Где, в какой точке карты находится центр Русского Севера? Спросите вологжанина, устюжанина, архангелогородца, вятича – у каждого будут свои убедительные доводы, что де самый центр у них – столько здесь святых, столько исторических мест!

Жителю Карелии тоже есть что сказать. Где самые красивые храмы? Конечно, здесь. Где сохранились величайшие эпосы славян и финно-угров – двух народов, составляющих Русский Север? Здесь. Ведь именно в Олонецкой губернии были записаны былины про Илью Муромца и знаменитая "Калевала". Где стоял щит, спасший Русский Север от извечных врагов – шведов? Опять же здесь... Продолжая путешествовать по этой исторической карте, вы непременно попадете в Олонец – традиционный центр Карелии, упоминавшийся еще в грамотах князя Святослава Ольговича. Ну а как пройти к центру самого Олонца, тут вам укажет всякий – через деревянный мостик на остров Мариам. Небольшой такой островок на слиянии рек Олонки и Мегреги – на самом острие древнего города-крепости (см. рисунок с плана XVII в.). Здесь, если довериться чувствам местного патриотизма, и находится средоточие нашего Севера.

Древняя крепость до наших дней не сохранилась, а остров – вот он. Подобно Афону, испокон веку олончане считали его уделом Пресвятой Богородицы. По преданию, сама Защитница и Покровительница в рукописном образе приплыла на этот остров, избрав его своим обиталищем. Горожане для чудотворного образа выстроили Смоленский собор, который и поныне стоит на острове...

Хоть и мала эта земля – 70 шагов в поперечнике, – но сколько судеб людских она объединяет!

Из Петрозаводска в Олонец автобус идет около четырех часов с краткой остановкой в Пряже. Выйдя на конечной, решил я никуда не спешить, а потоптаться, ноги размять. Стою на станции, вживаюсь, так сказать, в дух старинного городка, объявления на стенке разглядываю: "Продам сено, поставлю сруб... В районе озера Канаброярви пропала сибирская лайка, окрас серый... Церковь Христиан евангельской веры приглашает в актовый зал музшколы на День Рождения Христа, вход бесплатный..." Вот ведь, даже здесь баптисты!

Иду мимо гостиницы, на вывеске которой написано крупно – "Hotel", мимо поблескивающих лаком машин с иностранными номерами, натыкаюсь на ресторан с патриотичным названием "Ладога". А напротив него стоит ... кирха. Настоящая лютеранская кирха. Вот так заблудился!

Спрашиваю у прохожей: "А православная-то церковь у вас есть?"

– Так их у нас много, церквей! – тоном гида отвечает женщина. – Вот "Ладога", например. Раньше в ней была Казанская церковь.

Еще раз оглядываюсь: действительно, в очертании ресторана угадывается что-то знакомое. Так перестроили, что и не признать.

– А чтобы попасть в действующую церковь, – инструктирует олончанка, – вам нужно идти на остров. Только там сегодня службы нет.

Священника, как мне объяснили, найти в городе просто: "Идите в сторону хоккейной фабрики, там увидите большой старинный деревянный крест, с резьбой и буквами. Стоит как раз под его окнами..." По кресту я и нашел этот дом.

Дом настоящий северный. Два высоких крыльца. Толкаюсь наугад – и слышу украинский говорок. Точно попал! Матушка что-то втолковывает куче ребятишек, увидев меня, вытирает руки о передник: "Вы к отцу Михаилу? А он с утра отъехавши, в Свирском монастыре, вот-вот будет..." Оказывается, знаменитый монастырь от Олонца всего в 35 километрах.

– Мы туда теперь часто ездим, – рассказывает хозяйка, собирая на стол. – Когда мощи святого Александра Свирского привезли, батюшка наш молебен над ними служил вместе с монахами. Стоят мощи в комнатушке, в храме, тут же печка топится – а он будто вчера умер. И руки целы, и ноги, как живые. Чудо какое! Ох, и кому-то еще что-то надо доказывать...

Свирский монастырь мы как бы своим считаем, он ведь всегда в Олонецкий район входил. Это только при советской власти он в Ленинградскую область попал.

– Вы, вижу, патриоткой стали, – пытаюсь шутить я.

– Дак уж третий год здесь, – кивает хозяйка. – Место хорошее. Во всей Карелии самый крестьянский район, хлеб тут родится. И народ все оседлый, большей частью карелы. Вся-то остальная Карелия перелопачена – зеков, ссыльных, вербованных эшелонами везли лес рубить. Сущий вавилон. А здесь, на олонецкой равнине, леса не было – так что и приезжих мало, люди как жили исстари, так и живут. И начальство республиканское, кого ни назови, все выходцы отсюда – самая коренная тут территория считается.

– А финны часто приезжают? – вспомнилась мне кирха.

– Как к себе домой. Хотя их, лютеран, здесь отродясь не было. Пожилые еще прилично себя ведут, а молодые, бывает, водки напьются, потом ходят помойки фотографируют и хохочут. Деньги у них есть – вон какой костел за год построили. Каменщиков с собой привозили, а наших, карелов, только на подсобку брали.

– У них и пастор есть?

– Батюшка-то ихний? Из Финляндии приезжает, каждую неделю. На Рождество продукты привозил, масло растительное, сахар. Так что люди в его костел с сумками шли...

Вы слышали, наверное, администрация наша готовится к празднику – 350-летию Смоленского собора на острове Мариам. Это будет как бы день духовности всей Карелии. Будут знатные гости, все торжественно обставят. И лютеране тоже в программу желают вписаться, напоминают: "Мы уже готовы, когда начнем?" Только что праздновать-то? Смоленский собор обезображен – в нем ведь и клуб, и музей были. Приводим его в божеский вид на копейки наших пенсионерок-прихожанок, и работе края не видно. Мэрия же совсем устранилась... Что уж тут праздновать?

– А это что у вас за крест под окном? – отвлекаю хозяйку от наболевшей темы.

– Да вы лучше у дедушки, Михайлы Петровича, спросите, он за стенкой живет. Дом его, фамильный, 110 лет назад построенный... Ой, вернулись!

Матушка легко, как птичка, подлетает к окну, оборачивается радостно:

– Приехали наши-то!

Отец Михаил Тереняк грузной поступью входит в горницу, зыркает на матушку: "Накормила?" Та кивает. Только после этого, широко улыбнувшись, священник благословляет меня. Пока он отдыхает с дороги, иду по соседству – к хозяину дома.

Михаил Петрович Мульев, 82-летний старик, уже успел переодеться в мягкие домашние валенки – он тоже ездил в Свирское. Смотрит на меня подслеповато и ухо оттопыривает, плохо слышит.

– Кре-ест? – переспрашивает протяжно. – Да кто ж его знает, откуда он взялся. Сколько себя помню, здесь стоит. И отец с детства его помнил. Знать, добрые люди ладили – справная работа, на века.

– А вы тоже по дереву мастерите? – заметил я разложенный всюду столярный инструмент. Посреди комнаты высится стол со множеством выдвижных ящичков: доски гладко оструганы, филигранно подогнаны друг к дружке. Вот ведь какое чудо старик сотворил!

– Это крестнице моей в подарок, целый месяц копошусь, – вздыхает он. – Глаза не те, и карандаш все время теряю, потом с хозяйкой долго ищем.

Появляется хозяйка, Анна Федоровна. В отличие от мужа, в ней сразу угадывается карельская природность – особенная какая-то заостренность в чертах лица. Вообще, я заметил, женщины более национально выразительны, чем мужчины.

– Ты не стесняйся, покажи гостю свою работу, – предлагает она, – вот буфет, тоже старик мой делал, вот шкаф...

– Ладно тебе, – морщится хозяин.

– Сундучки, шкатулки, этажерки разные делал, – перечисляет Анна Федоровна, – и киоты Божии, когда заказывали.

– А не боялись, что преследовать будут – за киоты Божии?

– А нас и так не жаловали, – приосанивается хозяйка. – Когда я в совхозе работала, то мне новогодних подарков не давали – ты, мол, в церковь ходишь. И медаль не дали, хотя в ударницах числилась, хорошо работала...

Старик прокашливает горло:

– А ты чего хотела, Аннушка? Это на войне медали дают, там положено. А работа... если нет ее, то вроде как не живешь, нечем заняться. А есть работа – живешь. За что же медаль давать? За то, что на белый свет народились?

И рассказал Михаил Петрович про свою жизнь:

– Старших я всегда слушался. Отец да мать мои были верующие, и я тоже в охотку в Смоленскую церковь ходил, где в младенчестве и был крещен. В 24-м пошел в школу, одновременно начал пономарить в соборе. Служили там два протоиерея: Андрей Тихомиров, карел, и Пантелеимон Романов, русский. Обоим кадило подавал. Когда собор закрыли, стал ходить в Успенский храм, что на кладбище, – он никогда у нас не закрывался. Всю жизнь я старался не пропускать воскресной службы.

Семья наша жила справно, 2 лошади, 4 коровы. Когда колхоз появился, отец запретил мне туда вступать, и я послушался. Поступил учеником в столярку. В 40-м призвали на службу, в Олонецкий батальон разведки. Командиров я слушался и был на хорошем счету. Послали нас в рейд, и около Корпусельги попали мы в окружение. Финны сначала держали нас в центральном лагере Нароярви, потом в Хелмовелли. Наши умирали один за одним, в основном от голода. Меня спасло, что не курил, – табак менял на пайку. К концу войны, правда, нас, карелов, собрали в один лагерь, и оттуда как работящего послали меня служить хозяину-финну, на хутор.

– Там-то получше было?

– Кормили лучше, и за то спасибо. Я ведь уже таким доходягой стал...

В 44-м нас освободили и перевезли в Петрозаводск – уже в советский лагерь. Там тоже посылали на тяжелые работы. В 45-м опять освободили, надели военную форму и снова вернули в лагерь – охранять пленных финнов и немцев. Старался я служить аккуратно, только однажды смотрю – один пленный исчез. Убег. Ну, думаю, теперь под трибунал меня и снова за колючку. Господи! За что мне такое? Возроптал, значит... Вдруг подходит этот беглец: "Да ты не бойся, я тут". Пошел я тогда к врачу: может, со зрением что? Врач посмотрел – один глаз плохо видит. Ну и комиссовали меня домой.

Вернулся в Олонец. Жил-пожил, предлагают мне идти кладовщиком: ты, мол, непьющий, воровать не станешь. Не по мне такая работа, но в Олонце тогда электричества не было и столярка стояла. Ладно, думаю, зато времени будет много, пчел стану разводить. Пчел я очень любил. Стал я работать на складе, старался, начальства своего слушался. Что скажут, то и делаю. А потом открылась недостача. И снова меня отправили в лагерь, теперь уже как растратчика. В 53-м попал под амнистию. По освобождении работал до пенсии столяром.

Так вот и жил... Куда пошлют, туда и шел. И слава Богу: никого, кажется, не обидел, и сам обиды не держу. Как говорится, сплю по ночам спокойно.

– Финский плен не вспоминаете?

– Финны-то? Да, частенько заходят. Мимо когда проезжают, около креста останавливаются, фотографируют, а потом в дом заходят – расспрашивают, откуда такой старинный крест. Еще поделками моими деревянными интересуются. Вежливые.

– В лютеране вас не агитируют?

– Что... ветераны? – старик оттопыривает ухо.

– Как же! Тянут, тянут, – отвечает за мужа хозяйка.

– А-а... лютераны, – понял наконец Михаил Петрович. – Они говорят: "Бог у нас один, такой же, как у вас, так что идите к нам". А если Бог один – зачем же к себе зовут?

Я, вы знаете, своими глазами крест видел на Луне. И крест – восьмиконечный, православный. Было это в лагере в марте 1953 года. Я тогда ночью в столярке работал. И каждый час выходил на улицу убедиться, не исчез ли крест-то? Нет, вот он: в самом центре Луны, широкая перекладина почти до самых краев достает. До самого утра он держался. Уже утром на разводе стоим, гул идет по рядам, по всему плацу: "Смотрите, крест!" Если б звезда была, а то крест! И начальство, и охрана наша – все его видели. А потом узнали, что Сталин умер, и что амнистию объявили.

Да я и без этого всегда знал, что православная вера – самая праведная...

Старик, прервавшись, странно на меня смотрит. Он и раньше поглядывал с какой-то укоризной, а тут не стерпел:

– Ты бы, парень, это... записывал, что ли? Я вот рассказываю, а ты потом забудешь!

Сзади прячет улыбку отец Михаил – он давно уже пришел и с интересом слушал старика.

– Дедушка, за него магнитофон работает, – кричит он на ухо старику. – Видишь, черная машинка на столе?

– Машинка, значит, работает. А ты – сидишь прохлаждаешься? – все еще сомневается Михаил Петрович.

В салоне легковушки справа у руля лежат на полке "Последование к отпеванию усопших", кадило, тут же баночка со святой водой. Хорошо лежат, по-свойски – будто гаечный ключ или, скажем, домкрат. Батюшка заводит машину, и мы едем в Смоленский собор. Уже вечереет. Черным островерхим силуэтом мелькает за окном кирха. Спрашиваю про лютеран – правда ли, что они продукты в своем храме раздают.

– Народ наш совсем обеднел, – рассудительно отвечает священник, – так что помогают, спаси Господи. Только народ у нас такой, одними подарками не заманишь. Вообще же лютеране проявляют себя не так агрессивно, иногда и в наш храм заходят, любопытствуют.

– А может, эту кирху они для своих туристов построили?

– Не... Тут расчет простой: в Олонце сейчас 10 тысяч жителей, а храмов православных всего два. Конечно, надеются привлечь людей, создать тут большую общину. Раньше такое никому бы в голову не пришло. До революции в одном только Олонце на тысячу жителей приходилось 9 церквей и 3 часовни. А сколько было в округе... В самом маленьком сельце стояли по два храма. Народ был очень верующий.

Да и сейчас, знаете, в двух храмах становится тесно. На прошлое Рождество яблоку негде было упасть, и все одна молодежь. Причем трезвые, сознательно пришли. После ночного богослужения поехал я в мегрегский приход – в село, тут неподалеку. Возвращаюсь в собор к 9 часам, ну, думаю, никого не будет – народ по домам сидит, разговляется. Вхожу: опять ступить некуда, полный храм. И теперь почему-то пришли одни пожилые. Сговорились что ли – в два захода праздновать? Ну, совершили мы молитву празднику с акафистом Александру Свирскому, хорошо было.

– А почему Свирскому?

– Традиция такая, он ведь главный здесь святой. Олончане раньше к нему пешком ходили. И сейчас – в праздник ли, в будни – все меня донимают: давайте к преподобному съездим. Берем автобус – едем. Штукатуров своих с собора сняли, туда послали – кельи ремонтировать. В Свирском-то разруха похуже нашей...

Городская улица вдруг уперлась в узкий бревенчатый мост, отец Михаил резко тормозит. Вот и остров Мариам. За купами деревьев, которыми зарос остров, плывут кресты на маленьких маковках, явно сделанных наспех.

– Хорошо хоть крышу успели перекрыть, – объясняет настоятель, – столько было трудов... С утра до 9 вечера тремя бригадами работали, и все добровольцы, сами приходили. Старики наши на руках кирпич, доски через мост носили, грузовик-то на остров не загонишь.

В притворе собора встретил нас молчаливый мужик с поленом в руке. В храме тепло, сухо – от души натоплено. "Вот Михаил Чогин, – представил его батюшка, – на таких земля держится". Чогин переложил полено в другую руку, не зная что ответить. Пошли мы дальше – в главный, только что оштукатуренный, придел. Кругом леса еще стоят, купола не видно, но ясно, что где-то он высоко – так гулко отдавались в стенах наши голоса. Батюшка подергал за веревку, что свешивалась с невидимого отсюда "неба":

– Наверх тоже все вручную поднимали. Чогин где-то блок нашел, старинный, наверху там прикрутил. Блок деревянный, а работал не хуже железного. Раньше все добротно делали. Взять этот храм – сотни лет стоит и ни одной трещинки нигде. Геологи почву под ним проверяли, оказалось, остров-то все время качается – вода его подмывает, и он то опускается, то поднимается. А собор стоит, будто влитой.

– А почему остров так называется – Мариам?

– Предание есть. О нем я слышал через монахиню Варвару. Она из местных, из карел, умерла три года назад, а было ей за 90 лет.

Так вот. В глубокой древности здесь стояла другая церковь, построенная каким-то купцом во имя Николы Угодника. И купец, видно, жил тут же, на острове. И приснился ему сон. Сидит на камне женщина и плачет: "Освободите мне этот остров, и я ваш город спасу, заступлюсь за вас..." А по городу тогда мор шел, чума, люди вповалку умирали. Купец засомневался, говорит: "Если утром на каждом дереве будет сидеть по белке, то так и быть, уйду отсюда". Просыпается – не то что на дереве, на каждой ветке белки сидят, на него смотрят. Тут у него, как рассказывают, волосы дыбом встали. Ушел он с острова, и в Олонце мор прекратился.

Прошло какое-то время, горожане увидели огонь на реке. Смотрят – стоит напротив острова на камне икона. Был это образ Смоленской Божией Матери. Мужики попытались его с камня снять, да сил не хватило. Позвали тех, кого праведниками почитали. Те легко переправили икону на остров. После этого случая Никольскую церковь за реку перенесли, а здесь собор построили – чтобы икону в него поставить. А камень, на котором Божья Матерь явилась, как я слышал, был доставлен к Успенскому храму и стоял там, пока в землю не ушел. Теперь этого камня нет.

– А как же икона?

– Сохранилась. В советское время она также в Успенском храме была, а как собор наш открыли, так ее на прежнее место вернули.

Батюшка ведет меня в действующий придел собора, подводит к иконостасу.

Лик Богордицы потемнел за столетия, но скоро забываешь об этом... Кажется, прямо в душу смотрят очи Царицы Небесной, Заступницы нашей. Серебром сверкает царский ее венчик, мне же видится иное: женщина в простенькой одежде и в платочке сидит на камне и плачет... Текут ее слезы – о нас, непутевых, прогневавших Бога.

Батюшка рассказал и о других храмовых иконах, вернувшихся в собор после изгнания. Две из них – апостолов Петра и Павла – чудесным образом обновились.

– На образе Павла букв нельзя было прочитать, только глаза с доски смотрели, – показывает он, – а теперь, смотри, будто вчера икона написана! Было это в прошлом году, в октябре, мы ремонт здесь как раз заканчивали. Прямо на глазах происходило, снизу вверх, полосами прояснялось. Все, кто видел, очень радовались и удивлялись.

Есть у нас и заимствованные из других храмов иконы, также очень древние: образ Николы Чудотворца – из той самой Никольской церкви, что первой на острове стояла; Спас Нерукотворный, каким-то чудом попавший к нам из разоренного Соловецкого монастыря; образ Георгия Победоносца из Мегреги... С ним, кстати, была такая история.

В Мегреге есть деревянная церковь Флора и Лавра, откуда этот образ и попал к нам. Как только церковь открылась для богослужений, мегрегцы стали меня просить, чтобы я вернул в храм их икону. И вот в прошлом году, на светлой седмице, решил ее отвезти. Поставил Георгия Победоносца на заднее сиденье, завожу мотор – не заводится. Странно, машина-то исправная была. Мучился целый час, капот открыл – все в норме, должно работать. Включаю зажигание – не заводится. Отнес икону обратно в храм, дай, думаю, еще разик попробую, для эксперимента. Поворачиваю ключ – заурчал мотор. Ну, решил в этот день не ехать в Мегрегу, отложил. А на следующий день звонят мне оттуда: "Батюшка! Ночью нашу церковь обокрали. Хорошо, что вы Георгия нам не привезли". Похоже, его-то воры и искали. Образ очень древний, может быть, ровесник самой церкви Флора и Лавра.

Уговариваю отца Михаила съездить в эту церковь, и он легко соглашается: "Я люблю там бывать, церковь такая красавица! Сам увидишь". По дороге он рассказывает, что в Мегреге два храма. Каменный – Воскресенский – все еще занят под клубом. Нынешний председатель Минсельхоза Карелии Колосов, будучи директором мегрегского совхоза, пытался вернуть это здание верующим, но районная администрация не разрешила. И второй храм – деревянный, Флора и Лавра – хоть и открыт для богослужений, также остается в ведении государства, считается памятником. Крыша там протекает и, как утверждает о.Михаил, еще один сезон дождей – и "архитектурной жемчужине Севера" наступит конец. Прихожанам крышу чинить запрещают – нарушится облик, а прислать реставраторов не могут, денег нет.

– В целом же храму повезло. Стоит он в бору, в сторонке от села, подъездных путей к нему нет – и его никак не использовали. До 60-х годов иконостас был нетронут, пока иконы не увезли в петрозаводский музей. Община подала запрос туда. Может быть, вернут?

Батюшка закрывает машину, и мы входим в бор – как в храм. Сосны до неба, необъятной толщины. Красивое место подобрали!

– Церковь-то по обету строили, – поясняет мой гид. – Как-то шведы напали на Русь, и местные карелы собрались в конную рать. А перед тем, как выступить, помолились святым Флору и Лавру. Вернулись с победой, живые, и вот – отблагодарили святых.

– Это в Северную войну, что ли, было, при Петре?

– Не-е, раньше. В документах значится 1613-й год. Так что храму... 386 лет.

Глажу затвердевшие, но все же живые – дерево все-таки! – бревна, и не могу поверить. Почти четыре века...

Позже, читая исследование "Древний Олонец", подметил я интересный факт: против иноземцев здесь воевали даже... деревья.

Однажды шведы подобрались к самому Олонцу на ладьях и уже думали, что застали городок врасплох. Но, завидев еловую рощу у Ильинского погоста, приняли ее за величайшее войско и так спешно повернули назад, что разворотили берег. С тех пор это место зовется "Лайванкиеналмус" – "поворот корабля". Примечательно, что олонецкие, да еще беломорские карелы сопротивлялись иноверцам особенно стойко. Когда в 1581 году шведский отряд захватил Олонецкий перешеек и разорил Александро-Свирский монастырь, здесь началась ожесточенная многолетняя партизанская война. Когда было уже совсем невмоготу бороться, карелы целыми деревнями бежали на территорию Московского государства – к собратьям по вере. По кабальному Столбовскому договору Москва должна была выдать беглецов обратно, но "благочестивый Царь не мог взять на душу такой грех... отдать православных христиан в люторскую веру". За них заплатили шведам 20000 рублей и 11000 четвертей хлеба.

Кстати, о церкви свв. Флора и Лавра – о том, почему ее так назвали, в этом исследовании написано: "Значение имел сюжет из жития Флора и Лавра, по которому святые построили каменную христинаскую церковь вместо языческого храма Аполлона. Тема борьбы с иноверцами была актуальна здесь в эпоху "смутного времени".

Отец Михаил пытается открыть церковь: "Вот ведь, замок замерз. В прошлый раз оттепель была, а теперь заледенело".

– А это что за дырки? – трогаю рукой рваные раны в железной обивке двери.

– Это осколками посекло. Когда финны и немцы штурмовали Олонец, то зачем-то этот бор бомбили. В бревнах тоже осколков полно – но вот, устояла!

Обходим церковку кругом, любуемся.

– Видишь, как окошки необычно прорублены? – показывает батюшка. – На разных уровнях, вразброс. Северный стиль. Солнца на севере мало, и окошки эти ловят свет, направляют лучи на определенные места в храме. Внутри лучи перекрещиваются, очень торжественно... Люблю я здесь служить, душой отдыхаю. И престол здесь очень древний – не просто на камнях стоит, а в землю вкопан, вместе с камнями. И никаких украшений, простые деревянные стены. Благодатно... Летом почти каждую неделю здесь литургию служу.

* * *

Отец Михаил свозил меня и к другим церквям, удивляя осведомленностью по исторической части. Видно, за три года полюбился ему этот край. На перекрестке дорог – Петербург-Сортавала-Петрозаводск – немного постояли. На этом месте, как рассказывают, расстреливали свирских монахов.

Уже совсем стемнело, и батюшка стал думать, к кому из прихожан определить меня на ночевку. Едем – и обгоняем широко шагающего по дороге Михаила Чогина. К нему домой и попал. Кстати, рассказчиком он оказался прекрасным...

Был канун Крещения, дни стояли короткие, и совсем стемнело, когда я добрался-таки до ночевки. Работники Смоленского храма Михаил Григорьевич и Зинаида Чогины хозяевами оказались радушными. Дом у них деревенский, с огромной русской печкой посередине. Печь, правда, устроена с городским лоском: обложена кафельной плиткой, над очагом между плиток зеркальце вмазано. Видно, для хозяйки – чтоб могла прихорашиваться, тягая чугуны с шестка.

– Посижу у печи, погрею плечи, – покряхтывает Михаил Григорьевич, скидывая с себя ватник, – вы уж не обессудьте, мы люди сельские.

– А я думал, вы коренной горожанин, – интересуюсь у хозяина, – батюшка говорил, что вы еще ребенком в Смоленский собор ходили.

– Не ходил, а ездил. На велосипеде. Бывало, в воскресенье скажу матери, что в город надо, и рулю к храму. Любил я службы. А село наше недалеко отсюда, не более двадцати километров.

– Миш, ты расскажи, как из колхоза на велике уехал, – смеется Зинаида.

– Да очень просто. В 50-е годы никого из колхозов не отпускали, приходилось работать за трудодни. А тут районные соревнования. В велосипедной гонке я первым к финишу пришел, и председатель райсовета вручил мне приз. А приз – "несгибайка", по которой паспорт в милиции выдавали. Так вот я и стал городским.

Отужинав, хозяева не спешили укладываться. Тихо было за окнами, даже собаки не лаяли – настоящая святочная ночь.

– А мы, бывало, в это время гадали, – вспомнила Зинаида. – Пошли как-то с подружкой Машей голоса слушать. Взобралась на плечи подруги, прижалась ухом к замерзшему окну у соседки. Слышу, дочка хозяйкина говорит: "Ох, замучили эти отчеты". Дочка бухгалтером была. Потом мы с Машей поменялись, она слушать стала. А хозяйка в это время говорит: "Завтра будем навоз таскать". Так и получилось: Маша в колхозе осталась, а я на продавца пошла учиться. И сейчас вот уж три года бухгалтером работаю в Смоленском соборе.

И в храм-то я пришла необычно. По утрам в воскресенье я обычно колобки пекла, у печи возилась. И постоянно к началу службы опаздывала, не понимала, какой грех. И вот однажды вхожу в собор аж к херувимской, крещусь на икону – маленькая такая иконка есть у входа, в киоте, – и вдруг с треском дверца киота распахивается. Так громко, что все оглянулись. А с иконки на меня лик смотрит... Представьте, сама дверка распахнулась. Так вот Божья Матерь и призвала меня в храм.

У нас в Смоленском хорошо! Помню, начинали ремонт в храме, стою я на паперти и вижу: в пяти метрах перед березой засияла радуга. Круглая такая, разноцветная. И не где-то на небе, а прямо на нашем острове, в пяти шагах от храма – береза за ней едва видна. Чудо какое! Батюшка кричит мне: беги скорей на берег, умой лицо. Это как благословение...

Остров Мариам соединяют с городом три моста. Один перекинут через Олонку, другой – через Мегрегу, а третий ведет на Купеческий островок. До недавних пор действовал только один, мегрегский мост – и правобережным жителям надо было делать большой круг по городу, чтобы попасть на богослужение. С мостами этими вышла такая история.

– Сколько мы обращались в мэрию, чтоб мост нам построили, все без толку, – рассказывает Михаил Григорьевич. – Люди-то в обход не идут, пробираются по остаткам развалившегося перехода, и кто челюсть свернет, кто воды нахлебается. Наступила зима, от сердца отлегло – по льду стали ходить. Но вот опять весна... И снова я за свое: "Скоро Пасха, народ валом повалит, это же смертоубийство будет!" Из мэрии направили меня в ПМК. Там почесались и спасательный круг дали: "Бросьте в речку, если кто начнет тонуть". Всю Пасху круг этот лежал в соборе, у дверей. Но, слава Богу, никто не упал. На Радоницу пришел рабочий из ПМК и забрал круг. Только он ушел, через пять минут прибегают: "Никифиров тонет!" Это один из наших прихожан. Он уже из сил выбился, сознание теряет. Да Божья Матерь не оставила, подогнала к нему льдину, уцепился он за нее, а потом уж и мы досками его вытянули.

После этого случая стали строить мост. Гляжу: рабочие в сруб, в опору моста, гравий с песком засыпают. Подхожу к мастеру: "Песок-то размоет. Надо бы камни засыпать". – "А ты кто такой?" – слышу в ответ. – "Я... я... инженер!" – говорю сгоряча. И точно – разворотило мост первым же паводком, целый пролет рухнул. Собрал я сто подписей, снова пошел в мэрию. Там: "Знаем, знаем. Мы и второй мост разберем". – "Как это?!" – "А чтоб никто не падал". В общем, упросил их, дали приходу две электроопоры, и мы сделали времянку. Потом с весны до самой осени надоедал я властям, а те то на водоканал кивали, то на ПМК, то вообще недоимщиков по квартплате хотели "на мост бросить". 7 ноября прихожу в мэрию как к себе на работу и снова свою песню завожу. А там все взвинчены, на площади митинг идет, люди зарплату требуют. И все как-то неожиданно повернулось: "Мы тебя устроим в водоканал на временную работу, только со своим инструментом. И трех рабочих дадим". Дали бревна, доски. Рабочие мои ворчат: "Из-за тебя мерзнуть придется". – "Как это мерзнуть? Мы же работать будем!" Вот ведь как... Поди, тоже на митинг ходили, на плохую жизнь жаловались.

Мост мы отстроили на славу. Теперь еще один остался – тот, что на Купеческий остров ведет. Там после купца дом остался, а родственники его в Финляндии живут. Приезжала оттуда его внучка и хотела отдать дом церкви, а власти воспротивились. Но ничего... Я уже подписи собираю, чтобы наш остров с этим островом соединить...

Рассказал Михаил Григорьевич и о старинных деревянных часовнях, которых множество в округе. Народ их бережет, хотя всякое бывает:

– По соседству с нами жил Алексей, здоровенный мужик. Стал себе коровник строить, а бревна взял из часовни, что в лесу в Вожбе, в 30 километрах отсюда. Народ возмущался: леса-то кругом много... Так покарал его Господь – вскорости заболел он и умер. А здоровым был, как бык.

– Не покаялся, – вздыхает Зинаида. – А вот другой был мужчина, он, говорят, когда-то церкви ломал. И вот в лесу, что ли, наткнулся на часовню и заночевал там. Как уснул – так проспал то ли семь, то ли двенадцать суток кряду. Никто не знает, что во сне он увидел. Только после этого всего себя посвятил Богу, долго работал при Успенском храме. А есть люди – исцеляются... В Пертисельге, также в лесу, часовня стоит, в ней огромный такой крест до потолка. Мужики хотели его в храм перевезти, да от земли не смогли оторвать. Чудотворный. Моя знакомая Клавдия Маркова, сейчас ей уж 80 лет, что рассказывала. От рождения-то она слепой была, и родители ее приезжали в Пертисельгу, стружку с креста соскребли, потом, помолившись, дали эту стружку Клавдии с водой выпить. И сразу она прозрела.

– А крест тот сохранился? – спрашиваю.

– Да. Ездил я туда, крышу у часовни перекрывал, окошки из плестигласа поставил, чтобы не разбили, – отвечает Михаил Григорьевич. Он еще что-то рассказывает, а у меня веки уже смежаются, слышу сквозь сон:

– ...звенит, значит, бери. Это значит, в ней смола есть. Потом бревна надо класть северной стороной наружу. Смотри на кольца по срезу сосны, с южной стороны они пошире, а с северной – потеснее. Северная сторона всегда дольше держится, ее-то наружу...

Хозяйка, что-то сказав мужу по-карельски, стелит мне постель. Жалеючи приговаривает:

– Ох все-то вы в дороге... У нас в последний раз тоже один странник ночевал. Зашел к нам в собор, рассказывает: "Я уже три года иду". – "Как идете?" – "А так, – говорит, – ножками. От церкви в церковь, от монастыря к монастырю. Где подвезут, где пешком". От нас он в Лодейное Поле пошел, а оттуда – в Дивеево. И вот три года идет и ни в чем нужды не знает. Люди ему сами предлагают всякие припасы, вещи взять. А он отвечает: "Если я все это возьму, то как унесу-то?" Он же пешком... Вот так мы и к Богу пойдем, когда умрем, – ничего с собой не унести будет. Отправился он дальше, а нам свою молитву оставил на листочке... Если хотите, перепишите.

Утренняя молитва странствующего монаха Нестора, данная в дороге Господом

"Благодарю Тебя, Господи Иисусе Христе, за то, что Ты разбудил меня на сей день. Благодарю Тебя, Господи Сам Господь Бог, за то, что Ты разбудил меня на сей день. Благодарю Тебя, Господи Святой Дух, что Ты разбудил меня на сей день. Благодарю тебя, Пресвятая Богородица, за то, что ты разбудила меня на сей день. Благодарю вас ангелы, архангелы, херувимы, серафимы, силы, престоле, господства, все делающие добро Господа нашего за то, что вы..."

Протираю кулаком слипшиеся глаза, переписываю дальше:

"Благодарю вас за то, что вы даете любовь к вам, к ближним, ко всем окружающим на всей земле и на всей планете... Благодарю, что вы направляете меня туда, куда не мне угодно, а куда вам угодно... Благодарю Тебя, Господи, что научил и учишь видеть Тебя во всем. И да пусть будет на сей день, на сии дела воля не моя, а Твоя, Господи. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. (После этой молитвы читать правило преп.Серафима Саровского и осенить себя Святым крестом со всех сторон с молитвой "Да воскреснет Бог")".

Наутро Михаил Григорьевич показал мне, где живет священник Виктор Колесников. Фактически трудами о.Виктора был открыт для верующих Смоленский собор. Сейчас он – настоятель второго в городе, Успенского, храма. Но прежние прихожане, "смоляне", своего батюшку не забывают. "Трудно ему, семья очень большая, и свои дети есть, и приемные", – предупреждает Чогин.

Живут Колесниковы на самом верхнем этаже панельного дома. У входа – три шеренги разнокалиберной обуви. Батюшка был в веселом настроении, благословив, усадил меня в гостиной, а сам пошел распорядиться по дому. Комната заставлена книжными шкафами, пианино, в углу рождественская елка, а под ней... Такое количество игрушек можно встретить только в "Детском мире" – медвежата, зайчики и всякие-всякие зверюшки.

Разговор, записанный с ним, передаю почти дословно, ничего не меняя.

– Родился я в Карелии. Правда, как цыган, – в дороге. Было это в 44-м, и мы кочевали по оставленной финнами территории. Сортавальский уезд, Калевальский, Питкярантский... Отца моего на войну не взяли, страдал косоглазием. Его я плохо помню, только фотография осталась. С матерью он познакомился в Ленинграде во время блокады. Потом их под бомбами эвакуировали в Вологодскую область, а оттуда вместе с другими беженцами отправили заселять бывшие финские земли.

– То есть родители у вас не карелы?

– Отец русский, а мать из тверских карел – здесь она никогда прежде не бывала. Вот в 46-м они и приехали. В том же году родился я в Питкярантском районе у селения Харлу. Где мы тогда жили, я точно не скажу – кочевали между Сортавалой и Лахденпохьей. Дома-то все были хорошие и пустовали. Поселится отец в одном доме, а потом узнает, что там дальше есть лучше – грузится в кибитку, едут туда. Такой он непоседа. А потом отец вообще нас оставил. Когда был председателем колхоза, то с одной молодой украинкой убежал (батюшка смеется). Мне было тогда лет шесть, ничего еще не понимал. А мать плакала, конечно. Одна с шестью детьми на руках.

А когда мы путешествовали, то была у нас своя лошадка с кибиткой. Потом спустя время цыгане пристали к нам, давайте, мол, погадаем. "Ой, золотые, – говорят, – берегите свою лошадь, ведь украдут ее". И точно гадание сбылось – сами же эти цыгане и украли (батюшка смеется звонко). Ну, гонялись за ними, так и не догнали.

– Тяжело, наверное, пришлось, семья такая большая?

– Всяко было. Помню дуранду грызли, ну жмых, такой твердый. Мать дояркой работала и приносила. Старшие сестра и братья фактически образования не получили, рано пошли работать. А мне повезло, стал художником. В конце 80-х переехал в Олонец.

– А детей приемных взяли – это, наверное, так отложилось с детства?

– Ну, в основном это моя жена Зина захотела детский дом открыть, без нее бы ничего не получилось. Я вначале даже воспротивился, у нас ведь было уже трое детей. Но жизнь такая: где трое, там и четверо-пятеро (батюшка смеется). И так быстро все получилось. Зина пошла в райком партии с идеей создания семейного детского дома, там поддержали, помогли. Такое, кстати, тогда было в диковину. Вначале идея у нас была интересной. Мы оба художники и собирались так детей подобрать, чтобы заниматься с ними живописью, воспитать из них людей искусства. Не подумали, что Бог каждому дает свое. Да и детишки, которых взяли из детприемников, оказались, как бы это сказать, заторможенными, подавленными – настрадались, одним словом. Тут уж нам стало не до художества: хотя бы просто к жизни их вытащить из замкнутого мирка. Вот это, думаю, получилось. Семья есть семья, это не детский дом, так что многие выправились.

– А скольких вы приняли?

– В конечном итоге – восьмерых. И у нас еще пятый народился, так что вся семья стала в 13 детей. Обещали нам жилье под детдом, но долго жили в одной комнате с коммунальной кухней. Потом соседке дали квартиру, потом – другой, и стала у нас трехкомнатная. Потом за стенкой режиссер народного театра улучшил свои условия, съехал – прорубили стенку, и получилось четыре комнаты, правда, проходные. Вот кое-как уместились.

С идеей мы выступили где-то в мае 88-го, а летом уже взяли первого ребенка, Асю. Почти сразу за ней – другую девочку. А к концу августа вышло правительственное постановление о семейных детских домах. То есть мы раньше правительства приняли "постановление" (смеется).

– Ну и как, помогло правительство?

– По договору Зина и я считаемся госслужащими, на ставке воспитателей. Зарплату нам дают, ну, где-то там в мыслях, – снова смеется батюшка. – Бывает, что и дают... Должны бы нам и питание давать по нормам детского дома, и одежду, но фактически ничего этого не получаем.

– Детей одного возраста брали?

– Ну как... не получится одного. Есть, например, два брата, Юра и Олег, – разногодки. Не разлучишь же их? Потом взяли Витю Федорова, а у него оказался брат Валентин в другом месте. Тоже забрали к себе. Таким же образом получилось с Сашей Жуковым – у него в Петрозаводске сестра нашлась, Таня. Александр-то уже в армии служит, а Таня еще с нами, в школу ходит. Еще у нас Олег, Юра, Валера. Ася Белоусова вышла замуж, родила недавно девочку в Петрозаводске. Собирается у мужа жить, но я тут освободил комнату, чтобы первое время у нас с младенчиком побыла. Дома-то всяко лучше. От мужа мы пока не в восторге, сейчас он нигде не работает, но что уж тут делать... Будем помогать.

– А ваши родные дети, как их зовут?

– Старшая Маша, ей двадцать лет. Потом Саша, тезка приемного Саши, все время их путаем по именам. Был у нас хороший мальчик Женя, но утонул в 95-м. Потом Ваня и Тимофей.

– А Женя утонул – это до вашего рукоположения?

– Нет, позже. Они с приемным Олегом почти ровесники, ходили вместе в одну группу в садик, вообще неразлучными были. Потом Олега взяли в школу, а Женю не взяли, три месяца ему не хватило. А он с четырех лет читал, таким любознательным был и очень хотел учиться. Такое горе для него... отказался на следующий год в садик ходить. Стал помогать мне в алтаре в Смоленском соборе. А в следующем сентябре, как в школу пошел, его и будить не требовалось – сам вскакивал, портфель у него уже готов, спешит, весь лучится радостью...

Так его любили. Когда в садике был, то из соседних групп приходили няньки подержать его на руках, потискать. Как ангелочек...

– Утонул он 5 апреля, играя на берегу нашего острова, недалеко от собора, – рассказывает дальше отец Виктор. – На реке еще лед стоял, а он, видно, в протоку упал. Стали мы искать: лед бензопилами в разных местах пилили, баграми по дну шарили. Почти весь Олонец поднялся, финны приезжали с локаторами, тоже дно просматривали. Одна женщина пришла, говорит: "Мне сон приснился, он зацепился за что-то, а недалеко мост. Вот какой мост, не разглядела". Помогал нам и Анатолий, даже не знаю его фамилии, а прозвище – Рыбак. Все время ходил с нами, переживал.

В общем, искали мы полгода. В середине лета из Видлицы, отсюда это 45 километров, звонит староста тамошнего прихода, спрашивает: "Нашли ли Женечку?" – "Нет, не нашли". – "А у нас одна женщина ночью видела, будто к ней застучался кто-то в окно. Она выглянула – никого. Через некоторое время опять стучится. Видит: кто-то стоит, мальчик, весь мокрый. "Ты кто такой?" – "Я Женя Колесников". – "А ты откуда?" – "Из речки". – "А кто тебя достал?" – "Анатолий-Рыбак". Такой сон.

Мы снова на поиски... Всю-то Олонку, кажется, до Ладоги баграми прощупали. Уже конец августа, вода спадает. И вот однажды плывем на лодке, до поселка Еройла добрались. Там сообщают: звонили из милиции, приезжайте на опознание... А было так. В Туксе, в 10 километрах отсюда, мост строили, а под ним двое мальчишек со спиннингом бродили. И зацепили. Побежали за помощью к мостостроителям, а там оказался Анатолий-Рыбак – он перед этим устроился на мост подработать. И вот он-то и доставал... Как увидел, сразу узнал: да, это Женя.

Нашли 31 августа – как раз на следующий день в школу идти. Похоронили мы Женю на кладбище около Успенской церкви. А на острове Мариам, на берегу, откуда он в реку упал, поставили крест. Вот фотография: это мы семьей после панихиды... Но что удивительно, он так сохранился, хотя все лето пролежал в теплой воде. Целенький весь, тление только краешком затронуло, на некоторых открытых местах.

– А как вы священником стали? Родители, наверное, были верующими?

– Отец вряд ли, конечно. А про мать я ничего не знал, пока ее не похоронили. Стал вещи ее смотреть и нашел Новый Завет. Весь клеенный-переклеенный (батюшка показывает Книгу, которая лежала тут же, на столике, под рукой, – видно, часто ей пользуется). Стало мне любопытно: вот ведь, скрывала от всех... Вскоре одна бабулька приходит, спрашивает: "Не попадалась ли тебе Библия в вещах, мы по ней читали". Оказывается, была у них группа женщин, собирались у моей матери на молитвенные собрания. Я слукавил (смеется), ответил, что нет, не видал.

И так стал я читать это Евангелие. Первый раз ничего не понял, а потом, когда перечитывал, заинтересовался. Было это в 74-м. Не то чтобы я стал верующим – одним чтением это не дается, а просто как-то по-другому думать стал. Прошло много лет. Я уже работал художником-оформителем, оформлял экспозиции в музее, что в Смоленском соборе тогда располагался. И вот весть: верующие ставят вопрос о возвращении собора Церкви. Будет собрание. И почему-то я от этой новости в такой восторг пришел, даже не верилось, что здесь снова станет церковь.

Был конец 90-го года. На собрание приехали из Петрозаводска епископ Мануил (тогда еще архимандрит) и главный по делам религии Детчуев (он и сейчас в Совмине как бы уполномоченный), пришла также местная администрация. Власти отдавать собор не захотели, дескать, музей это тоже духовная ценность и он один из лучших музеев в Карелии...

После собрания подвели меня и Валерия Тергуева, друга моего, под благословение к архимандриту. Паша-то крещеный, а я нет... Ну, голову так склонил, он перекрестил. И сказал будущий владыка нам, что если хотите, чтобы церковь передали приходу, нужно создавать приход, двадцатку. Ну, мы и начали...

Принял я крещение в Успенском храме, где служил тогда отец Александр Варламов. Заодно и детей покрестил – и своих, и приемных. Тут из Петрозаводска одна чиновница приехала: "Как вы могли, кто вам дал такое право чужих детей в церковь водить?! Вам их государство не для этого доверило!" А для чего тогда? Если я стал им отцом, то ответственен и за их души... В общем, получил по шеям.

Тогда наш семейный детдом был первым в Карелии, а по Союзу нас было всего 12 семей. Во всяком случае, именно столько на совещание в Москву приезжало. Все остальные, оказалось, были устроены хорошо, у всех машины от государства, коттеджи. А нас как-то не полюбили в министерстве после того случая... Хотя хорошо бы, конечно, машину, микроавтобус – детей на природу вывезти из тесноты коммунальной. Ну да уж ладно.

Оформление двадцатки и прочие дела по приходу, само собой, возложились на меня – не бабулькам же бегать с документами, а Валерий был в школе занят. Рассказывать эту эпопею не буду, слишком долго... Бились мы, бились, казалось уже, ничего не получится. Написали письмо Патриарху Алексию, книгу приложили с иллюстрациями дореволюционными, каким был красивым собор, пятикупольным. Поехал я в Москву с этим письмом. Самого Патриарха не надеялся увидеть, но так получилось, что в Богоявленском соборе он меня принял, выслушал. Потом мы еще Ельцину писали, в карельское правительство и так далее. Наша местная газета "Олония" тоже выступила, очень помогла. В том же году 10 августа, на праздник иконы Смоленской Божией Матери, решили мы молебен провести на острове перед музеем. С крестным ходом.

Из Петрозаводска приехал отец Иоанн Тереняк (сейчас он секретарь епархии), подготовились мы. Вот только несколько дней кряду лил дождь, и я переживал: у нас ведь такие маловеры, из дома не выйдут, и никто не придет. С утра 10-го дождь тоже был. Ну, думаю, если молебен сорвется, то не видать нам собора еще долго. Пришел на остров пораньше, место для молебна посмотреть. Не знаю, стоит ли писать об этом... В общем, помолился я и дал обет, что если перестанет дождь, то я приложу все усилия восстановить этот собор и храм Спаса Нерукотворного, что в Еройле. И еще добавил: приложу все усилия послужить Богу... Сказал я это с закрытыми глазами, и вдруг у меня свет перед глазами, и такое тепло... Я испугался, открываю глаза – а дождя нету. Гляжу: тучи начали рваться на куски, и проглянули синие-синие чистое небо и солнце. Слава Тебе, Господи!

Целый день ни капли с неба не упало. В Успенской церкви народу прилично собралось, вот служба заканчивается, и отец Иоанн объявляет: ну а сейчас садитесь на автобус, поедем молебен служить. А народ: "Как?! Нет, мы пойдем пешком, крестным ходом!" И с такой радостью мы шли, с пением, с хоругвями – четыре километра. А впереди несли храмовую нашу икону – чудотворный образ Смоленской Божией Матери. Потом молебен служили на острове, перед закрытой дверью в храм...

Короче говоря, 22 февраля мы получили ключи от собора, все быстро повернулось. Музейщики тянули, мол, нет денег на переезд. Ну, мы нашли лошадку и на санях перевезли все экспонаты в новое их здание. Весело так работали, за неделю управились. Разгром, конечно, в церкви был, дьяконские двери замурованы, думали до Пасхи не успеем привести все в порядок. Но успели. Пасху отец Георгий Корин служил, он сейчас в Салми, на финской границе священствует. Восстанавливать собор он особо-то не брался, говорил, тут на 25 лет работы. Ну, его воля, взялся я тогда за Еройл. Там Ильинский погост, очень древний, и стоит каменный храм – самый ближний к Олонцу из более или менее сохранившихся. Коммерсанты хотели этот храм купить, чтобы ресторанчик с лодочной станцией устроить. Но сельский сход собрался, не отдал им, мол, лучше вернуть туда церковь. И так получилось, что опять меня старостой выбрали, взялся я за ремонт. Тут приехал секретарь епархии игумен Тихон (он сейчас владыка Архангельский), провел собрание прямо в Еройльской церкви посреди разгрома, даже стекол в окнах еще не было. Прямо с собрания на своей машине о.Тихон повез меня в Петрозаводск – по пути успел только домой за зубной щеткой заскочить. Было это 29-го августа, на праздник Спаса Нерукотворного. А 31-го меня уже в дьяконы рукоположили, а в сентябре уж и в иереи. Поставили в Еройлу священником, а в следующем году весной назначили настоятелем Смоленского собора.

Принял я храм с миллионом долгов. По 93-му году сумасшедшие деньги. Света в храме не было – электрики проводку перерезали за неуплату. Но тут неожиданно помощь пришла – в соседней Финляндии друзья растрезвонили, в какой мы тут беде, и стали нам деньги присылать. Спаси Господи. Позже я ездил туда, в город Йоунсу, в финские православные приходы – епархия посылала стажироваться. Священнического опыта-то у меня почти никакого не было. Там и язык финский подучил.

К зиме 93-го поставили мы в соборе свое отопление, чтобы за электричество не платить, перегородили храм на две части. "Что ты кодушку строишь?" – упрекали меня. "Кодушками" карелы называют маленькие домики для детских игр. Но куда деваться? Служить я стал в малой, отремонтированной, половине, а другую – оставил пока пустовать. Взялись в ней полы перекрыть, доски подняли – а под ними человеческие черепа. Старожилы потом рассказали, что когда храм в 30-х годах под кинотеатр переделывали, то этих костей еще не было. Тогда под полом нашли только два захоронения в гробах – "двоих святых", как сказали рабочие. А в 60-е, когда храм под музей переделывали, то кости уже были. И столь много, что их носилками носили и под мост ссыпали. И, видно, не всех тогда вынесли.

Стали мы выяснять, откуда эти останки. И тут вспомнили люди, что в 36-37 годах будто бы на острове Мариам было найдено "поповское золото" – такой слух был пущен. У трех мостов НКВД поставил часовых, и на остров никого два месяца не пускали. Что чекисты делали там два месяца, никто не знает. Но явно не золото искали. Под полом мы нашли 15 обгоревших черепов с дырками от пуль, даже в алтаре, в нагорнем месте, лежало чье-то скрючившееся тело с кусками обгоревшего пальто. Нашли мы и святых, в двух обуглившихся гробах. Их на место положили, а остальных на кладбище Успенской церкви перенесли. Позже ковырял я стены, искал старую роспись и наткнулся под штукатуркой на странные разводы: видно, что кто-то наспех отмывал стены от сажи. Пулю, найденную в одном из черепов, я показал в ФСБ, но там заявили, что репрессий в Олонце никогда не проводилось. Как же так? Кто же тогда крематорий устраивал в храме?

Как только вражья сила не пыталась испоганить святой этот остров! При финнах в Смоленском соборе кирху устроили, я видел снимок того времени: на крыше храма установлен лютеранский крест. И еще эти кости... Когда мы вывозили их из собора, то люди, говорят, видели над островом Мариам сияние и слышали плач женский. Словно бы сама Богородица оплакивала страстотерпцев.

Ничего врагу не удалось. Икона Богоматери Смоленской – та, что на остров по реке приплыла, – снова установлена в соборе. Уже несколько веков она местно почитается, есть даже особый праздник ей – 3 декабря, и традиция эта никогда не прерывалась. Конечно, со временем и сам собор возродится во всем величии. Я-то там немного успел сделать – перевели меня в Успенскую церковь настоятелем, после смерти о.Александра. Но по обету тружусь в Еройле – скоро купол там поднимем. Буду и иконы для этого храма писать, вспомню художнические навыки. Может быть, и стены распишу. Народ там хороший, не так давно ходили оттуда крестным ходом к мощам святого Адриана Андрусовского. Это на берегу Ладожского озера, в 15 километрах от Еройлы.

– Сколько у вас теперь детей! – удивляюсь я рассказу священника. – И по приходам духовные чада, и свои...

Свои-то дети уже подрастают, некоторым перевалило за 18, и опекунство мое как бы закончилось, дотаций больше не дают. Но все равно мы уж с ними сжились, как родные. Жизнь идет... Вот Маша в журнале "Север" напечаталась. В третьем номере за прошлый год вышла у нее пьеса "Десять казней египетских". Такие живые персонажи получились, и богословски все хорошо выверено. Есть у нас общие с детьми праздники, общие дни памяти. Каждый год в день смерти Женечки собираемся на острове, у креста, – служим литию. Слава Богу за все...

* * *

Перед отъездом из Олонца сходил я на остров Мариам – поклониться чудотворному образу. По-морозному звонко отдаются шаги на мосту, что построил Михаил Чогин. Журчит вода в протоке – где-то здесь унесло рекой Женечку Колесникова, прекрасного мальчика. Вот и крест стоит... А вон береза, перед которой явилась "смолянам" Божья радуга.... Израненный, но величественный возвышается над островом Смоленский собор... Сколько радости и горя, святости и человеческого зла видел этот клочок земли! И все это – перед очами Божьей Матери.

Пресвятая Богородице, моли Бога о нас.

Михаил СИЗОВ
№239 – №230 газеты "Вера"–"Эском", 1999 г.

eskom@narod.ru
www.rusvera.mrezha.ru