Есть у меня давняя подруга, живет она в Сыктывкаре, в Эжвинскомрайоне. Квартирка тесная, но дружно живут в ней четверо: Лена, ее мама, сын и сестра. Да еще гостям рады... Недавно, засидевшись у них,я заметила, сколько икон в их квартире! В киотах, красиво убранные, на самом видном, “красном”, месте.

На мой вопрос, Лена ответила:

- Какой дом без икон состоит? Это уже будет не дом, а так... жилище.

И рассказала мне про отчий дом, что остался в деревне. Сколько летзнаю свою подругу, а тут вдруг впервые рассказала.

Родилась Лена в старинном коми селе Бакур, что на реке Ижме, награнице тайги и тундры. Дому, в котором она родилась и прожила до18-летия, исполнилось нынче 100 лет. Поставила его прабабушка Еленабаб. Была она очень богомольной, ездила по монастырям, святым местам ипривозила оттуда иконы. В шести комнатах ее просторного дома было 16икон. К себе домой она принимала страждущих, просящих - никому неотказывала. Люди вспоминали, что всегда на полатях кто-нибудь даночевал. Больше ничего об Елен баб не известно. Остался лишь такой удивительный факт: когда она умерла, сельчане сразу же подали прошение церковному начальству в Устьсысольск, чтобы похоронить Елен баб у стены Бакурского храма. Впрочем, не надеясь на скорый ответ (до уездного центра - несколько сот верст), вырыли могилу на обычном кладбище. Но ответ, положительный, таки пришел! Яма на кладбище так и осталась пустой, а Елен баб положили у храма.

С той поры в доме жило три поколения.

- Когда я родилась, икон в доме уже не было, - рассказывает Лена. - Не знаю, куда подевались. Только в чулане, в огромном сундуке, под кучей одежды лежали два образа. Случалось, на этом сундуке в летнюю жару мы спали - три человека помещалось. Но внутрь я боялась залезать, запрещали. Лишь много лет спустя мы с тетей достали их, чтобы вытереть пыль. Один образ - Богородичный, им дедушку и бабушку благословляли на брак. Второй образ - “Всевидящее Око Господне”.

Огромная икона, примерно 75 сантиметров в ширину и в высоту где-то метр. Тяжелая, одной не поднять. По краям деревянные завитушечки и< планки - видно, что она была под стеклом, ее берегли. Я так думаю, она чудотворная (что потом и подтвердилось - ред.). По преданию, Елен баб привезла ее из Ульяновской обители. Это ведь до революции было, до разграбления монастыря. И за что ей дали такую святыню?

Тетя рассказала мне, что икона эта помогает от болезни глаз. Бывало, люди приезжали - и исцелялись. Не помню, поверила ли я тогда. Поразило меня другое, изображение на ней: один единственный огромный глаз, пронизывающий насквозь, и фигурки каких-то животных вокруг, подобно гороскопическим. Мне захотелось перерисовать их, но не осмелилась...

Сейчас я думаю: зачем такую святыню надо было в чулан, в сундук< запирать?

Уходят иконы - уходят из дома и люди. Лена рассказывала, что в то время и начались нелады в большой семье, тети и дяди стали разъезжаться. Один из дядей, самый старший, уехал в Ленинград, в институт. Потом учительствовал в Ижемском районе, писал письма в Бакур (их сохранился целый чемодан): “Убрали, нет, иконы? От них надо очистить дом... У нас в деревне мы проводили антицерковный праздник. И вы там не верьте, что тех, кто убирает иконы, будто бы покарает бог, и сотрет с лица земли...” Сам он не верил. И так получилось, что ничего-то от него не осталось. До 30 лет он не был женат и в войну погиб, не имея детей. И даже могилы от него не осталось.

- Мне жалко его, ведь дядя был умным, интеллигентным человеком.

Воспитывался он в советское время. А вот дедушка, отец его, сознательно отказался... До революции он преподавал в церковно-приходской школе, на многочисленных фотографиях, которые сохранились, он запечатлен в окружении разных священников - в Устьсысольске, куда приезжал на учительские курсы повышения квалификации. Он всегда хотел быть передовым - и после революции записался в атеисты. Запрещал бабушке иконы обратно на стенку вешать.

Бог все видит. Бога ведь в сундук не упрячешь. Видит Он, как над

образом Его надмеваются - и так вразумляет, что до смерти не забудешь... Вспомнила Лена еще несколько историй про своих сельчан.

В одном из старинных бакурских домов появилась молодая невестка.

Спустя год после женитьбы сподвигла она мужа сделать ремонт. Во время ремонта вместе с хламом и выкинули иконы. Стал дом как новый, шик иблеск. И вскорости в одночасье сгорел дом, ничего от него не осталось.

В другом, тоже старинном, доме невестка уговорила мужа в Сыктывкар уехать, поближе к цивилизации. В 70-х годах это было. Мать вынула из красного угла образ, Николу Чудотворца, и отдала им. Уехали они вместе с иконой - вскорости сын трагически погиб. На селе же говорили: нельзя было домашнюю икону из дому выносить.

- Вот ведь по недомыслию как получалось. И все это не случайно, - рассказывает Лена. - Женщина, которая вдовой осталась, хорошая моя знакомая, так и осталась жить в Сыктывкаре. Недавно заходила к ней, за разговором напомнила: может быть икону эту обратно в Бакур отвести?

Отвечает: двадцать лет уж прошло... Смотрю, я у нее еще другая икона - Божья Матерь с Младенцем. Беру в руки, а образ на части

разваливается...

Оказывается, в молодости с ней такая была история. Решила она этот образ на стенку повесить да по небрежению гвоздь прямо в икону вбила. Образ треснул пополам - так что Младенец от Матери отделился. Так и получилось... Знакомая моя вдова, замуж больше не вышла, детей нет, 40 лет ей - одинокий человек. И испугалась я, держа эту икону в руках: лишь несколько древесных волокон держат половинки, соединяют Богородицу с Младенцем. Господи! Приехала домой с тяжелым сердцем - а

у меня сын, оказывается, заболел. Так Господь и вразумляет нас, непонятливых!

Лена угощает чаем “по-коми” (подает к чаю закуски, которых бы хватило на целый обед), я разглядываю ее квартиру. Сколько все-таки у нее икон!

- Это сестра привозит, - поясняет хозяйка. - Она как Елена баб, ездит всюду, и привозит отовсюду иконки православные. А мама наша еще не так давно была католичкой! Отец ее, Иосиф Францевич, родом из Кракова, служил в католическом храме. Там он и с женой своей познакомился, которая приходила с подругами полы в храме мыть. Понравилась ему кротость девушки. И дочь, маму мою, он в католичество крестил. В Бакур мама в 40-х годах попала. И уже потом, к страсти ближе, спросила нашего священника, можно ли ей в православие перейти. Теперь она православная, вместе с ней и мы молимся...

Прощаясь с Леной, кланяюсь иконам. Радостно за подругу: видно, что этот дом устоит, оградит его Господь. А в памяти уношу образ другого, бакурского, дома. Почти необитаемого, живет в нем лишь один человек, последний дядя Лены - старый, больной. Пустует дом, пустуют просторные комнаты. А на стене (или опять в сундуке?) - огромный внимательный глаз, который смотрит всегда, не мигая - с иконы “Всевидящее Око Господне”.

Этот рассказ был бы не полным, если бы не случайное совпадение. Когда материал готовился, в редакцию зашла женщина и рассказала, что в Ижемском районе, в Бакуре, “объявилась” чудотворная икона “Всевидящее Око”, которая исцеляет болезнь глаз. О чудесах, происходящих от нее, знают даже летчики, которые летают в Ижму. Один из знакомых авиаторов привез ей освященной на иконе воды, чтобы подлечить зрение. Так что святой образ продолжает чудотворить.

(прошло некоторое время)

В газете “Вера” уже сообщалось о том, что в селе Бакур хранится икона “Всевидящее Око”, почитаемая как чудотворная. Захотелось мне увидеть ее. Порасспросить обо всем на месте. И вот с походной флягой под святую воду отправился я в путь.

В Ухту я попал почти случайно. Знакомый попросил меня свернуть сюда по дороге, кое-что выяснить. Первое, что поразило в Ухте - это бездомные собаки. Крупные, коротконосые, с густой шерстью. Настоящие красавцы. Бери такого и иди с ним на охоту. И люди здесь на вокзале иные, чем в Сыктывкаре. Коренастые, постриженные словно “под горшок”. О месте работы у них можно не спрашивать. Ясно, что с буровых. Я словно попал в прошлое минимум десятилетней давности. По городу разъезжают бесчисленные “уазики”, очень много грузовиков - с цистернами, трубами, бетономешалками, среди строительного мусора ветер носит ленту денежной упаковки. Идет по улице, опираясь на клюку, сгорбленный старик-армянин. Несмотря на снежную крупу, на нем лишь пиджак, украшенный орденской планкой. В Ухта-банке, куда я зашел по делам, девушка полчаса объясняла мне, как добраться до Пионер-горы, и, наконец, подарила карту города.

И церковь в этом городе необычная. На типовом здании с колоннами - Дом культуры, кинотеатр? - я увидел поверх отпечатка, оставшегося, кажется, от барельефа лиры, православный крест. Какое-то время стоял в недоумении, потом снял шапку и перекрестился. Как объяснила проходившая мимо женщина, здесь действительно, был прежде Дом культуры.

Жду, когда освободится батюшка. Соображения меня в церковь привели самые меркантильные: нужно проставить штамп в командировке. Но батюшка беседует с женщиной в глубине храма. Час, другой...

Пожилая женщина подходит к кануну и ставит свечку. Видно, что она очень не уверена в себе, что в Церковь пришла совсем недавно. Служительница храма советует ей подать записку за упокой. Женщина смотрит на нее больными усталыми глазами, потом что-то шепчет и выходит из церкви. Я догадываюсь, что она прошептала. Какое-то время сижу, застыв на месте, потом, не выдержав, бросаюсь ей вслед, догоняю ее на ступенях храма:

- Вы знаете, есть молитва за самоубийц. Кто у Вас?

- Сын. Виктор.

Возвращаемся в церковь, я записываю молитву, она рассказывает о том, каким хорошим и добрым человеком был ее сын. Работал в милиции, потом позвали его в крупную организацию на хорошую должность. Сын согласился, а вскоре его обвинили в крупной недостаче денег в кассе. Что-то не сошлось там, он очень страдал от того, что люди на него подумали, будто он растратил, и в конце концов не выдержал, повесился.

Слова молитвы она разбирает с трудом. Оправдывается: “Я с детства слепенькая была. Учителя жаловались папе, и он очень ругал меня. А я говорила: “Папа, я не вижу, не ругай меня...”

- Вы знаете, - говорю я, в Бакуре, это под Ижмой, есть икона “Всевидящее Око”. Она, как люди рассказывают, глаза лечит.

Женщина улыбается, и я понимаю, что ни в какой Бакур ей уже не поехать, что не о зрении молится ныне: “Дай Бог тебе видеть до смерти,” - ласково говорит она мне вместо ответа. Спасибо.

Отец Дмитрий наконец освободился. Он проговорил с женщиной три часа. “Ты извини, что задержал, у нее сын в Чечне погиб, нужно было поддержать в горе”, - говорит он. По говору слышно, что отец Дмитрий западноукраинец. Рассказываю о своей просьбе. Печать, к несчастью, хранится у отца Дмитрия дома, но он утешает меня словами, что домой ему все равно нужно съездить. “Часа через два, - предлагает, - подходи”.

Через два часа мы с ним подходим к храму одновременно. На улице темень страшная. Отец Дмитрий радостный, рассказывает служительницам о недавно родившемся сыне. Изображает гримасы, которые тот делает, передает очень смешно младенческий лепет. Кто-то стучит в дверь. Оказывается, старушка из Нижнего Одеса приехала воевать за открытие в своем поселке церкви. Сюда, в храм, пришла переночевать.

Вместе с отцом Дмитрием выходим на улицу и прощаемся. По какими же делам вернулся он в церковь на ночь глядя? Живет-то батюшка не близко. Неужели только для того, чтобы привезти мне командировочное удостоверение?..

Оказывается, фисгармония - это маленький орган. Нажимаешь первый раз ножную педаль, клавишу - и вздрагиваешь от неожиданности, услышав звук не то архангельской трубы, не то пароходного гудка. На черной матовой поверхности инструмента старинная, прошлого века надпись: “Чикаго”. Как занесло ее сюда? Скорее всего привезли пароходом из Архангельска. В каждой церковно-приходской школе округи стояло прежде такое чудо.

Земля Ижмы - это край учителей. Я слышал о них повсюду, и в Сизябске, и в Бакуре, и в Ижме, и в Щельяюре, жил у них, разговаривал с ними, слушал о коллегах их, почивших десятки лет назад. Причем происходили эти встречи, как мне сначала показалось, случайно. Я вовсе к ним не стремился.

Но расскажу все по-порядку.

* * *

В самой Ижме, по приезду, задерживаться я не стал...

С мужиком на берегу реки сторговались о перевозе. В лодке, плывущей в Заречье, нас человек пять, того и гляди хлынет через низкие борта черная вода. С непривычки немного боязно. Мимо проплывают прозрачные, хрупкие еще льдины.

До Сизябска, где живет учительница Нина Вениаминовна Чупрова (праправнучка легендарной Елен-баб - первой владелицы иконы, “Вера” писала о ней), топать от реки километров семь. Но пройти не пришлось и двухсот метров. Рядом остановилась машина. Водитель махнул мне рукой - залезай, дескать.

- Не знаете, где здесь Чупровы живут? - спрашиваю я.

- Да здесь половина Чупровых.

- А учительницу, Нину Вениаминовну знаете, у нее муж Анатолий Иванович, на автобусе работает?

- Я и есть Анатолий...

Оказалось, что с Ниной Вениаминовной мы только что разминулись. Она поехала в Печору проведать заболевшую мать.

* * *

И вот я смотрю на фисгармонию Нины Вениаминовны и пытаюсь связать в уме Чикаго и Сизябск. Из всех этих зареченских инструментов уцелело только два. Второй видели несколько лет назад на Кавказе, в Минеральных Водах. Какой-то здешний мужичок выкрасил фисгармонию красной половой краской и продал за десять рублей. Она, говорят, так красная и стоит там до сих пор.

Вечером, попарившись в бане и выпив, как положено, по стопке, сидим с Анатолием Ивановичем в свежих рубахах на кухне.

- Я в Бога не сильно верую, - говорит Анатолий Иванович.

- А почему там, у реки, остановились, меня, незнакомого человека подвезти?

- Так вижу - человек идет, как не подбросить, - улыбается Анатолий Иванович.

Отчего-то не у всех нынче такое зрение хорошее, подумал я, но вслух ничего не сказал.

Утром едем с ним в Бакур. Там рыжий, краснолицый мужик, похожий на Деда Мороза, представляется: “Николай Николаевич”, и вскоре приносит ключи. Поднимаемся на второй этаж огромного пустого дома. Из чулана на свет выносится икона.

Таких я еще не видел. Большой черный круг в центре - в нем лик Спасителя. Выше из большого круга выходит малый круг, в нем Бог-Отец, а на пересечении двух кругов фигурка голубя - Духа Святого. По краям иконы - птицы и умилительные какие-то звери. Спустя какое-то время догадываюсь, что круг в центре - это и есть Око.

Я представлял себе эту встречу совершенно иначе. Подсознательно ждал чего-то необычного, может быть, даже чуда. Но чуда не произошло. Рядом стоял Николай Николаевич и задумчиво глядел на икону, дымя цигаркой. Анатолий Иванович не знал, как ему вести себя в присутствии образа, и выглядел очень смущенным. Окончательно растерялся и я, “представитель религии”.

Икона молчала. Сколько лет пробыла она в кладовке, в одиночестве, я не знаю. Пятьдесят? Семьдесят? Даже слухи о чудесах никто подтвердить здесь, в Бакуре, не взялся. Лишь позже я узнал, что Елен-баб - Елена Васильевна Филиппова - с помощью Петра Исидоровича, своего зятя, привезла ее из Соловецкого монастыря.

Чудес от образа было, по-видимому, не мало; до революции к нему на поклонение люди приезжали издалека. Но что за чудеса - неизвестно. Запомнили люди только то, что икона исцеляла глаза. Наверное, не случайно впоследствии, когда в Сыктывкаре проявили отснятую мной фотопленку, именно те кадры, на которой запечатлен образ, оказались неудачными, с засветкой.

Когда Николай Николаевич и Анатолий Иванович вышли, я, наконец, смог помолиться. Положил рядом с ней походную фляжку с бакуровской водой и, как меня учили, попросил Господа о том, чтобы Он эту воду освятил. Может, и неправильно что сделал. Не было рядом Елен-баб, чтобы вразумить.

Думается, икона не заговорит до тех пор, пока не будет определена в церковь, пока не станут через нее обращаться к Богу люди со своими горестями, благодарить за радости.

Но церкви нет. На ижемской земле нет ни одной действующей церкви. И даже память о бывших здесь священниках почти истерлась. Остались только их фотографии. Читаю на оборотной стороне одной из них: “Михаил Прокопьевич Иванов. Участник русско-японской войны. Священник”. И это все, что о нем известно. Сквозь прорехи ижемских будней я видел то там, то здесь отсветы сияний удивительных судеб... но через мгновение глаза застила пыль. Всевидящее Око, помоги мне!

На запыленном столе в горнице (рядом с чуланом, где хранится чудотворная икона) лежит обрывок снимка какой-то семьи. В центре его сидит крупный мужчина с пышными усами. Тут же на столе валяется двадцатилетней давности билет-приглашение на вечер в Бакурский ДК - с портретом того же мужчины с усами, и подписью “Родоначальник династии Петр Исидорович Филиппов”. Вечер проводился в его память. Видно, уважают этого человека в Бакуре.

Я уже писал выше, что именно Петр Исидорович помог Елен-баб привезти образ из Соловецкого монастыря. Вот как описывает он в своем дневнике знакомство с ее семьей:

“26 сентября 1957 года.

54 года тому назад, в 1903 году, переведенный из мошьюгской школы грамоты в Бакуринскую церковно-приходскую школу, приехал в Бакур со всем своим имуществом (подушка, суконное одеяло, простыня, одна пара - костюм, одни брюки, тужурка, белье, обувь). В Мохче купил 2 тарелки, 2 ложки, вилку. Поселился на квартире бывшего моего предшественника, переведенного на мое место в Мошьюгу. В нетопленной горнице в доме Пигасия в первую ночь спали с сыном крестного Саней (10 лет) и оба очень озябли.

Я пошел советоваться к зав. школой священнику Иосифу Распутину, что делать. Он сказал, что кроме одного дома, семьи мос нырбук (коровья морда - В.Г.), можете переселиться в любой дом в Бакуре.

Я сразу пошел к Елене Васильевне проситься приютить меня, и она при содействии внука, бывшего моего ученика, 15 л. мальчика, призрела меня. Я взял все свое имущество подмышку и в охапку, пришел в ту самую комнату (кум керка), где и сейчас пишу сии строки.

Первую ночь спали со Степаном на перине, подушках под ватным одеялом.

Утром 28/15 числа проснулся, услышав, что кто-то вошел в комнату. Это была 13-летняя внучка бабушки Елены Феодотия. Она принесла в ковше воды, налила в рукомойник и повесила полотенце на вешалку, и заронила во мне искру безнадежной по тому времени мечты...

Я подумал, что бы, если судьба - ей быть моей подругой жизни. И эта искра во мне разгоралась все сильней и сильней и, вопреки тогдашним предрассудкам, привела к женитьбе по обоюдной нашей чистой любви.

31 января ст/стиля 1907 г. дочь богача-оленевода стала супругой учителя.

С 1903 28/15 сентября начал занятия в Бакуринской школе, полный сил и энергии, с надеждой на будущее и в мечтах организации хора школьного с участием взрослых - любителей, чего достиг и в 1906 году был награжден архиерейской грамотой. Теперь вспоминаю и сравниваю тогдашнее моральное состояние с теперешним. Тогда окружен был вниманием в обществе и в чужой семье. Бабушка стала мне второй матерью, и я начал жить в тихой семье, окруженный заботой обо мне. Эта жизнь продолжалась вплоть до смерти незабвенной супруги моей, до Х/14 мая 1947 года.”

И после смерти Елен-баб не иначе как молитвы ее за гробом не раз Петру Исидоровичу крепко помогали. И Всевидящее Око, верно, не хотело иного, кроме него, владельца.

В шестнадцатом году дети Елен-баб продали дом некоему купцу. Петр Исидорович отнесся к этому стоически, начал собирать вещи, чтобы переехать с женой и детьми в общежитие. Но купец перегнул палку и запретил выносить из дома два самовара, один из которых Петр Исидорович купил самолично, а другой выиграл в лотерею. Это возмутило друзей учителя и они посоветовали ему с купцом судиться. Суд неожиданно высказался в пользу Филиппова - на том основании, что именно он все последние годы заботился о Елен-баб и, кроме того, платил за дом налоги.

С тех пор Петр Исидорович стал хранить все бумаги-документы, которые проходили через его руки. И это вскоре спасло ему жизнь.

Во время гражданской войны возвращался он из Архангельска. По пути его пароход разминулся в Белом море с другим, идущим из Ижмы. Помахали ижемцы друг другу руками, поприветствовали земляков криками. А через несколько дней оказалось, что в Архангельске пассажиров со встречного парохода встретили белогвардейцы, большевиков они отделили от остальных и расстреляли. В выдаче коммунистов обвинили Петра Исидоровича, так как, по слухам, доносчик был громадного роста. Выручило учителя то, что сохранился билет на пароход, доказывающий, что во время расстрела он был уже дома.

В покое его, конечно, не оставили. Поминали и создание церковных хоров, и дружбу со священниками. Сам дом, в котором он жил, вызывал озлобление. В народе Елен-баб почиталась святой, и многие, проходя мимо дома, крестились на него.

Последние годы Петра Исидоровича Филиппова были безрадостны. В дневнике мелькают записи о том, что надежды на спокойную старость не оправдались. С детьми он не ладил. Те из них, кто уцелел в войну, не соответствовали его идеалам: “...Вспоминаю и погибших сыновей, мою гордость и надежду на их славное будущее - опору моей старости. Вспоминаю искалеченных (физически и морально) войной сыновей...”

Страшно горевал о жене. Ходил на ее могилу и сочинял там стихи:

“...У твоей сырой могилы

Муж бедняга стоит.

В старом, рваненьком пальтишке

В ветхих сапогах...”

В 58-м году сходить на могилу не смог. Одна из последних записей в дневнике: “11-я годовщина смерти супруги Ф.И. На могилу сходить не смог, посидел в углу, на кровати, где она умерла”.

Учителями стали его дети Викентий, Елена, Александр, Елизавета (Цыпанова), Зоя (Пальшина), его внуки и внучки Генрих Вокуев, Луиза Гриднина, Альбина, Терентьева, Диана Борзистая, Нина Чупрова, Любовь Ахрименко, Маргарита Пальшина, Михаил, Александра и Татьяна Филипповы...

* * *

“Икону отдам только в Ижму, в церковь,” - еще в Сыктывкаре передали мне слова нынешней распорядительницы образа Зои Петровны Пальшиной (дочери Петра Исидоровича Филиппова). И вот стою я у реки в ожидании парома, вдали виднеется полуразрушенный купол Преображенской церкви. Есть ли кому там, в Ижме, принять чудотворный образ? Об этом я расскажу в следующий раз. Это уже совсем другая история.