Государственный Пустозерский музей находится не в Пустозерске, а в Нарьян-Маре. На месте же Пустозерска - тундра, только крест один возвышается, в память о сожженном здесь протопопе Аввакуме. Раньше я думал, что древний этот городок давным-давно исчез с лица земли, но в музее объяснили: исчез он недавно, в конце 50-х годов. И совсем уж удивили: старший научный сотрудник этого музея, А.В.Мозголина, - правнучка последнего тамошнего священника, коренного пустозерца.

Анна Васильевна сразу поделилась радостью, найдено древнее Евангелие с пометкой на полях: “Лета 7086 (1578 г.- ред.) положили в церковь Ведения пречистые в пустозерье на Печере сие Евангелие владыки вологодскаго и великопермскаго сын боярский Данило Васильев сын Брянков при господаре благоверном царе и великом князе Иване Васильевиче всея Руси и при митрополите Антонии и при вологодцком епископе Варламе”. Одно из первых храмовых евангелий Пустозерска! Ниже приписка 18 века: “Не подобает книги церковныя марать за то надобно у таковых уши драть”. Угроза, видно, не подействовала: на книге есть пометки о том, что позже она была в личном собрании графа Шереметьева (он отбывал в Пустозерске ссылку), потом поступила в Петербургскую библиотеку им. С.-Щедрина. Оттуда в музей и прислали письмо с сообщением о находке.

Церкви Введения давно уже нет. Перед революцией в Пустозерске действовал один только Преображенский храм, в котором и служил отец Николай Попов - прадед Анны Васильевны.

- Надо бы съездить туда, поставить новый крест на могилку, - вздыхает она. - Я-то его не застала, мало что расскажу. Вы лучше к Спирихиным сходите, прадед их крестил.

* * *

Старший из братьев Спирихиных - Александр Михайлович - в прошлом радист, в Нарьянмарском морском порту проработал 52 года. Квартира его украшена разными морскими предметами: штурвал, компас, ракушки за стеклом в серванте... Но прежде всего в глаза бросается необычная карта. На стене висит большая доска, а на ней электровыжигателем нанесены контуры озер, среди которых раскинулся целый городок: церковь, домики, непохожие друг на друга, амбары, и даже столб, на который наклеивались объявления сельской управы, - в центре городка.

- Это я по памяти восстановил, таким Пустозерск был в 30-е годы, - объясняет хозяин. - 54 постройки вместе с банями и амбарами, не считая чума. В чуме жила мать Тыко Вылки, “первого президента” Новой Земли. А вот наш дом... Это был последний дом, построенный в Пустозерске. Отец поднял его в 1923-м году, после этого, с 1928 года, Пустозерск стали потихоньку раскатывать по бревнам.

Разглядываю деревянную эту карту. Несколько домиков раскрашены желтой, белой и зеленой красками. Удивительно! Пустозерска-то давно нет, а в памяти сохранилось, какого цвета были крыши у домов...

- Все избы бревенчатые, только четыре дома обиты досками и крыты железом, - начинает “путешествие” по карте мой гид. - Во-первых это поповский дом, где располагалась и школа. Потом, хоромы Шайтанова, крепкого мужика. Затем дом пустозерского волостного писаря - моего деда, Иванова Петра Федоровича. Служил в должности 24 года. А вот этот, двухэтажный, к которому чум матери Вылки приткнулся, принадлежал Ивану Кожевину. Это был хозяин, стадо оленей держал на Югорском Шару, у Карского моря. Семье Вылки помог выжить, когда те своих оленей потеряли. Было дело, и англичан спасали тоже...

Александр Михайлович, порывшись в своем архиве, показывает выписку из “Морского журнала” Великобритании за 1895 год: “Министерством торговли Англии были сделаны следующие награды: 1. Золотой Греческий Крест выручен отцу Сергию Попову, русскому священнику из Хабарово - самоедского поселения на побережье Карского моря. (в 500 верстах от Пустозерска - ред.). Посудины капитану Петру Ивановичу Васильеву, директору маяка и лоцману Белого моря. И мистеру Василию Петровичу Сметанину, полицейскому офицеру из Усть-Цильмы. И золотая медаль мистеру Ивану Александровичу Кожевину, русскому торговцу из Пустозерска. В признании их доброты и человеколюбия к экипажу судна “Стернен” из Лондона, которое потерпело крушение в Карском море 22 сентября прошлого года”.

- А эти значки что означают? - показываю я на карту: между домами пустозерскими расставлены восьмиконечные крестики.

- Эти кресты стояли на месте прежних храмов, названия их никто уже не знал. Я помню четыре креста: около нашего дома два, один на Богородицком мысу у озера, возле поповского дома один. В 30-х годах прошлого века все четыре церкви еще стояли, потом две из них разобрали и собрали один храм - последний, Преображенский, с 25-метровой колокольней. Самый большой из двенадцати колоколов был в 50 пудов.

Я много раз ходил с родителями на службы. Запомнилась большая люстра, паникалило то есть, со стеклянным шаром, разноцветным внутри. Иконостас был очень красив, отец говорил, что его делали соловецкие монахи. В церкви были три печи, из Устьцылимского кирпича “железняк”, дров требовалось много, и каждую зиму из Усть-Цильмы приезжал порядчик - заключать соглашение на заготовку. И весной по Городецкому шару шли плоты...

- “Шар”- это протока?

- Да. Городецкое озеро, которое с трех сторон омывало Городок Пустозерск соединялось с Печорой шаром. Городецкое - самое большое озеро, 40 верст по берегу, с ним соединялись другие: Большое и Малое Игумново, Большое и Малое Святое, Русское озеро, Бесово озерко, Болван-то (“то” по-ненецки - озеро), и другие. Со временем шар занесло песком, стали явью слова Аввакума,сказанные перед смертью: “Скроется Пустозерск под песком”. Шар обмелел, пароходы могли заходить только весной, в разлив - это и решило участь древнего городка. Хотя, конечно, были еще причины...

Рассказывает младший из Спирихиных, Петр Александрович, пенсионер, в прошлом учитель истории:

“Родился я на четыре года позже брата, уже после революции, в 1920-ом. Пустозерск тогда еще был волостным, волость Пустозерска входила в Печорский уезд с центром в Усть-Цильме, а уезд входил в Архангельскую губернию. Когда я родился, отец был председателем волисполкома, избрали его на сходе. Хотя семья у нас простая, крестьянская. Мать умела еще портняжить - этим подрабатывала. Впоследствии отца избрали председателем торгово-закупочного кооператива “Рыбак”, который обеспечивал хлебом и товарами все Припечорье. Товар привозили пароходом из Архангельска в обмен на рыбу. Занимался отец и пушниной, полномочия были широкие.

Летом, когда вода спадала на Городецком озере, мы, мальчишки, бегали на берег и перебирали песок. Находили наконечники стрел, остатки посуды, бересты (их в древности деревянными шпильками к стенам прибивали, вместо обоев), слюдяные оконца... Наверное, много интересного можно было откопать на Городище, месте первого поселения - в двух верстах от Пустозерска, где шар в озеро вливается. Но там было кладбище, копать нельзя. И был обычай: пойдем за ягодами мимо, обязательно надо сухих веточек набрать и в кладбищенскую ограду положить.

Вплоть до 30-го года жизнь Пустозерская шла своим чередом. На Параскеву Пятницу, как исстари заведено, съезжалось много народа, со всей Тиманской и Большеземельской тундры - на лошадях, на оленях, а кто просто пешком. В Преображенской нашей церкви стояла большая икона Парасковии. В 28-ом году, я хорошо помню, в начале ноября держался крепкий мороз, снег глубокий. А в самый день Парасковии, 10 ноября, оттепель ударила, весь снег сошел - и народ возвращался по деревням верхом, а сани и нарты, составленные рядами, остались в Пустозерске. А ведь и примета была, что на Параскеву тепло случается - поворот от осени к зиме. Летом на Петров день молодежь “мешала петровщину”: складывали, что у кого есть, в общий котел, и, собравшись за Городком, угощались, играли, танцевали. Нас, детей, не принимали, так мы “мешали” свою “петровщину” - ходили по домам и собирали свой “котел”.

С восьми лет меня к рыбному промыслу стали приучать, вместе с мужиками тянул за ужища невод. Озер кругом много, рыбы полно. Пустозерск-то как получил свое имя? Вначале люди поселились у озера, в котором семги не было. Сига, пеляди, чира - тоже лососевых много, а семги нет. “Пустое” озеро. Но брали мы и семужку. Ловили по церковному календарю: на Василия мученика в такой-то тоне рыба есть, а в другой тоне на Косму бессребреника клюет. В большие праздники бригадир на промысел нас не вел. И сенокосники тоже не в поле, а в церковь шли - в самую страду. А ведь была уже советская власть, колхоз... И венчаться молодежь не стеснялась, все в нашу церковь ехали, хотя по деревням свои храмы действовали.

Среди святынь в народе очень почиталось место сожжения протопопа Аввакума. Наши мужики (православные, не старообрядцы) еще до революции на том месте крест поставили. Но власти его убрали, потому как Аввакум раскольник, старообрядец. Народ снова крест поставил. Убрали. В третий раз этот крест власти прятать не стали, а перенесли в церкви, там он и стоял.

Об Аввакуме нам бабушка рассказывала, и многие сельчане. Особенно запомнилось, что, когда его одежда огнем уже охвачена была, он руку из сруба поднял: “Так держите крест, православные”. И то, как он в земляной яме сидел и палец свой отрезал, отдал умиравшему от голода своему соузнику... А на месте отрезанного новый палец вырос. В нас, мальчишках, пример протопопа воспитывал стойкость, верность. Многие ошибаются, приписывая казнь Аввакума нашей церкви. Патриарх всячески пытался вернуть Аввакума из раскола, уговаривали да устрашением. Но казнил-то не он, а царь Федор - “за великие на царский дом хулы”. Аввакум обвинял царя в измене старому русскому духу.

Староверов в Пустозерске было только двое: братья Федор и Василий Кожевины. У них были еще два брата Григорий и Иван - тот, который знал много старины, сказаний, былин. Но они были не настоящие, своей посуды не держали и вообще иначе вели себя. А ведь мог сравнивать. Однажды, помню, осень ранняя была и замерз у нас в Печоре целый караван судов с нефтяным оборудованием. Из Уст-Цильмы, старообрядческого села, приехало много возчиков помогать, грузили нефтяные трубы в сани и везли в Ухту. Возчики эти примечательные были: бородатые, степенные, не пили и не курили. Так вот Федор и Василий - такие же. Федор Иванович завещал Василию Ивановичу отпеть его после смерти, а священника нашего не звать, потому как он у нас курящий был. Умер он в 29 году, детей не было. А брат его, последний пустозерский старообрядец, умер в 30-х.

Помню, заходит к нам Федор Иванович. В руках у него две палочки, а в них зажата отцовская курительная трубка. Нашел на улице. Принес, потому что знал: батя наш очень огорчится, будет ходить везде, искать. Они ведь дружили с отцом...

В конце 20-х годов отец мой был председателем церковной общины. А храм наш, Преображенский, имел своих оленей. И вот приписали отцу, будто он оленей от государства скрыл. Дали за это год исправительных работ. Отец ходил на лесозавод, работал там, бесплатно... У храма были также свои озера. Если кто рыбачит на них, то часть рыбы должен отдать на пользу храма, или же деньгами в общую кассу. Прошло время - и снова отца засудили, из-за озер. Дали полгода исправработ... Так начинались у нас гонения на церковь.

В 1926 году священника Николая Попова вместе с семьей (матушкой Агнией, детьми Евгением, Петром, Степаном и Иваном) выселили из дома. Многих пустозерцев это возмутило, священника все уважали, к тому же он, за неимением в округе доктора, держал у себя лекарства и неплохо лечил. А матушка Агния хорошо шила на своей машинке. В д. Устье (в 1,5 км от Пустозерска) о. Николай купил дом у Безумовой Домны Николаевны. Там было четыре комнаты, одна осталась за старой хозяйкой. В Преображенском храме священник продолжал служить, ходил туда пешком. Потом отобрали дом в Усьте (дом этот перевезли в Нарья-Мар, он и сейчас стоит там на ул.Октябрьской). Детей своих священник отправил в Архангельск, оставался только Иван, жил отдельно. Приходил к отцу по ночам, чтобы нарубить дров. К тому времени священник был глубоким стариком, болел.

В храме его заменил о.Иоанн Михайлов, куйский священник. Но служил недолго, репрессировали. Правда, в лагерь отправить не успели - умер от старости. Внук его, известный писатель и литературный критик, доктор филологии А.А.Михайлов иногда приезжает сюда из столиц, на его могилу.

В 37-ом году, когда закрыли храм, не только батюшек, но и просто верующих хватать стали. Из Тельвиски увезли мужа моей тетки. По церковному делу взяли Микушева Маркела Федоровича - человека авторитетного, прежде он, сразу после моего отца, был председателем пустозерского волостного исполкома. Как верующий, был арестован Лобанов Дмитрий Антонович - труженик из тружеников, вместе с женой батрачил, только к концу НЭПа свой дом построил, купил двух лошадей и стал почтовозчиком. Очень любил лошадей. И очень набожным был, один из последних старост Преображенского храма...

В конце второго класса вместе с друзьями я записался в “Союз воинствующих безбожников”, чем вызвал ужас у моей бабушки. Председателем “Союза” был наш учитель Лизунов Иван Романович. Он занимал одну из комнат прежнего поповского дома, на втором этаже. В других трех комнатах священника Николая разместились наши классы, на кухне - раздевалка. А на первом этаже, где раньше была министерская “царская” школа, въехал интернат. Вообще он, конечно, фанатик был, наш Иван Романович, по совершенным меркам и даже придурковат. В школьной библиотеке отобрал и сжег все книги, в которых присутствовало слово “Бог”. Помню, прекрасные были книга Жюль Верна, с интересными картинками - но и там нашлось слово “Бог”. Все эти книги попали в костер, Лизунов сжег их в большой русской печи бывшего поповского дома.

В школе, как ни странно, нам ставили в пример... протопопа Аввакума. Будто бы он был “борцом против царизма”. Экскурсию на место сожжения водили. На дворе был 1930-й год, когда началась ломка всего уклада, когда что-то дрогнуло в народе, у многих развеялась религиозность... И не нашлось ни одного Аввакума, чтобы в открытую пойти против этой ломки. Но аввакумовская сила, твердость, убежденность были не у них, а у большевиков. Все наши большевики были плоть от плоти из народа, и они как бы кому-то мстили - но мстили слепо, бессознательно, разрушая все “до основания”...

Вот так нам аукнулся раскол. Царь сжег Аввакума, защитника духа, противника исправления церковных книг. А спустя 300 лет Иван Романович Лизунов, учитель грамоты, почти на том же месте сжег книги со словом “Бог”.

С 30-го года пошла у нас другая жизнь...

Александр Михайлович, старший из Спирихиных, листает объемистый альбом, в котором собраны сохранившиеся снимки односельчан-пустозерцев. Внимание останавливает строгий старушечий лик в темном устьцилемском платке, подвязанном, как носили в древней Руси: у подбородка плотно прихвачено брошью, а концы домиком лежат по плечам и на груди, до пояса.

- Это бабушка наша, Фекла Яковлевна, жена того пустозерского волостного писаря, дом которого я показывал на карте, - поясняет хозяин. - Дед-то умер за три года до моего рождения, и, сколько помню, в семье руководила она, баба Фекла. Была очень набожной, грамотной. Ее твердостью, верой мы и спасались, когда беда пришла в дом, когда голова пошла кругом от несправедливости...

Ниже привожу рассказ, составленный со слов Александра Михайловича и выписок из его рукописного воспоминания:

“Бабушка Фекла жалела меня, чтобы я вырос добрым человеком. Однажды послала на исповедь. Раньше я ходил в церковь с родителями, а одному было страшно. Отец Николай Попов когда-то крестил меня, в младенчестве. Он высокого роста, с длинными волосами косичкой. Первый его вопрос: “Зачем пришел?” Я подумал о себе и что-то ответил. Второй вопрос: “Веруешь ли в Господа Бога?” Исповедь была долгая. Она мне запомнилась.

В самом начале 33-го года начались испытания... Еще раньше отец мой дважды был осужден по религиозной статье, на полтора года, когда являлся председателем пустозерской церковной общины. Видимо припомнив это, ему дали еще и политическую статью. Будто бы он кому-то сказал, что Сталин скрылся из России за границу. Его потом, как “руководителя контрреволюционной группы на селе”, тройкой Севкрая осудили на пять лет в Ухтпечлаг.

В то время я был учеником радиста в Нарьян-Маре при окружной конторе, но в связи с арестом отца пришлось бросить работу, вернуться домой помогать матери и бабушке, ведь кроме меня было еще два брата и две сестры, намного моложе меня. Каждый день мы ждали возвращения отца. Бабушка Фекла все время молилась. Свидания нам не разрешали. Было заметно, что со стороны односельчан к нам начинаются проявляться разные взгляды, разные отношения. Мне становится понятным, что на нас надвигается страх. В нашем хозяйстве тогда были 1 лошадь и 2 коровы. Мать больная, а мне всего 16 лет. С наступлением льдообразования на реке и озерах пришлось быть ямщиком, т.е. возить почту и пассажиров на своей лошади по трем направлениям: в Тельвиску, в Оксино, в Пылинец. С продуктами в то время были затруднения. Нашим рабочим на месяц давали 8 кг ржаной муки, а на нас не выделяли ни одной дольки. Были, конечно, и добрые люди, они приносили нам тайком, кто хлеба, кто чашку муки. Односельчане занимались подледным ловом рыбы, а мне было нельзя. И среди рыбаков тоже были добрые, которые приносили на ушку или построгать (мерзлую рыбу строгать стружкой - ред.). Среди пассажиров тоже были люди с разными понятиями чувств. Некоторые, видя мое незавидное детство, на станциях угощали чаем, хлебом и др. закусками. Иногда давали переплату за провоз в деньгах.

Зимой 33-го года при сильном морозе мне пришлось везти из Пустозерска пассажира Выжлецова до Тельвиски. Он заставлял меня гнать лошадь быстрее, а я из жалости к своей лошади не выполнил его приказания. Он продолжал высказывать угрозы. На полпути мне встретился на дороге почтовозчик из Тельвиски. Я попросил его поменяться грузом. Он дал согласие, и я вернулся домой. Потом выяснилось, что Выжлецов ехал в Нарьян-Мар для оформления на должность председателя Нижнепечорского райисполкома. С заступлением в должность он вспомнил про меня и, учитывая положение моего отца, стал ставить вопрос о снятии меня с почтовозчика и направления меня на своей лошади с грузом в Архангельск. Не знаю, по чьей защите, но этого не случилось.

Выжлецов нашел себе друга Ларионова и назначил его председателем Тельвисочного сельсовета, в который входил и Пустозерск. Ларионов начал делать перегибы. Проезжая по подчиненным ему деревням, творил непотребные дела. Зимой под его руководством проводится бедняцкое собрание, где ставится вопрос лишения права голоса Спирихина (меня), Шайтановых, Попова. После бедняцкого - проводится середняцкое, на котором подтверждается решение бедняцкого собрания. Мы стали лишенцами.

Я продолжаю работать возчиком почты, та же голодовка, недоедания. В марте 33-го года, числа не помню, весь день бушевала сильная метель. Поздно вечером в Пустозерск прибыл пассажир - зам. начальника окружного ГПУ Сельков и с ним был второй. Они потребовали предоставить лошадь... Стучит ко мне Шайтанов, из почтового агенства, просит запрягать. Отговариваться невозможно. Я забираю Селькова, а второго пассажира берет Сумароков И.А. Метель продолжается. Проехали д.Устье, конь бредет в снегу по гужи. Сельков, завернутый в совик, говорит:

“Вот это лошадь, как здорово подминает такие сугробы”. Отъехали от д.Устье 2 километра, мой конь резко бросается в сторону. Я соскочил с саней, привернул голову коня вожжой к оглобле, пошел к виднеющейся черновине. При сближении узнал нашего сельчанина Селькова Афанасия Ивановича, он жил тогда на лесозаводе, и были с ним брат и сестра, двойняшки. Вышли они еще днем из Тельвиски в сторону Пустозерска, весь день брели по бездорожью. После опознания я доложил о них своему пассажиру Селькову, что им нужна помощь. Он вышел из саней, подошел к мученикам, посмотрел, и снова сел в сани, ткнув меня, чтобы дальше ехать... По возвращении домой мне сказали, что девочка замерзла насмерть, а мальчика Афанасий смог донести до жилья. А мой пассажир продолжал как ни в чем ни бывало работать в ГПУ.

Однажды вернулся я рано утром, еще не распряг коня, как подходит ко мне Прялухин Ф.С. и дает совет: “Саня, тебе придется написать заявление через газету, что порываешь всякие связи с отцом и матерью, иначе будет хуже, то есть останешься кулацкий сын”. В то время такие заявления печатались. Распряг я коня, запустил в конюшню, обнял его за шею, поцеловал в губы, полились слезы, как горох... Заявления я, конечно, не стал писать.

К отцу в нарьянмарский домзак (тюрьмы тогда не было) мы отнесли передачу: 3 литра простокваши и 70 грамм сливочного масла. Повидаться не пустили.

Зимой 33 года в 6 км от Пустозерска предсельсовета Ларионов замучил в снегу лошадь до смерти. Мы с братом, узнав, поехали на место жертвы за мясом для употребления в пищу. Отрубили большие куски задней части. Это спасло нас от голода. После Ларионов поехал в Пылинец - в 5 км от Пустозерска лошадь постигло тоже самое. И мы опять ездили за мясом. Через некоторое время Ларионов задумал путешествие до Просундуя (самого дальнего выселка, что на другом берегу Печорского залива - ред.), взял в Устье лошадь. В пути она тоже была замучена. Действия Ларионова были разоблачены. В окружной газете “Нарьяна Вындер” (“Красный тундровик”) Г.Суфтин, скрывшись за псевдонимом “Ю.Лузяк”, напечатал:

“Однажды в апрельскую теплу погоду
Я вышел из Тельвиски в ясный денек,
Гляжу, поднимается в гору лошадка,
В санях Ларионов лежит, мужичок”.

В конце 33-го года в наш дом пришла комиссия и описала ВСЕ имущество. Мать умерла через год. Я вступил в рыболовецкий колхоз, по специальности. Находясь на работе на радиостанции, страх с меня не снимался. Осенью 35-го прямо на радиостанцию мне выделили отдельную комнату, куда я перевез бабушку Феклу, Петю, Лену, Любу, а Сережу увезла в Архангельск старшая сестра Фелицата. Отец отбывал срок тут же в Нарьян-Маре, он был бригадиром рыболовецкого отделения Ухтпечлага. В дни революционных праздников его отпускали, и мы встречались (на похоронах матери он тоже был). В 36-ом году его досрочно освободили, он забрал Лену и Любу в Пустозерск, а мне остались Петя и бабушка Фекла.

Когда началась война, бабушка благословила меня крестом и крепко поцеловала. На войну нас повезли вверх по Печоре на пароходе “Советская Республика”. По пути в Коми нам подсаживали мобилизованных, с пристаней раздавались ужасные крики и плачи. В Усть-Цильме женщины плакали на разные голоса с певучими причитаньями. В Уст-Усе нас пересадили на пароход “Социализм”, а в Котласе - на военный эшелон...

Сначала я корректировал огонь на полуострове Рыбачий, а потом был радистом штаба Северного флота - до ноября 1945 года.

Дома очень ждала бабушка, хотела, чтобы я увидел ее живую. Я застал ее в Нарьянмарской своей комнате, она, уже не двигалась, но узнала меня, заплакала. Побыв два дня, я спросил можно ли ехать к отцу. Она кивнула. В Пустозерске меня встретили отец и сельчане, стали справлять прибытие. На второй день сообщили, что бабушка Фекла умерла. В Устье я поймал лошадь, помчался туда...

Задолго баба Фекла говорила дочери, моей тетке, Калерии, чтобы похоронили ее в Пустозерске, рядом с мужем (волостным писарем), отвезли бы гроб туда на лодке или лошади. Калерия сомневалась, хватит ли сил. Баба Фекла сказала: “Ну ладно, дело ваше. Но учти, Калюшка, мертвый у ворот не стоит, а свое дело сделает”. Пристрастила ее.

Я отвез бабушку на лошади. Там она и покоится, в опустевшем Пустозерске. Последнее у нее в жизни дело было: отмолить меня на войне, вернуть сюда. Увидела меня, что живой, - и сразу умерла”.

Рассказывает Петр Михайлович Спирихин:

“С войны я вернулся раньше брата, в январе 44-го. Кого я застил? В Пустозерске из мужиков три только старика, а четвертого как раз хоронили. Эти последние старики между собой поклялись, что никто из них из Пустозерска не уедет, чтоб чин-чином друг друга похоронить. Из оставшихся друг за дружкой умерли Шайтанов Матвей Михайлович и Кожевин Николай Васильевич. Отец наш был, получается, последним.

Впрочем, оставался еще старик-ненец Филипп Петрович Ногатысый, но он не был коренным пустозерцем, а приехал сюда “на едому”. Так исстари заведено было: случится падеж оленей, и тундровики по деревням садятся “на едому”. Сельчане помогали им перезимовать, носили еду к чумам. К весне неудачливые оленеводы нанимались к богатым родственникам, возвращались в тундру. А Филипп однажды решил остаться, мастеровой человек, заработал, чтобы дом купить. Мать его Варвара жила 115 лет. Умерла, когда сын ее по Печоре на лодке вез. До самой смерти она шила из камуса, очков на ее носу я не видел. Мылась раз в год - летом, в Городецком озере. Да и сам Филипп просил соседей баню истопить только на свои именины. Когда он умер, я не знаю. В детстве я дружил с его сыном Колькой, видел у них в доме много икон. Филипп набожным был.

Отца я похоронил в апреле 46-го, в деревне Устье, отдельно от матери. Хоронить в Пустозерске, у храма, давно уже не разрешали. Потому что в храме располагалась школа. Заведующим этой школы меня сразу и поставили, как только я вернулся с войны. Вошел под своды храма - и вспомнилось, как был здесь последний раз, в 36-ом году. Мы тогда с другом приехали из Нарьян-Мара и попросили дьякона Петра Михайловича Андриянова открыть нам церковь, все показать и рассказать, про Бога и как службы совершаются. Он это исполнил. Запомнилось мне, что на стене в храме висела благодарственная грамота, выданная какому-то ненцу, который в прошлом веке ездил в Петербург и катал по льду Невы на оленях членов Царской фамилии. В 1944-ом году ее, конечно, на стене уже не было. Но в летней, расписанной части храма, все оставалось по-прежнему, церковная утварь лежала на своем месте, только иконы были сняты и сложены на полу. Занятия проходили в зимней части. А летний храм я так и не трогал, держал под замком. В августе 46-го я уехал, поступив в Вологодский институт. Церковь не трогали до начала 50-х годов, когда школу перевели в Устье, а в храме открыли инвалидный дом. А потом и сам храм увезли туда. Был он, говорят, еще крепкий, без осадки, лиственничные связи на потолке топор не брал. Хотели открыть в нем клуб, да народа в Устье оказалось мало. Сделали там склад, а потом и лошадей держали. Он и сейчас стоит в Устье - обезглавленный Преображенский храм. Собираются его восстановить, да вряд ли ту красоту вернем... Пятиглавый был, с колокольней.

До 60-го года в Пустозерске оставался только один дом - Аграфены Кожевиной, она держала постоялый двор для проезжавших в Виску и в Ладожскую. Потом и он исчез... Тундра на месте городка.

А в 44-ом, помню, в Пустозерске еще стояли два восьмиконечных памятных креста на месте прежних храмов. Война многому научила, и я думал: зачем было церковь гнать? В то время немногочисленные пустозерцы часто собирались на почте пообщаться, и телефон там был. Почтариха давала мне почитать номера журнала, издававшегося Священным Синодом РПЦ. Они приходили на адрес старичка Салтыкова, бывшего предводителя дворянства Тульской губернии, который жил у нас в инвалидном доме. До революции в его городе в семинарии преподавал о.Алексий, который во время войны стал Патриархом. Как я понял, они были в дружбе, Патриарх присылал старичку также и денежные переводы. И вот, читаю я в журнале проповедь к 23 февраля, дню Красной армии, и дивлюсь: настолько она патриотична, что любой политрук на фронте мог бы ее зачитывать перед строем. За что же церковь гнали?!”

* * *

Прощаюсь со Спирихиным. Последний взгляд - на деревянную “карту”. К уголку ее приколото фото юноши в военно-морской форме.

- Сын Михаил. Он электровыжигателем выжигал карту. А рисунок наносил другой сын, Сергей. Он тоже по морской части, атомные лодки строит в Северодвинске, - рассказывает Александр Михайлович.

Смотрю на карту. Не истлеет такая, не выцветет, не сотрется. Как и память об этом, намоленном веками, краешке Русской земли.