти, где расположиться спать. Кроме как в храме оказалось негде.

Церковь полна людей. Одни лежат на каком-то возвышении, впритык друг к другу, кто прямо на досках, кто на целлофане. Несколько человек читают акафисты, владельцы спальных мешков лежат прямо на каменном полу по всему храму. Горит множество свечей. Укладываюсь и я; вокруг руки, ноги, головы, холодно, полно комаров, а сверху, прямо на меня смотрит с фрески лицо Богородицы.

Наутро была литургия. Приехал архиепископ Хрисанф. Были какие-то именитые гости, мне показали на довольно молодого человека в черных светозащитных очках, модной рубашке и широких вельветовых брюках. Объяснили, что это знаменитый певец Шахматов из Австралии. Австралии!

Еще вчера, быть может, стоял он на берегу океана, смотрел на огромные волны, по которым прыгают серфингисты на своих досках. Совершенно другой - солнечный, чудесный - мир, богатая страна, довольные жизнью, ярко одетые люди. А здесь... узкая речка с илистыми берегами, невыспавшиеся, бедно одетые паломники с опухшими от комаров лицами. Я хотел подойти к Шахматову, взять интервью, зная, что он человек православный. Но не смог. Черные очки остановили. Представил, как буду говорить с человеком, а глаз его не увижу - и не смог.

* * *

Но сам-то ты, не чужой ли здесь? - спросил я себя. И был вынужден ответить, что да, пока да. (Снится мне время от времени один странный сон. Будто ступаю я на воду, а она пружинит под ногами, как резиновая, иду по ней - и ног не замочить, так страшно. Это и наяву порой ощущается, словно проснулся, но не до конца. Иногда проходит, во время искренней молитвы, когда встречаешься с очень хорошим человеком, когда любишь. Вот - и сейчас то же). Словно сквозь стекло вижу, как народ идет к купели, влекусь следом, и тут отпускает. Человек десять мужиков толпится, пропуская женщин. Женщин - сотни, мужей, видать, дома оставили. Пристраиваюсь к своим. В основном - пожилые крестьяне, орденские планки у одного, другого, лица простые, родные. Перешучиваемся смущенно. Хорошо мне с ними. Наконец, пропускают нас женщины, и вот она - купель. Квадратная, с деревянными стенками; трое-четверо могут поместиться. Быстро, по-солдатски, раздеваемся, окунаемся целиком трижды; кресты нательные блестят впотьмах. Вдесятером минут за пять управились. Спешим, женщин в очереди жалеючи. Те ахают, когда мы выходим.

- Ну и мужики, спасибо!

Вот и отлегло от сердца, вот и расступилась вода.

С этого момента и началось мое настоящее знакомство с вятской землей...

* * *

На Великой встретил я знакомого вятчанина, Олега Четверикова, вместе давным-давно, в другой жизни, в Ленинграде учились. Оказывается, здесь уже, на родине, он крестился, пришел вместе с ходом. От него узнал, что завтра ход собирается обратно идти, в Киров. Олег смотрит на мои туфли и с сомнением качает головой. Наконец “благословляет”, ладно, дескать, до Медян доберемся, это полсотни километров, но не очень сложных, а там в случае чего на автобус можно сесть.

- Выходим в два часа ночи. Иди, попросись в больницу, там примут, поспи.

Но поспать толком не удалось. Отправился я к батюшке великорецкому, да так у него и остался.

Священник выходит из церкви. Навстречу девочки, у них вопрос, чей это глаз нарисован над входом?

Священник разворачивается, смотрит:

- Бога.

С полдюжины нищих протягивают руки. Батюшка раздает все, что находит в карманах, довольно крупную сумму.

В сенях у него возится девушка. С улицы входит кошка. Девушка с укоризной говорит ей: “Пришла-а-а”. Спустя какое-то время снова с упреком: “Ты ходишь, а попугая съела”.

По комнатам ходит, как во сне, юноша, с благородным, отрешенным лицом - “князь Мышкин”, кроме него еще человек семь, все молодые. Появляется батюшка. Один из мальчиков спрашивает, есть ли в доме таблетки от головокружения. Батюшка задумчиво смотрит в окно, потом отвечает:

- Лучшая таблетка от головокружения... это подушка.

Садимся за стол. Посередине позолоченный, роскошный самовар. Ничего больше, помимо икон, что могло бы привлечь внимание, в доме нет. Очень бедно. Даже постель - не постель, а топчан, покрытый одеялами. Все входящие считают своим долгом спросить, где Капитоша.

“Капитоша, Капитоша, ох маленький ты наш, бедный Капитоша, - рассказывает мне батюшка, - какой был умный, на голове сидел. Крысы нас одолели, он с ними бился, да куда ему. Пустили в дом кошку, она крыс извела, а потом и нашего маленького петушка - Капитошу съела. Замкнутый круг какой-то”.

- Попугай? - догадываюсь я.

- Попугай. Такой доверчивый был. Из клетки вылезал и по столу ходил, потому его кошка и поймала.

На тумбочке корм для птиц...

На время о Капитоне забыли, и атмосфера за столом становится очень даже веселой. Батюшка все шутит. Но вид у него усталый, поев, он ложится на топчан и разговаривает уже оттуда. Я спрашиваю у него, сколько человек в приходе. Он долго молчит, думает, подсчитывает. Наконец, лаконично докладывает результат:

- Ноль.

Когда пришло время уходить, начали собираться. Все, кроме “князя Мышкина”. Он оказался послушником. Раз в году Великорецкое пробуждается к жизни. А потом снова все тихо. Жителей немного, пяти сотен не наберется. Как тоскливо здесь, наверное, зимой.

* * *

Отец Александр в миру был художником. Умный, талантливый человек. Дети его обожают. Почему он здесь, в обезлюдевшем Великорецком? Не знаю. Понимаю только, что тут все не просто. Что Николай Чудотворец его зачем-то выбрал.

Пора прощаться.

- Ангел в дорогу, - улыбается мне батюшка, впотьмах протягивая крест для целования.

Ангелы таких, наверно, слышат.

* * *

Нас человек триста-четыреста. Небо - красное с черным. Время от времени сверкает молния. То начинает, то перестает идти дождь. Недалеко от меня идет девушка с областного радио. Говорит в микрофон о багровом небе, увидев в поле лошадей, приходит к выводу, вслух естественно, что лошади хотели бы пойти с нами. Невольно улыбаюсь.

Впереди идут священники с хоругвями. Пять километров позади, десять... Тихо кругом...

- Деревень не будет, здесь люди больше не живут, - говорит кто-то.

Ночи были светлыми, а дни теплыми, когда шли мы с хоругвями, фонарем и иконой - триста пятьдесят русских мужиков, женщин, детей. Шли по безлюдной земле, пели. По безлюдной земле - “ракетному поясу”. Вот черная изба с пустыми глазницами, вот изгородь, а что она огораживает - Бог ведает.

Мне рассказали, что в крестном ходу на пути сюда из Кирова, близ мертвой деревни начала сходить с ума женщина. Все не ела в пути, наконец накормили, сил прибавилось, стала метаться, в один дом забежала, другой, все окликала кого-то, называла имена, но никто не отзывался из пустых домов... Совсем как в повести Крупина “Великорецкая купель”. Там есть стихи, чьи - не понять, вроде как народные, о вятских деревнях, которых больше нет. Убитые на войне солдаты покидают загробный мир и попадают в наше время:

“Вятские парни хватские в увольнение решили сходить, деревни свои и родных навестить...

Как и раньше бывало. С разъезда, с Каныпа, пешочком всегда ходили. К женам, детишкам домой с покупками спешили...

К Шаклеину Ивану пошли в деревню Прокудино, но, видать, мимо проскочили. К Вострикову Сашке, в Сунгоровцы, опять неудача. К Метелеву, Князеву, Поскребышеву... Но словно ураган прошел, все до бревнышка раскидал. Всю ночь ходили мужики по родной земле, долго искали дома свои, пока не остановились в растерянности, горьком недоумении:

“А где же наши любимые женушки, наши детишки, наши внучата, милые красивые наши девчата, когда нас на войну провожали, любить и ждать обещали. За тысячи верст мы к вам пришли, но никого не нашли...

Ах родные, вы же в наших сердцах дорогие! И никто никогда не узнает о нас, где мы жили, где наши деревни стояли, за что же мы тогда воевали и смерть в чужой земле принимали? А ну, братцы, в строй становись, любимой вятской земле поклонись!...

Низко головы солдаты склонили, на небо молча они уходили...”

* * *

В деревню моей матери Кузнецово (это под Санчурском, на окраине вятской земли) с войны вернулись только двое, оба с японского фронта. С германского не пришел никто. Кузнецово живо до сих пор, но вокруг нее - необитаемые деревни, пустые дома. Мертвая зона... И сколько по Руси таких “зон”. Мы идем по бледному в ночи проселку, на уши давит тишина. Мы единственные здесь жители. Во главе колонны кто-то затянул псалом, десять-двадцать голосов его подхватили. Да! До тех пор, пока будет ходить этот крестный ход, будет здесь жизнь, будет утешение землякам моим вятичам из загробного мира.

На берегу Великой увидел я такую сценку... Стоят рядышком: священник в холщовой рясе, под его рукой девочка, в холщовой же рубахе до пят, и с ними мужик со сплющенным, боксерским носом, русыми волосами и глазами ребенка, такими же удивленными. Оказалось, это отец Геннадий Кочуров - священник, что привел сюда ход, его дочка и замечательный русский писатель Владимир Крупин.

На одном из привалов мне удалось с отцом Геннадием поговорить.

Этот ход, он считает, у него третий. На самом деле, как считать? В 91-м с полдороги вернулся, беспорядку было много, не выдержал. В 92-м, впервые с двадцатых годов, пошли с фонарем, с крестом, напрестольными иконами. Думали отправиться одним приходом, но народу все прибывало, как-то проведали.

“В следующих двух ходах я не участвовал, - говорит отец Геннадий, - матушка была больна. А последние годы милостью Божией хожу.

Идем мы не своей силой, не своей волей, а помощью святителя Николая, как он благоволит, так идем. В первый ход ни капли дождя не было. Мы договорились, что нас будут ждать возле Никольского храма. И чем более спешили, тем больше и больше запаздывали. И мы между собой все переговаривались, в чем причина, где мы могли задержаться? Нигде, вроде, не задерживались, везде спешили, и все равно опоздали. А в грязь другой раз шли, по бездорожью, и приходили с опережением графика. То есть через это святитель Николай нас вразумляет, что идем мы не своими силами, а благодатью Божией.

Сами видите, какая обстановка, пришли, упали, встали пошли, не до разговоров. Многие, кто раньше ходил, даже дороги не запомнили, почему, - потому что даже не видели, где идут, смотрят себе под ноги, молятся, идут и ничего вокруг не видят...”

Батюшка помолчал, вздохнул, потом признался:

“Почему ходить-то начал. Был грех. В восьмидесятые годы такое сложилось мнение... о ходе. Кто ходил, их гоняли по лесам с собаками, с пистолетами, стреляли, в машины садили, и как-то раз я сказал прихожанам, что не надо раздражать власти. Потом я покаялся. И чтобы как-то себя реабилитировать, пошел вот. Тогда, в 91-м, еще не разрешалось, но уже не запрещалось.

Как-то вот не сразу до меня дошло, что этот ход значит. Я не запретов боялся. Запрещалось тогда говорить проповеди о воспитании детей, крестить без переписи, без родителей. Все равно я говорил проповеди, крестил без отца, без матери, без документов. Думал, что если уполномоченный пригласит и спросит, то отвечу, что человек, если я его не окрещу, то он потом пред Богом предстанет, и скажет: “Я приходил к батюшке, он мне отказал”, - и я за его душу буду отвечать. И знаешь, ни разу никто меня не остановил, не упрекнул. Потом я, правда, за штатом все-таки побывал три с половиной года. А когда снова начал служить, уполномоченный меня вызвал и так сказал: “Как служил, так и служи”.

То есть я хочу сказать, когда не боишься, не трогают. А когда замечают колебания, тогда начинают давить. А что пугать, если не пугается. Было только предложение от органов, мол, сведения поставляй. Начали намекать, что я от них завишу больше, чем думаю. А я ответил: “Если Бог со мной, то вы мне не страшны, а если Он от меня откажется, то тогда я вам не буду нужен”.

- За что за штат-то вас отправили, отец Геннадий?

- Крестил с полным погружением, как положено, и раздевал всех, невзирая на пол, чин, возраст. Мне это поставили в вину. Что раздеваешь, жены мало? Народ проповедями пугаешь, что жизнь коротка, талдычишь, что впереди вечность, что есть ад. Мне это вменили в запугивание. Но ничего, сейчас вот снова служу и крещу как крестил. Кто понимает, к нам едет”.

- Приход у вас большой, батюшка?

- Маленький. По субботам иной раз одни дети мои и стоят, их у меня восемь. В воскресенье человек пятнадцать подходит.

- А как детей зовут?

- По порядку?

- По порядку.

- Елена, Татьяна, Ирина, Екатерина, Илья, Иоанн, Александр, Мария.

- Чем же вы кормитесь?

- Знаешь, прошлой год у нас был мешок картошки, и вот этот мешок мы ели всю зиму... Вот едим, едим, едим, останется вот столько картошки - и кто-нибудь обязательно привезет. С полведра, ведро... И так всю зиму. Все, что выращиваем сами, сгнивает, мерзнет. Мы съедаем от силы килограмм 30-20 своей картошки. Господь не благословляет. Я тебя, дескать, кормлю, а твое дело служить, а мы по безумию своему все равно садим. Вот опять посадили. Но все сгниет, или замерзнет”.

* * *

Храм у него стоит в замечательном месте, селе Волково - там было первое поселение новгородцев на вятской земле. С него и началось заселение этих краев. Как и в Великорецком, в Волково ныне безлюдно. Отхлынул народ от святынь. Люди забыли, а Бог помнит, - думаю я, глядя на отца Геннадия. Мы с ним долго говорили, почти час. Я заметил, что он совершенно не умеет лгать. Черта, которая в чистом виде у людей почти не встречается. Совершенно детская душа у человека. Поближе к Кирову, в селе Медяны, меня подозвал мужик, глядевший с сыном на ход из-за забора. Протянул десять тысяч, чтобы я ими распорядился на свое усмотрение. Я деньги повертел, повертел в руках, а потом отцу Геннадию отдал:

- Что это? - покраснел он.

- Батюшке на угощение.

Он покраснел еще гуще. Поблагодарил. Было ясно, что при его бедности -это немало. Сельские батюшки. Видит Господь ваши мучения и вашу веру. И мы видим.

Весь путь от Великорецкого до Вятки прошел он босиком, глядя не на дорогу, а в молитвослов. Рядом шло несколько женщин, вместе пели акафисты. На носу у него очки, для чтения, палец на ноге перевязан какой-то тряпочкой - русский писатель на марше. Писатель не из последних, может, и первый сегодня, из тех, кого через сто лет в школе, наверное, будут проходить. Именно из его повести “Великорецкая купель” впервые я узнал о крестном ходе на реку Великую. Я услышал ее по радио еще в восьмидесятые годы. Это было как глоток воздуха в те времена, когда власти еще не решили окончательно, продолжать ли борьбу с Церковью или оставить ее в покое.

Я спросил его о прототипах “Великорецкой купели”. Он рассмеялся и сказал, что многие из них идут сейчас с нами: “Клавдия, например, у меня в повести ее зовут Катя Липатникова. Такая громкая энергичная женщина, молодая старуха, мы ее называем. Человек до сих пор еще идущий к смирению, характер у нее тот еще. Пассионарный - это слово неправославное, - непокорный, может, точнее. Вместе с тем она большая молитвенница, необычайно большой аскет, мы у нее останавливались на квартире, она держит пост, соблюдает все правила. Клавдия, конечно, мне очень помогла. Потом Прокопий Иванович, который у меня под именем Николая Ивановича, он тоже с нами идет.

Понимаете, когда я писал “Великорецкую купель”, а это было на тысячелетие крещения Руси, даже в этот год милиция гоняла стариков и старух. Поэтому все у меня под вымышленными именами. Много в повесть не включено, у меня огромное количество записей осталось, рассказов. Вот и в прошлом году было чудо, я это, конечно, потом использую, но да скажу для вашей газеты.

Пошла женщина в крестный ход, ушла, оставила дом открытым и вспомнила об этом только к вечеру первого дня. Но решила: “Нет, пойду как Бог даст”. Пока ходила с крестным ходом, в дом забрался бомж. И вот вернулась хозяйка, он бросается на колени - выпусти меня, выпусти меня, я все отработаю, я тут увидел, что открыто, польстился, все тут у тебя съел, я тебе все отработаю.

- Так выходи, - она говорит, - ведь открыто.

- Нет, у дверей седенький старичок, я его боюсь.

Разве это не чудо! И такого столько много, что считается за нормальное положение вещей.

- Владимир Николаевич, нынешний ход отличается от прежних?

- Отличие есть, очень много молодежи. И раньше было много, но нынче особенно много. Это, со одной стороны, грустно, уходит старый дух крепости, аскетизма, много светских разговоров, а раньше старуха взглянет, так онемеешь, пели акафисты все, теперь и половина не поет. А с другой стороны - свежая кровь.

* * *

Подошли к Медянам, первому поселению на нашем пути. Обступавшие Крупина женщины ушли вперед, а он, собрав несколько мужиков, остался - нужно было помочь старушке, которая выбилась из сил. Но помощь в конечном итоге не потребовалась. Держась за сердце, с помощью подруг старуха прошла сама последние двести метров своего пути, где мы встретили машину, приехавшую за ней.

Как устали, словами не передать! У кого-то нашлось маслице с Гроба Господня. Начертили кресты на лбах - и пошли дальше.

Мужики о политике с Крупиным стали разговаривать. Он охотно отвечал, описывал “диспозицию”. А потом махнул рукой: “Да что политика! На той дороге, которой мы из Вятки в Великорецкое ходим, чудотворный источник в Горохово есть. В прошлом году воскорбели мы, ведь не подойти. Вода мутная, толчея, ноги скользят. И договорились - кто может, приходите к семи часам утра, второго июня к Серафимовской церкви. И не переписывались, прошел год, сменилась система, выбрали президента, сколько потрясений было, чего только не было за год. И вот, в семь утра второго июня, нынче, встретились мы у Серафимовской церкви, как будто не расставались. Пошли к источнику. Кто угодно пусть будет у власти, демократы, коммунисты, хоть, простите, черт с рогами, но крестный ход пойдет... Поймите, только это настоящее у нас”.

КАТЯ

Жаль, что не умею я природу описывать. Не дал Бог такого дара. Ход идет растянувшись на километр, не меньше. Вдруг какая-нибудь женщина остановится и слушает, как завороженная, пение птицы на ветке яблони. Лицо ее, крестьянское, простое, проясняется, словно вода отражает цветущую яблоню, становится прекрасным. Нет, здесь не романтический порыв. Все намного глубже. Та любовь к красоте, которой Бог Еву научил. Ведь по-настоящему она свойственна только женщинам. Не за этот ли дар мы, мужчины, и любим их.

Так же она и в храме, наверное, стоит. Здесь и образа, и ангельское пение на хорах. И можно забыть про трудную жизнь, надорванное здоровье, такого же горемыку-мужа. Снова, как в детстве, у нее ноги легкие, а на сердце радость.

Во время хода я помогал матери с дочкой рюкзак нести. Мария, так звали мать, пришла в Великорецкое с мужем и сыном. На обратный путь у “сильной половины” семейства духа не хватило.

- У вас-то как сил хватает? - спрашиваю Марию.

- А я однажды как пришла с хода, водой великорецкой ноги промыла, Николай Чудотворец их за день исцелил. С тех пор легко ходить.

Не потому легко ходить, что ноги не болят. Нет. Я под конец видел, как она хромает, как тяжело ей каждый шаг дается. Здесь другое.

* * *

Куда мне до нее. Как дошли до Медян, посмотрел я на то, что со ступнями стало, и сильно расстроился. Олег Четвериков подошел, тоже посмотрел:

- Не ходок ты дальше. Подорожник пока приложи, чтобы заражения не было.

Хорошо, до Мурыгино рукой подать...

Никакими словами не передать, как народ нас встречал по пути! Из домов выбегали люди, предлагали холодной воды, совали деньги, плакали, что не смогли пойти в этот раз. В Медянах нас накормили (350 человек!), напоили квасом и молоком. В Мурыгино пришли, там тоже столы накрыты. Ноги мне бабушки помогли промыть, полотном белым, сухим перевязали. Чувствовал я себя после этого как в раю.

Вдоль дороги тянутся канавки с водой на дне, густо заросшие травой. По краям их растут деревья. Все это мне страшно знакомо. Я тысячу раз все это видел в детстве у бабушки, в вятской деревне Кузнецово. И тут мне становится окончательно ясно, что я на родине.

Мы сидим в Мурыгино за деревенским столом - паренек из Уржума, Олег Четвериков с Артемом Маркеловым, соученики мои ленинградские, Саша Балыбердин - он в областной администрации религиозными вопросами заведует. Это, наверное, только в Вятке возможно, посадить на такое место глубоко православного человека. И вот сидим мы, вечер замечательный, на душе у всех весело. Кто-то говорит: “Как на свадьбе”. И все радуются точно найденным словам.

* * *

Ночевать часть ходоков определили в местный клуб. Мы разлеглись на сцене. Несколько местных мальчишек каким-то образом залезли в зал. Наш приход был для поселка большим событием, мальчишкам хотелось к этому приобщится. Но как - они не знали. Расселись в креслах и начали шутить друг над другом, перемежая речь словами: “Это грех.. это грешно... сам ты грешен...” На большее у них воображения не хватало. Они были в зале, а мы на сцене. Такое вот представление. Потом их выгнали милиционеры. Но несколько сотен пустых кресел остались. И мне на мгновение показалось, что зрители вот-вот подойдут. И что нас - православных - в России так мало, что можно приходить вот так и смотреть.

Но нет. Кресла по-прежнему пусты. И как одиноко было мальчикам в зале. Каким наигранным, невеселым был их смех. В заключение скажу, что никогда прежде не видел я, чтобы собиралось вместе столько жизнерадостных, мужественных, по-настоящему верующих людей, как в этом крестном ходе. Сейчас, на закате ХХ века - века крушения цивилизации, гибели всех идеологий - только христианин, как и две тысячи лет назад, может смеяться от всего сердца и без страха смотреть в будущее.

Мы победили.