На дорогу прошу благословения у маленького образа святителя Стефана: ведь я отправляюсь из Коми земли, крещенной им, в Великий Устюг, на его родину.

Первое зырянское поселение, куда пришел с проповедью св.Стефан - Пырас. Теперь это Котлас, железнодорожный узел. Здесь - пересадка. И пока есть время, иду на речной вокзал полюбоваться замечательной картой Русского Севера, которая там, говорят, висела с подробным нанесением самых маленьких городков, с китами, плывущими по нарисованным рекам.

Карты не было. От прежних времен остался лишь хороший буфет, какой-то домашний - пельмени вкусные, бутерброды толстые. Буфетчица дружелюбно глядит из-под норкового кокошника.

Через Двину, к невидимой за лесом деревеньке бегут сани, за ними - жеребенок. С высокого берега эта группа смотрится совсем маленькой, кажется, уместилась бы в грецкий орех. Так вот и сто лет назад возвращались мужички с базара, поставив благодарственную свечку святому Степану.

Обе церкви - старинная Стефановская и новая Владимирская - стоят-светятся, свежевыбеленные. Еще летом были темными, и старинный красный кирпич “Степановской”, видневшийся из-под облупившейся штукатурки, диссонировал тогда с силикатным кирпичом здания новой церкви. Теперь они - одно целое. С приходом зимы стены обоих храмов покрылись побелкой, как земля снегом. И по белому кое-где тронуты сочным синим. В этом ультрамарине почему-то чувствуется душа, невольно улыбнешься.

* * *

Теперь от Котласа поездом до Ядрихи - минут двадцать пять. Народ в вагоне все простой, родной какой-то. Едут бабы в пуховых шалях с пустыми молочными цистернами, скромные девушки в меховых кокошниках (популярный таки у северянок фасон!), рабочие-путейцы в высоких валенках с разрезами сзади. Едут, дуют в рукавицы. По вагону прошел молоденький милиционер с хорошими веселыми глазами, с огромной пряжкой на ремне. “На всех поглядел!” - воскликнул женский голос как будто с осуждением. “А как, - откликнулся старик в опрятной фуфайке и ушанке, - это его работа, в поездах надо смотреть”. Две женщины, слышу, разговорились между собой: “Дочка у меня погибла. После дискотеки пошла на мотоциклах кататься... Моя ярочку родила, была черная, а через неделю подняла ее - а живот белый...”. Все это говорится ровным ласковым голосом, каким читают детям на ночь сказки. “Слезы людские! О, слезы людские, льетесь вы...”.

Проворонила я свою Ядриху. Маленькая станция промелькнула среди однообразия белых полей, как сухой цветок - среди листов книги. Приходится добираться иначе, чем было запланировано, и к ночи обнаруживаю себя на неведомой мне станции Красавино. Заснеженный ельник на пригорке, под ельником рассыпаны домишки. До Устюга - рукой подать. Близок локоток, да не укусишь: автобус придет через два часа.

Но вот наконец и Устюг Великий. Первое, что увидела впотьмах, открыв дверцу “маршрутки”, белокаменные стены, высоко в ночном небе золотятся маковицы. Вот уж, действительно, Китеж-град - мимо храма не пройдешь.

Определилась на ночлег, спасибо за помощь Наде Селяковой, певчей из хора Прокопьевского собора, и, засыпая уже, видела все белые стены церкви.

Утро. Сколько оттенков в устюжском феврале! Сказать “белый” - ничего не сказать. Груб стал язык. Вспоминается история с соловецкими сундуками. Из Соловков в советское время привезены были сундуки с церковными облачениями. На одном была позднейшая надпись “Белые одежды”. Но инвентарь, составленный человеком xvii-го века, уточнял: цвет сахарный, цвет бумажный, цвет водяной, цвет облакитный (облачный). Устюг запомнился, словно написанным по перламутру.

Своеобразие старой устюжской улицы - множество белых каменных домов с мезонинами. Они принадлежали в основном купцам, видным мореходам. Устюжанам не было знакомо типичное, скажем, для московского купечества желание перещеголять соседа в наряде, в пышном убранстве жилища. Оттого не встретишь в Устюге памятников тщеславию. Всюду - изысканная простота.

Устюжские купцы были какие: прежде они ставили церковь или часовню, потом уж о своем доме задумывались. Но красоту ценить умели, чем и славен Устюг. На печные трубы ставились дымники - железные, словно вологодская кружевница тонкими пальчиками плела.

Строили всегда сами с любовью и вкусом. Ежели из Ростова или Москвы присылали в Устюг церковного мастера-“рубленника”, не знакомого с местными традициями или пренебрегавшего “стариной”, - отправляли его с Богом назад, как это было в конце xv века, когда строили знаменитый Успенский собор. Отослали “рубленника” Вологжанина с пояснением: заложил церковь “не по старине, устюжанам тот оклад стал нелюб”.

Устюжане по-прежнему знают толк в художествах. Вот стоят посреди улицы ларьки “Мороженое” и “Союзпечать”. Не ларьки - ларцы, “изукрашенные зело” резьбой. Штучная работа.

* * *

В реставрационных мастерских, которые располагаются под сводами Михайло-Архангельского монастыря, и в субботу идет работа. На столе под листом “папиросной” бумаги лежит икона “Сошествие во ад”. Реставратор Ольга Крылова неохотно открывает ее постороннему взгляду - ведь сколько тут кропотливой, любовной работы.

Вот она, драгоценная устюжская школа иконописи. Большая плотность заполнения пространства. Цвета - розово-пурпурный, оливковый, золотой. Изощренная и изысканная прорисовка каждой детали. Единственное, над чем безвестный “изограф” не очень трудился, - это изображения бесов. Будто побрезговав возиться с ними, мастер отложил свои тончайшие кисточки и самой толстой кистью размазал оливково-серое пятно в пяти направлениях: руки-ноги-голова.

Устюжскую школу можно определить еще и по особенной пригожести лиц. У искусствоведов даже есть такое выражение “по-устюжски миловидно”. Вот Казанская икона Божьей Матери: круглый овал лица, задумчивое и мягкое выражение, детская припухлость губ. Может быть, одну из этих икон обновлял простонародный мастер Иона Неупокоев, о котором так трогательно написано у Бориса Шергина в рассказе “Устюжского мещанина Василия Феоктистова Вопиящина краткое жизнеописание”: “Мастер призванный, а не самозванный.., даже и принявши с простуды чашки две-три и не могши держаться на подвязях, Иона все же не валялся и не спал, но, нетвердо стоя на ногах, тем не менее, твердою рукою пробеливал сильные места нижнего яруса, причем нередко рыдал, до глубины души переживая воображенные кистью события”.

* * *

Трудная все-таки работа у реставратора.

Ольга Владимировна показывает отметки на иконе - полоски раскрытых слоев, обозначенных белыми цифрами. Это наслоения позднейшей живописи, которые нужно снять, добраться до первоначального изображения, в котором вся соль.

Бывает, до девяти слоев снимается, а бывает, только верхняя олифа, из-за старости которой образ кажется “черным”. Под нею обнаруживаются праздничные краски. “Которую олифу варил знающий человек, под той олифой живопись, как под стеклом. Но и краска должна вмереть в дерево, в левкас. Тут уж письмо вековое. Правнуки подивятся”, - писал Б.Шергин.

Инструментарий реставратора: медицинский шприц, хирургический скальпель, коллекция старинных утюгов, собранных, наверное, по окрестным селам, - они используются как пресс.

Остановилась я у дяди Вити, прихожанина Прокопьевского собора. Он видел меня впервые. Но добрые-то люди не знают, кто на свете хуже татарина.

Дома прибрано, натоплено, от печки пахнет сливовой косточкой (что за дрова у дяди Вити такие душистые?). Передо мной появляется полная миска ухи, к чаю - малиновое варенье.

Хозяин сидит напротив. Руки лежат на коленях, борода - на груди, глаза спокойные и внимательные, а лицо молодое, румяное - всю жизнь на воздухе каменщиком. Недавно расчет взял на работе, теперь весь - в храме. “Чем могу - помогаю”, - скромно говорит. На другой день вижу: выходит дядя Витя из Царских врат в алых шелковых одеждах. Вот как: был каменщиком - стал алтарником. На службах тишину бережет: как начнут шушукаться - довольно дяде Вите сказать негромко, но внушительно: “Не шумите” - становится тихо. Уважают. До прочего же житейского шума ему дела нет: дома по радио тенор прочувствованно поет: “О выйди, Изетта, скорей на балкон!”, а дядя Витя, знай себе, “Достойно есть” читает. У него свои, небесные, песни.

* * *

Вот такими самостоятельными, независимыми устюжане были всегда. В XVII веке отстояли свой город во время польского нашествия, а едва посрамленные поляки отошли - сняли боевые доспехи и сделали Устюг самым красивым и могущественным из северных городов.

В очередной раз они отстояли город в екатерининское время, когда чиновники комиссии строений сочинили, не выезжая из столицы, планы переустройства для 400 русских городов.

Устюжанам было предписано покинуть сухие застроенные церквами места и перебраться в низины, где и колодца вырыть нельзя, и дух болотный. Больше тридцати лет сопротивлялись устюжане подобной глупости, пока не добились права составить собственный план города, в котором было бы все гармонично.

“Я - маленький батюшка”

По утреннему морозцу бежим с Надей Селяковой на службу в собор св. Прокопия. Замечаю: пробежали чуть не пол-Устюга, а нам не встретилось ни рекламного щита, ни киоска с безделушками, ни единой латинской буквы. Магазины называются: “Успенский”, “Преображенский”, “Сретенский”. Что за город такой? Словно окружен невидимым щитом от всякого тлетворного духа современности. Может, так действует статус заповедника?

“Это все батюшкины молитвы! - сказала Надя. - Например, едут к нам сектанты - не доезжая города вдруг разворачивают свои машины - и назад. Помнишь, “белые братья” работали, всю страну листовками оклеили. А вот у нас они не задержались, ночку переночевали - и с Богом! Даже партизанить не пытались. Батюшка у нас - апостол!” - последнюю фразу Надя произнесла уже у дверей храма, низко кланяясь написанному в простенке св.Прокопию. Так положено при входе, а получилось, словно благодарит святого за такого батюшку.

* * *

Мне и в Сыктывкаре рассказывали об о.Ярославе Гныпе люди, близко с ним общавшиеся: “О.Ярослав - это... Сталинград!” Представлялся иерей почему-то чернобородый, важный, двухметровый, такой, что взглянет - сердце в пятки уйдет, Иоанн Грозный... Вначале появился его голос из алтаря - чистый и сильный, не внешний, сердечный. Вот Царские врата отворились. О.Ярослав оказался не большим батюшкой. А под высокой аркой древнего иконостаса с престольным Евангелием у лица в больших круглых валенках - и вовсе маленьким. И борода была не черной, а русой, с рыжинкой.

Смотрел он действительно строго, но одновременно так, что сердце не в пятки хотело уйти, а тянулось к нему...

* * *

Запомнилось, как служили молебен перед иконой Божией Матери “Всецарица”. (Этот образ помогает при неизлечимых болезнях, при раке). Батюшка прочитал прекрасную проповедь, потом приподнялся на цыпочки и попытался приложиться к иконе, висевшей на стене. “Не достаю. Я маленький батюшка. Среди вас много таких же, так вы делайте вот что: положите на стекло два пальчика и потом начертайте на лбу крест. Пусть Богоматерь бережет наше сердце от раковых опухолей, гнева, уныния, блуда, пьянства”.

В 75-м он защитил диплом по “возмутительной” теме: “Образ праведника в творчестве Н.Лескова”. Они с однокурсницей Ниной - будущей своей матушкой - с дипломами филологов-переводчиков имели возможность уехать в Уганду. Отказались. Хотели молиться Богу о России и в России. Так и вышло.

* * *

Во время ектеньи диакон просит: “О богохранимой стране нашей Российстей Господу помолимся”. У батюшки Ярослава диакона нет (даром что собор - кафедральный), и он поет сам за диакона. Поет: “О богохранимой и скорбящей стране нашей...”. О скорбящей. Словно на дворе - сорок второй, кругом враг, и битва идет не на жизнь, а на смерть. О.Ярослав - священник героического, апостольского склада. Огненный батюшка. “Вашей настольной книгой должна быть повесть “А зори здесь тихие”, - говорит он своим духовным детям, молодому своему войску, деткам своим. - На страх - не имеете права. На стресс - не имеете права”. Он сам похож на васильевского Федота Евграфыча, который вел горстку девушек через топкое карельское болото, чтобы остановить немцев, невидимо бредущих к стратегически важной железной дороге.

Какое оружие у священника, кроме молитвы? Но это оружие должно быть всегда готово к бою. Как винтовка Федота Евграфыча никогда не бывала забита песком и не смазана, так и молитва о.Ярослава не бывает вялой, теплой, неплодотворной. “Мы каждый день по двенадцать земных поклончиков кладем со словами: “Избави град наш, Боже, от всякого вражеского нашествия, видимого и невидимого”, - говорит батюшка.

* * *

На улице ни с того ни с сего разговорилась с женщиной. Она в выходной решила по магазинам пройти, из авоськи рыбий хвост торчит, но хочется и на людей посмотреть. Я спросила, знает ли она отца Ярослава? “А как же! Он же по радио говорил: “Если мы, православные священники, не придем в больницы и тюрьмы, туда придут сектанты”.

* * *

Война идет. Нешуточная и не с одними сектантами. Патриарх недавно о попытках ввести в школах половое воспитание сказал резко и прямо, что отныне нужно называть вещи своими именами: “Зло есть зло, разврат и растление малолетних есть разврат и растление малолетних... Молчанием предается Бог”.

О.Ярослав: “Наконец теперь у меня есть благословение Патриарха, до сих пор я действовал на свой страх и риск”.

Действовал - значит, обошел все инстанции, школы, убеждал, объяснял, что ни один преподаватель не имеет морального права даже вкраплять в свои уроки растлевающие элементы новой программы. “Я все надоедал начальнику гороно, в конце концов собрали директоров школ и постановили: “половое воспитание” в устюжские школы не пускать. Священников, впрочем, тоже”.

Не везде так удачно складывается. Вот в Череповце о.Александр Куликов лично обошел 46 школ, и только в одной что-то пообещали.

* * *

Впрочем, я здесь, в рассказе об устюжских баталиях, главного-то не сказала: о.Ярослав - любящий батюшка, веселый батюшка. Каждую старушку, видела, исповедует так, будто это к нему мама приехала.

Отец Ярослав сидит в трапезной во главе стола, ласково смотрит на свою молодежь (около тридцати девушек и парней с чудесными, словно дождем умытыми, лицами). Замечает о.Ярослав, кто осунулся, кто округлился.

Одна девушка вернулась из Москвы с Рождественских чтений, рассказывает: “Такие в Москве бутерброды тоненькие! Смотреть противно”. Все смеются.

Перед батюшкой стынет тарелка с гороховым супом, все любуется на деток да уму-разуму учит. И это тоже получается у него весело, легко: скажет фразу из Деяний апостолов и ждет, кто назовет автора. “Это апостол Петр!” За столами шутят: “Ага, Вадим, ты же только что экзамен по катехизису сдал!”.

* * *

Воскресная школа. Хоромы! Больше трехсот квадратных метров. На входной двери - оставшаяся от прежних времен табличка: “Кабинет правил дорожного и основ безопасного движения”. Что же, пожалуй, можно и не снимать, она передает смысл происходящего за дверью. Ведь там учат правильно “передвигаться” в нашем безумном мире. Преподаватели - батюшка и матушка Гныпы и их дети, кровные и духовные - все с высшим образованием. Жанна Старовская, директор школы, рассказывает, что часто к ним приходят люди, далекие от церкви настолько, что это видно по их детям - нервным и диким. Но если они продолжают ходить на занятия, то спустя года полтора мамы не узнают и своих детей, и сами себя. Наверное, воскресная школа - это тоже реставрационная мастерская. Снимается темная копоть с Божьего образа, с души.

* * *

Как чудно здесь поют! Хор преимущественно девичий, регентом - матушка Нина Гнып. Запели “Блаженны...”, и вот уже по всей церкви зашмыгали носами. И мой лоскутный коврик, кем-то заботливо положенный под ноги, “поплыл” в глазах. Один из девичьих голосов ведет мелодию с едва заметными “плачевыми” интонациями, какими-то очень русскими. Глубокий бас Андрея Гныпа берет нижнюю ноту, и два этих голоса рождают мгновенный, но навсегда памятный образ: река Сухона, прощание, пароходный гудок.

* * *