Ночь. Март 1998 года. Полупустой вагон, качаясь, пересекает границу тундры. Я читаю при тусклом освещении про то, как в третий день творения сказал Бог: “Да произрастит земля зелень...”Места, через которые идет поезд Сыктывкар - Воркута, сплошь были, оказывается, покрыты тогда исполинской растительностью - папоротниками до неба, мхом с нитями толще слоновьих ног... Этот первобытный лес жил тем первозданным светом, что источало небо, прежде чем появилось солнце. Силу ему давало тепло только что созданной, дышащей испарениями Земли. Постепенно эти заросли гигантских растений поглощали углекислый газ, очищая атмосферу, и умирали, оседая друг на друга, образуя залежи антрацита.

Потом был день четвертый, когда образовались звезды. В пятый - полетели птицы, поплыли рыбы, появились звери, в шестой день создан человек... В Заполярье год как день: зима - ночь, лето - день. Читая библейское “и был вечер и было утро...”, я думал, что год здесь напоминает о том размахе первых дней, когда создавалась вселенная.

А утром все ждал, когда появится в окнах поезда город. Но так и не дождался. Вокзал находится на окраине, обращенной к югу.

Укладываю в сумку “Закон Божий” протоиерея Владимира Слободского, случайно оказавшийся у меня перед глазами, когда уезжал в командировку. Искал совсем другую книгу - “умную”, а взял эту. Не раскрывал ее лет семь, наверное. Пока ехал, перечитал главы о книге Бытия. Оказалось к месту.

Дома в Воркуте совсем обшарпанными стали. Если бы не прохожие на улицах, то можно было бы подумать, что люди покинули этот город лет десять назад. И сталинские дома тоже ободраны - тут я впервые понял, что они не из камня сделаны, а “под камень”. Широкие улицы, надписи типа “слава КПСС”. Такое чувство, что в любую минуту может заиграть музыка, полетят шары, появится праздничная демонстрация. Лишившись всего этого, город пребывает в растерянности. Ведь другого прошлого, кроме советского, у него нет. Новый год, Первомай, 7 Ноября. Нигде я не чувствовал такой грусти по тому, что все это осталось в прошлом, как здесь, в Воркуте. Дома, почти новые “высотки”, уже в трещинах - земля под ними двигается из-за пустот, оставленных шахтерами. Но небо все в полосах от взлетающих и садящихся здесь самолетов. Город вовсе не собирается вымирать. Население практически перестало сокращаться. Много приезжих - русских, татар, украинцев. Может, что-то еще образуется.

* * *

“Шахты по кругу” - это песня так называется. Они действительно так расположены.

Ненцы всегда относились к этим местам почтительно. У них здесь в Хальмер-Ю кладбище было - “долина смерти” называлось. Привозили ненцы своих мертвецов на санях и оставляли зимой на снегу, летом - на мху. Русские пришли в начале девятнадцатого века, нашли угли на речке Воркута и отметили, что они “много лучше шотландских”. Одна беда - вывозить их было много труднее, чем из Шотландии. Лишь в тридцатые годы нашего века появилась возможность вопрос этот решить... С этого и начался “Воркуталаг”. Первого сентября 1934 года, в День знаний шахта № ½ выдала на-гора уголь.

Дорогу сюда, шахты, город - строили в основном заключенные. Сколько их здесь осталось - один Бог ведает. За зиму сменялось иногда несколько составов. И так больше двух десятилетий. Счет шел на миллионы. Самых лучших, трудолюбивых. Другие были никому не нужны, даже НКВД. Одних казаков полегло здесь больше, чем за все войны перед этим. Очень много интеллигенции - довоенной, настоящей. Это они только в кино все ноют да стонут. А на самом деле и с кайлом управлялись прекрасно. Их так воспитали: ко всему подходить ответственно. Священники. Батюшкам лагерное начальство больше других доверяло. Поп в жизни ничего не украдет, даже если с голоду умирать будет.

Позади разногласия, поиски смысла жизни, революции. Хорошие люди хорошо работают, строят дороги, добывают уголь. Правда, мужчины и женщины - отдельно, не оставляя потомства, как монахи. Лица строгие, красивые, все больше верующие - таких и во святой Руси было не слишком много. Тела их здесь до сих пор лежат не тронутые тлением. В вечной мерзлоте (особенно где глина, а она почти везде) ничто не истлевает и хранится долго, до конца времен.

Я увидел их почти сразу по прибытию. Человек десять ненцев расположилось перед магазином “Континент”. Женщины в малицах уселись прямо на снег, мужчины в темно-синих пуховых куртках деловито ходят рядом. Здесь же стоят сани, раза в два больше детских. Собака, боксер с короткой шерстью и хвостом-обрубком, бегает вокруг, и не совсем ясно, как она в эту компанию затесалась.

Ростом ненцы похожи на детей. Но не только ростом. В “Заполярье” прочел, как в редакцию пришел оленевод узнавать, почему с его сородичей берут плату в автобусе. За последние десятилетия ненцы привыкли, что государство о них заботится, и сейчас, попав в город, бывают похожи не просто на детей, а на сирот. Пропив вырученные за мясо и меха деньги, стоят, просят милостыню. Пить их научили давно, еще в прошлом веке, скупщики меха. Впрочем, слово “научили” здесь не слишком подходит. Пить ненцы до сих пор не умеют. Ученые говорят, что у северных народов организм иначе устроен, чем у остального человечества. Но, кажется, дело не только в этом.

Жизнь на Севере, особенно в тундре, требует большого напряжения душевных сил, учит обходиться малым числом впечатлений. Это результат тысяч лет борьбы за выживание. Спиртное же, раскрепостив ненца, разом выбивает его из колеи простой первобытной жизни. С таким же успехом можно расслабиться во время прыжка с лыжного трамплина.

Единственный способ помочь ненцу - это научить его вере в Бога Истинного. Но нас, православных, в тундру не очень-то заманишь. Привыкли, что человек в церковь должен идти, а не наоборот. Поэтому обращением ненцев занимаются в основном проезжие протестанты. Благодаря им некоторые ненецкие семьи бросили пить, и сейчас их хозяйства процветают. Тот же оленевод, Илья Валей, что пришел в редакцию “Заполярье”, говорит, что до прошлого года жил, как все, выпивал: “В тундре у нас только олени не пьют”. Но с тех пор, как познакомился случайно с норвежским профессором и получил в подарок Библию, спиртного ни капли не выпил. Ищет теперь жену верующую, непьющую. “В Боге наше спасение”, - говорит.

- У тебя есть любимая книга? - спросили его в редакции.

- Моя любимая книга - Библия.

- А вообще любишь читать?

- Читать, читать... Знаешь, что тебе скажу я: в чуме-то нет электричества.

Илье повезло. Теперь он знает о добром Боге. Только с норвежским профессором в тундре столкнуться труднее, чем с метеоритом. На всех ненцев не хватит.

Здесь прежде был детский садик. Первый каменный дом в Воркуте. Два этажа, на втором - воскресная школа. Там Андрей Попов, поэт, историк, старый друг нашей газеты, читает лекции. Я пришел послушать. Речь шла о православии в третьем (если не ошибаюсь) веке. Очень серьезная лекция, со множеством имен, дат. Старушки слушают внимательно, многие что-то записывают.

Андрей смотрит на часы и спрашивает их: “Хотите сотрудника “Веры” послушать или оптинские звоны?” Молчание. Потом робкий старушечий голос:

- Звоны бы.

Но радость моя преждевременна. Со звонами что-то не выходит. Нужно говорить. Интересуются Устюгом. Говорю про Прокопия Праведного, как молодой немецкий купец приехал в Россию и вдруг разом все бросил и стал юродствовать. Потом про современных катакомбников спрашивают. Начинаю рассказывать про катакомбников. Но как-то так выясняется, что “школьницы” воскресные больше меня про них знают. Понятно, почему им звонов захотелось.

* * *

Отец Михаил Дуран, настоятель, родом с Украины:

- Что происходит, что происходит, иконостас завтра получаем из Софрино.

- Софрино?! Дорого, наверное, обошелся?

- Миллиард!

- Да. Такого иконостаса в Коми до сих пор не было.

- В Коми?.. Таких и по России немного.

Отец Михаил смотрит на часы. Информирует:

- Самолет вылетел в Рязань на дозаправку. Летчики знакомые помогли, военные. Их командир у нас сына крестил.

Деньги на иконостас дал Ельцин. Когда он в Воркуту приезжал, отец Михаил попытался к нему пробиться, но наткнулся на Коржакова. Тот выслушал, сказал: “Хорошо, я вам помогу”. И провел за какой-то сценой к трапу, по которому Президент спускался. “Иконостас это еще не все, трон для владыки заказали, ограду позолоченную, перед алтарем поставим, престол, жертвенник,..” - продолжает перечислять благочинный.

Перед выходом из церкви, там где продают свечи, книги, иконки, останавливаюсь. Книг очень много, разглядываю, вдруг вижу: на прилавке монетка необычная лежит, кто-то забыл. Взял в руки, оказалось - “10 копинок”. Украинская. Забавно.

На следующий день едем на шахту “Комсомольскую”, отца Михаила позвали ее освятить. Проезжаем “Воркутинскую” - первую шахту, которую я вижу в своей жизни. Внешне она похожа на колхозные постройки - вот элеватор, вот ферма. В нескольких километрах стоят “стволы”, через них что-то отводится, что - забыл.

Первое, что поразило на “Комсомольской”, информационные листки на стенах.

Листок № 4: “О смертельном несчастном случае... 8 февраля 1998 года в 14 час. 45 мин. с ГРОЗ уч-ка № 7 Калинычевым Юрием Федоровичем 1966 года рождения... работавшие... услышали крик, остановили конвейер и обнаружили Калинычева... прижатым брусом к боку выработки...”

Листок №... 30 октября 1997 года в 13 час. 55 мин. погиб директор шахты Юр-Шор...

Листков много, очень много...

Разговорились с инженером Николаем Ереминым.

- Вы верующий? - Не наугад спрашиваю. Лицо у него слишком запоминающееся - осмысленное, красивое - не знаю, как лучше сказать.

- Каждый шахтер верит на сто процентов, только не все говорят. Ты когда-нибудь был в экстремальной ситуации? Сначала вся жизнь промелькнет, потом Бога вспоминаешь... С утра помолишься, легче - это слабо сказано - становится.

В огромном зале висят сотни грязных фуфаек, они занимают почти все пространство. Шахтеры переодеваются и на нас, особенно на женщин, косятся без особого энтузиазма. Отец Михаил махает кропилом. Час, другой. Сотни лиц. Помню, как раньше что-то трогало душу при словосочетании “рабочий класс”. Вот он, оказывается, жив. Плакаты, что висят кругом, печатались едва ли не в пятидесятые годы. Вглядываюсь в лица шахтеров и пытаюсь понять, что в них необычного. Наконец, понимаю. Это лица нормальных людей, которые знают, что не даром едят свой хлеб. Я таких столько сразу не видел уже много лет. Некоторые пожилые, в основном, горняки, при входе священника в комнату крестятся.

Доходим до клети - спуска в шахту. Шахтеры в полутьме, смотрят из-под касок на тех, кто остается, совершенно отрешенно. У редкого монаха бывает подобный взгляд. Такое ощущение, что обратно из-под земли эти люди уже не вернутся. Не дай Бог! Клеть начинает опускаться.

Директор шахты откровенно восхищен отцом Михаилом:

- Старательный. Ничего не пропустит.

Обходим все цеха. Время от времени священник исчезает где-то среди перепачканных мазутом механизмов, что-то там освящает. А мы с фотографом из “Заполярки” Донатом Петрайгисом откровенно выдохлись. Донат один из тех немногих, кто искренне любит Воркуту. Почти все прибалты, что жили здесь, уже уехали на родину. Но без высокой фигуры Доната, его культурной, правильной речи, грустного юмора город утратил бы какую-то незаменимую черту.

Кто-то из молодых шахтеров, фотолюбитель, спрашивает Петрайгиса о возрасте его фотоаппарата. “Фотоаппарату два года”, - вежливо отвечает Донат. На лице любителя заметно разочарование. “А объективу тридцать лет”, - выдержав паузу, добавляет старый мастер.

Спрашиваю, что заставило его променять теплую очаровательную Литву на Заполярье. “Здесь теплее”, - отвечает Петрайгис почти серьезно. Засим следует традиционная пауза, за ней пояснение: “В Воркуте топят десять месяцев в году и обычная температура в квартире 22 градуса. А в Вильнюсе 17”.

Глядя как благочинный карабкается на очередную верхотуру, Донат вспомнил, как приезжал в Воркуту несколько лет назад владыка Питирим, тогда простой иеромонах. Был страшный мороз, градусов 35, а батюшке нужно было произвести освящение на улице. На нем была обыкновенная ряса, в такой только летом ходить, но освящение проходило без всякой спешки. Прошло десять минут, двадцать, полчаса. Воркутинцы, тепло одетые, совершенно заледенели.

“Одного не могу до сих пор понять, - медленно говорит Петрайгис, - как у него крест к руке не примерз?”

* * *

А в шахту с о.Михаилом нас вместе с так и не пустили. Сказали: “Не выдержите. Тут к нам военные наезжают из части. Старый-то командир, который прежде был, тот молодцом держался. А молодой э... быстро сдал”.

Так и не увидел я чего-то очень важного в Воркуте - “третий день творения”, то ради чего все здесь затевалось. Пришлось ограничиться днем сегодняшним, где только тундра и люди - март 1998 года...