Котлас. Железнодорожный вокзал – речной вокзал – автобусная станция. Этот треугольник, расположенный на одной площади, известен, наверное, всему Русскому Северу. Здесь -пересечение множества путей.

Был здесь и Стефан Пермский.

В Пырасе, как прежде называлось это селение, он впервые выступил с проповедью среди язычников. Язычники, как водится, «с дрекольми нападаху на него во еже убити его», соломой обкладывали – хотели сжечь, но в конце концов, растратив попусту силы, крестились. А св.Стефан отправился дальше, в Коми землю.

* * *

Белая церковь из силикатного кирпича стоит в двух шагах от привокзальной площади. Построена она совсем недавно нынешним священником отцом Николаем Карпецом. Прежде на этом месте стояла другая, старинная, но большевики хранили в ней соль, соль разъела известь между кирпичами, и в середине восьмидесятых храм рухнул.

Конец мая, а идет снег. В соборе так же холодно, как и на улице. Изо рта при дыхании идет пар. Прихожан немного, около тридцати. Чтобы согреться, медленно перехожу с места на место. Иконы девятнадцатого века. На одной из них 160 изображений Богородицы. Крохотные копии тех, что были написаны в ее честь в разных концах земли. Здесь и Богородица испанская, и аравийская и т.д. О большинстве я прежде даже не слышал.

Службу ведет отец Николай. У него доброе, но, как мне показалось, какое-то растерянное лицо. Поговорить с ним после службы не удалось. Он очень спешит домой. Позже я узнал, что у него недавно умерла жена, и он остался один, с четыремя детьми на руках. Договорились, что побеседуем завтра.

* * *

На следующий день снова иду в церковь, по дороге останавливаюсь возле старухи, которая клюкой, перевесившись через ограждение, пытается достать с дороги пустой золотистый пакет. Я боюсь, что она в конце концов свалится на шоссе, но все оканчивается благополучно, пакет у старухи в руках, мы вместе идем на службу.

– Вы не Мария?

– Нет, не Марья.

В Сыктывкаре мне рассказывали про котласскую старушку Марию, которой было видение Стефана Пермского. Знаю о ней также, что она собирает пустые бутылки по городу. Может и пакеты тоже собирает?

С отцом Николаем опять поговорить не удается. Он приходит за несколько минут до службы. Извиняясь, подводит к особо ветхой старушке. Старушка от растерянности роняет палку и смотрит на батюшку с каким-то восторгом, потом вскрикивает: «Ангел, ангел, такой молоденький был, помню, с волосами на голове, я так молилась, так молилась, на коленях плакала, Дух Святой, пошли нам хорошего батюшку, вот послал».

Отец Николай грустно улыбается и говорит: «Вы Марию искали, вот она Мария».

* * *

– Вы американец? – спрашивает меня Мария.

– Нет, не американец.

Американцев она видела после войны в Германии, куда ее немцы увезли на работы. Вернувшись домой, на Украину, она едва застала сестру, которая неделю спустя после встречи умерла. Сестра была последним родным человеком у Марии.

– Ты первый корень, а я второй, – оценивает Мария нашу встречу, убедившись, что я не американец. – Вот рассказываю...

Рассказывает. Вскоре после возвращения ее из Германии на Украине начался голод. Она поехала в Россию, добралась до Котласа и стала работать неподалеку в совхозе. Там ее скоро оценили и сделали дояркой за то, что она коров от лишая вылечила. В детстве ее научил этому отец. Потом Мария рассорилась с управляющей, отказалась воровать продукты с фермы, и в середине шестидесятых оказалась в Котласе. Здесь дела у нее сначала пошли очень хорошо. Купила дом, выращивала на огороде большие урожаи картошки, что позволяло жить безбедно. У нее дар к огородничеству. Церковный сторож рассказал мне, что в какое бы гиблое место Мария не ткнула семя, цветок обязательно вырастет. Другие пробовали – все гниет. Место такое...

Спокойное житие Марии закончилось при странных обстоятельствах. Грабитель отнял у нее деньги и сжег дом. Эта катастрофа и все, что связано с ней, стали главным событием в ее жизни. Незадолго до пожара Мария дала обет, что отнесет в церковь тысячу рублей, если с нее перестанут брать налог за бездетность. Прошло несколько дней, и налог с нее брать перестали, так как она никогда не была замужем. Но денег Мария в церковь не отнесла, а пообещала Богу еще две тысячи рублей, если Он «пришлет с родного краю человека, который оценит мои труды». То есть, говоря проще, захотелось ей, чтобы хоть кто-нибудь обратил на нее внимание. Не мужа она попросила, а просто знакомого или подругу.

В то же время случилось еще и следующее. Священник послал ее с кадилом по кладбищу ходить, сам он не мог, потому что власть запрещала. На кладбище некая женщина попросила ее покадить над могилой дочери. Просьбу эту Мария выполнила, несколько дней ходила к этой могиле, но однажды из кадила вылетело несколько угольков. Загорелась трава, огонь начал подбираться к ближайшим деревьям, а дальше стояли дома. Чудом пожар удалось потушить, а вскоре выяснилось, что дочка той женщины, что обратилась к Марии с просьбой, была самоубийцей, бросилась под поезд.

Неисполненный обет и история с могилой самоубийцы переполнили чашу терпения Господа, как полагает Мария:

– За то злой дух вошел в человека, и он сжег меня.

А спустя какое-то время – во сне сошел к ней с иконы Стефан Пермский и объяснил: «Ты у меня жила на квартире, а не платила».

С тех пор Мария тридцать лет платит. Находит себе работу в церкви потяжелее, отдает пенсию, а живет тем, что собирает и сдает пустые бутылки. Человека с родного краю Бог ей в конце концов послал. Отца Николая. Местные власти хотели было лишить ее родного человека: «Милиция забрала его. Говорят ему, мы тебе квартиру дадим, только оставь старух. Нужно им было красивых умных, а у нас в церкви все хотели потушить, чтобы сдохло все. Тут беда была. Бегу кричу: «Караул, Колю забрали. Колю отдайте, отдайте нам Колю».

Отдали.

Под конец Мария решила мне сделать подарок. Показать пень около церкви, »с которого Стефан Пермский проповедовал«. Ей об этом старухи, что раньше в этом соборе работали, рассказали. И главное доказательство для нее – в том, что из пня несколько лет назад выросла береза. Мария ведет меня вокруг церкви к заветному месту. Из пня, действительно, растет береза, но ширина этого обрубка такова, что проповедовать с него мог бы разве что ребенок. Марию это обстоятельство не смущает. Она смотрит на березку, растущую из мертвого пня, и счастлива. Здесь ее – Марии – начало, конец, и символ веры.

Расстались мы с Марией посреди привокзальной площади. Я посадил ее в автобус и снова остался один. Делать в Котласе больше нечего, хотя не прочь бы и побольше узнать о нем... В музее мне помочь не смогли, как ни старались. Старушки церковные разбежались со словами: «Ничего плохого не знаем». Впрочем, Марии, вот, за тридцать лет не удалось стать здесь своей. А кто я здесь?

И решил я ехать в Подосиновец. Вспомнил, что сказали мне в редакции, провожая в дорогу: »Есть такое село Подосиновец, там священник живет, бывший заключенный. Владыка Вятский Хрисанф о нем очень хорошо отзывался и благословил написать. Может быть успеешь заглянуть?» Теперь успею. Так и не удалось мне написать про Котлас.

* * *

Выезжаю утром поездом, идущим на север Вятской области. Напротив меня в купе человек с разбитым в кровь лицом, в синей рабочей одежде. Выясняется, что он отсидел восемь лет за грабежи. Едет без билета, в Котласе выпил на голодный желудок стакан водки, захмелел и на семь дней попал в милицию. Выпустили его оттуда без копейки. Большинство зэков и до Котласа с деньгами не доезжает. Отмечают освобождение еще в Микуни.

Проводница в нашем вагоне с этой системой знакома. Отсутствие билета ее не удивляет. Лицо у «зайца» совсем не наглое, не бандитское, а какое -то виноватое. Не только потому, что без билета едет, а вообще, по жизни виноватое. Поругавшись для вида, проводница изучает справку об освобождении и идет дальше.

Мытариться моему попутчику еще до Ижевска – а там мать и брат. Переживает, что лицо разбили. Не в таком виде хотел он предстать перед родными. Спрашиваю его, верующий ли он. Мнется, потом говорит, что сомневается в том, что Бог его простит. А вообще, верующие с ним сидели в зоне. Один так Новый Завет наизусть знал, за что получил кличку Святой.

– За что сидел Святой?

– За убийство.

Открываю сумку, он видит хлеб. Вдыхает непроизвольно, радостно: «Хлебушек». Отдаю ему еду, он предлагает поесть вместе. На прощание просит записать свой адрес в Ижевске: «Приведет судьба к нам, будет где переночевать». Я обещаю запомнить, но он настаивает, чтобы я записал. И потом переспрашивает очень серьезно:

– Точно ли записал?

– Точно.

* * *

В Подосиновце отца Василия нет. Спрашиваю, где церковь, отвечают: вот, за деревьями. Подхожу ближе, вижу купол и уже собираюсь перекреститься, но рука застывает в воздухе. Креститься не на что – церковь стоит без креста. Из окон на каких-то веревках или проводах свешиваются обгорелые бревна. Где живет отец Василий, никто толком не знает, – то ли в Демьяново (там у него мать), то ли в Ровдино (там, неподалеку, в Яхреньге, у него церковь). Директор подосиновского музея Анатолий Пластинин пытается дозвониться до прихожан яхреньгской церкви, Геннадий Кузнецов, другой работник музея, предлагает «осмотреть экспозицию». Первое что запомнилось, бивень мамонта, последнее -разбитое лицо ангела – остатки фрески.

Дозвониться ни до кого не удается, и я отправляюсь наобум в Демьяново. По дороге заглянул в подшивку с материалами об истории местных церквей, которую мне ребята подарили взамен нескольких номеров «Веры».

Читаю. Выдержки из «комсомольского букваря»:

«Буква «В»:

Врагов своих мы бьем поштучно,
В раю до омерзенья скучно.

«М»:

Мы наш, мы новый мир построим,
Монах страдает геморроем.

«Ф»:

Финал религии отгадан,
Фабричный дым нужней, чем ладан«.

А вот запись рассказа Анны Яковлевны Груздевой, 1910 года рождения:

«Попов расстреливали часов в 11 вечера в сентябре. К о.Николаю Поддъякову (священнику Подосиновской церкви) назначенные пришли в дом, а он болен, – так унесли его на носилках через веранду, дети шли за носилками отца. Из Яхреньги и из Городка попов привели пешком, они не знали, куда их ведут. Поставили над ямой под рощей, на спуске к лугу. Поднесли на носилках больного о.Николая, поставили на колени и сразу расстреляли, он упал нырком в яму. Молодой курчавый поп не выдержал, побежал, его догнали. Троих казненных закопали в яму.

Зиму они пролежали и только по ходатайству детей разрешили перезахоронить тела убитых. В Великое говение, когда снег начал таять, по селу разошелся слух, что сегодня поедут за попами. Мы все и соседи смотрели с высокого взвоза нашего дома, как на дровнях в белых гробах перевозили убитых. Похоронили Поддъякова около церкви у самой дорожки».

* * *

В Демьяново никто толком не знает, где отец Василий живет. Наконец, одна старушка объясняет, и заодно дает совет: «Ты не отца Василия спрашивай, а Василия Булатникова. По фамилии-то лучше знают». На мой стук дверь не открывают. Подошел сосед Булатниковых, показывает, как нужно добиваться внимания хозяев в деревне – молотит с размаху, пока на пороге не появляется мать отца Василия – Валентина Прокопьевна. Выясняется, что о.Василий живет все-таки в Ровдино. Валентина Прокопьевна решается на отчаянную попытку и как есть, в шерстяных носках, спешит со мной на остановку. Но, увы, последний автобус ушел. Придется ночевать здесь...

В углу большой образ Спасителя, Богородица, Николай Чудотворец. Валентина Прокопьевна хлопочет, кормит меня – по-крестьянски обильно. Хлопочет и рассказывает:

– Видела я тогда сон, перед несчастьем этим. Плывет Вася по реке от дома, в лодке-не в лодке, в будке ли какой, что-то неладно сколоченное из досок, как скворечник, наподобие. По реке-то проплыл, а ну потом домой и не привернул. В будке поплыл и поплыл...

Каждый день молилась, и утром, и вечером, поутру не спится – молюсь. В церковь деньги посылала, чтоб Господь спас и сохранил. Ездила к нему в лагерь, Спасителя иконку возила и крестик нательный. Не одна ездила – с Наташей его, таких девок не найдешь, десять лет ждала и никуда не ходила, ни в кино, не в какие праздники не хаживала, никто не скажет, что кому из парней улыбнулась. А вернулся Вася, в Котлас ездить стал в церковь, венчались там.

Слышь, скажу тебе молитву старинную давношнюю, как пойдет кто на войну, да куда, что б не убили: Спаси и сохрани Господь моих детонек раба Божьего... ну, к примеру, Василия Владиславовича, Александра Владиславовича...ото всех злых людей, ото всех напрасных смертей, от огня от воды, во имя Отца и Сына и Святаго Духа аминь, аминь, аминь. Три раза аминь.

А вот, слышь, другая молитва: Господи благослави раба Божьего...ну, к примеру, Василия Владиславовича, Александра Владиславовича...ангел на встречу, Христос на пути, Пресвятая Богородица на подмогу».

* * *

Дал Валентине Прокопьевне газету, где владыка Хрисанф ее сына хвалит. Повертела газету в руках, потом говорит: «Да не вижу я ничего, катаракта у меня». Поздно вечером приходит к ней за молоком духовный сын о.Василия Георгий. Валентина Прокопьевна просит его показать мне вокзал, с которого завтра в шестом часу утра отходит мой автобус. Когда возвращаюсь, на плите что-то жарится. «Вот, – говорит Валентина Прокопьевна, – картошечки тебе пожарила». В пять звонит будильник. Валентина Прокопьевна, оказывается, давно не спит, боялась, что я будильника не услышу.

Церковь на склоне холма, колокольня с опрокинутым шпилем. Перед церковью полукругом девять роскошных кедров. Выше по холму лесок, там поет соловей. Раннее утро. Минут через двадцать появляется мужик лет сорока. Оказывается, послушник о.Василия, зовут Сергеем. Лицо веселое. Чего веселится? Я-то привык видеть послушников серьезных, чем-то озабоченных. Сергей отправляет меня в избу, что внизу через дорогу.

В избе парень и девушка пьют чай. Представляюсь, присаживаюсь, мне наливают чай. Костя и Ирина – оба красивые. И тоже веселые, Ирина так прямо и светится. На стенах прихожей ни одной иконы. Спрашиваю, почему так. Оказывается, батюшка не благословил много икон держать, достаточно тех, что над кроватью. «Чтобы не привыкнуть к иконам, а то ведь если икон много, то можно перестать их замечать, благоговения не будет,» – говорит Костя.

Сидим втроем и всем весело. Ирина светится, мы с Костей живо говорим о чем-то. Такое вот утро. Входит Виктор, тоже молодой послушник. У него на одной руке нет кисти, на второй только два пальца – батюшка забрал его сюда из интерната. Вскоре появляются Сергей и мальчик лет шестнадцати, тоже Сергей, брат Ирины. В руках у младшего Сергея большая рыба, окунь. Окуня кладут в таз с водой, и вскоре он начинает шевелиться. «Как мелкая рыба, так матушке несет, пожарь матушка, а как крупная, так к Ирише, порадовать», – смеется Сергей-старший. Теперь нам весело вшестером.

Я смотрю на окуня и вспоминаю, что у первохристиан в виде рыбы изображался Спаситель. Почему вспомнилось?

Нам не потому хорошо, что утро и что мы молоды. Нет, здесь что-то совсем другое.

* * *

Входит батюшка. Если бы не борода, принял бы за тракториста. Одет так. Высокий, под два метра, худощавый. Подхожу к «трактористу» под благословение. Знакомимся, потом идем в церковь, в трапезную, где и заводим разговор.

ЛАГЕРЬ. Отсидел десять лет. За разбой. «Сорвался» сразу после армии, где служил в военно-воздушном десанте.

– Был спокойным парнем, хозяйничать любил, ни разу на танцах не был, – говорит батюшка, – в ВДВ научили выпивать, материться, драться неплохо.

– Срок получил вдвое или втрое больший, чем полагается за подобное преступление. Подписал не глядя все бумаги, что подсунули. К тому же прокурор напирал на то, что при нападении десантник применил боевой прием. Приписали покушение на убийство, чего и в помине не было...

Батюшка рассказывает, а я вспоминаю Валентину Прокопьевну и понимаю, что срок он такой немыслимый получил еще и оттого, что раскаивался и не защищался. Искал наказания. Так был воспитан:

– О том, что в лагере был, не жалею. Я там многому научился. В зоне верующих больше, чем здесь, в миру; всякие люди попадаются, но все равно там чище. Души-то всех обнажены, болят, живые. В миру, как бы это сказать, человек не задумывается о том, как живет, его по течению несет. Умер кто, два дня поплакали, на девятый день посмотрели на число, выпили. И все. А на зоне человек любую мелочь через себя пропускает, искренен до предела, всякую думу до конца додумывает. Путь мой к священству именно там начался. Как-то так получилось, что потянулись ко мне люди, исповедывались как бы, знали – все, что расскажут, дальше не пойдет, и раскрывались до конца. Наблюдательность я там приобрел. В зоне все становятся знатоками людей. Только некоторые это потом в миру во зло используют.

Почему обратно многие возвращаются, как выйдут? Я спросил одного об этом, он тридцать лет отсидел в общей сложности. «Выйдешь, узнаешь» – говорит. И действительно, вышел, узнал злобу людскую. Отсидел, значит уже не человек, трави его. Несколько месяцев меня ломало, нервные стрессы начались, даже в больнице помощи просил. На зоне: «Подайте чайку, пожалуйста», никогда никого не обидишь, следишь за словами. А в миру люди развязные. Все время боишься: что-нибудь скажут и с непривычки не удержишься.

Господь меня все время вел, пока я сидел. Я это чувствовал. Знал, что я временный пассажир в том поезде, в котором оказался, что моя остановка далеко. Врачи меня не раз к смерти приговаривали. Перенес туберкулез в открытой форме, кровью харкал. Но была какая-то уверенность, что это Бог меня вразумляет, что все будет хорошо. Плюешь на землю кровью – жизнь твоя уходит. И врач говорит – месяц тебе осталось. И тогда я понял, что болезнь эта от Бога. И как понял, так сразу выздоровел. «Ты здоров, – говорит врач, – аппарат ничего не показывает».

И еще было. Врачи вставать запретили. «Встанешь, – говорят, – паралич тебе обеспечен». Позвоночник был поврежден. Ребята из тайги где на руках, где на тракторах вытащили. И вот ты урод. И тогда я вспомнил про то, как врачи меня уже хоронили, и сбежал в лес на вахту. Мне обезболивающих вкололи перед тем, и я доковылял. Потом на воле перед духовным училищем ноги опять отказали, но, слава Богу, все образовалось. И на крышу сейчас забираюсь работать, и лес валю, и на тракторе езжу.

* * *

Рассказ о лагере вроде бы окончен. Но что-то во всей этой истории остается для меня неясным. История с разбоем выглядит в жизни отца Василия слишком случайной. Попустил ли Бог это преступление с тем, чтобы сделать из десантника священника? Наверное, так. Но все равно расклад этот выглядит слишком жестоким. Делюсь своими сомнениями с отцом Василием. Он тяжело вздыхает:

– Не хотел говорить, но да ладно уж. Не раз и не два Господь меня пытался вразумить. Когда уходил в армию, мать взяла образ Спасителя, – вы наверное его видели, когда у нее были, – хотела меня этим образом благословить. А я как взбесился. Вырвал образ у нее из рук и спрятал его. Долго его потом не могли найти, я и сам забыл, куда дел. Вот и меня Господь так же упрятал.

– Пойдем, церковь посмотрим, – предлагает отец Василий, – таких росписей, как у нас, больше нигде нет.

И действительно, фрески (то, что от них осталось) необыкновенны. Сделаны, судя по всему, в начале века. Художник словно предчувствовал то, что вскоре произойдет с Россией. У всех святых в церкви выколоты глаза – но они не слепы, все равно смотрят. Талант и вера иконописца оживили каждую деталь росписи.

Батюшка показывает на четки в руках Николая Чудотворца и говорит: «Чувствуешь, каждая бусинка с молитвой написана». Рядом с Богородицей, почти стертой со стены, ангелы с лицами деревенских мальчишек. Над алтарем – древний город, увиденный с высоты птичьего полета. Все линии у росписей мягкие, а цвета неожиданные. Новая русская иконопись – после двухсотлетнего упадка, вызванного расколом. Больше всего поразила икона Богородицы в углу перед алтарем. Лицо у нее русское, славянское, но списанное не с конкретной женщины – а со всех наших дев и матерей. Наверное, такое лицо бывает у женщины на мгновение после родов, когда она в первый раз видит ребенка. Продлись это мгновение хоть немного, и она умерла бы – такой любви смертное тело выдержать не может. Я быстро отошел от иконы, чтобы не заплакать.

– Один художник писал и фрески, и икону?

– Нет, разные. Мои ребята когда-нибудь восстановят все, что здесь погибло. Вот Виктора определил иконописи учиться. – Это тот парень, с покалеченными руками? Управится ли двумя пальцами?

– Ты бы видел, как он у нас на крыше работает, лучше других. Рисовать Виктор, когда приехал к нам, совсем не умел, никогда кисточку не держал, а сейчас уже хорошо получается.

Вышли из церкви, батюшка спрашивает: «Обратил внимание, что у святых глаза выколоты? Думаешь, просто хулиганство? Нет. Не выдержали люди, что на них с любовью святые смотрят. Совесть безбожников замучила – вот и кололи, чтоб не смотрели».

А я вспоминаю историю об ослепленном Сергии Радонежском, которая случилась в моем родном городе на Кубани. В конце тридцатых в городе были закрыты все церкви, кроме одной – армянской. Армяне хоть и монофизиты-еретики, но пустили к себе русских священников. Церковку разделили пополам. И служили порознь, но в согласии, под одним крестом. После войны православным вернули храм, и они переехали туда, оставив после себя фрески. Армянам же вторую половину церкви власти решили не возвращать. Разместили там склад сахара. Протянули провода вдоль стен, специально подгадывая, чтобы гвозди вбить в глаза святым. Спустя какое-то время решено было провода перевесить. И рабочие вырвали гвозди из фресок вместе с глазами. Росписи были обречены, и армяне решили переписать их на полотна и повесить эти иконы у себя. Но не знали, как же у святых очи перерисовывать, ведь вырваны они... Все же принялись за дело. И сейчас в моем родном городе, в григорианской церкви, на стене – лик Сергия Радонежского с армянскими глазами.

* * *

А батюшка дальше рассказывает:

«Я уже помянул, как мне после тюрьмы тяжело было. Чуть с ума не сошел, начал было думать, как обратно попасть в лагерь. Но Бог не без милости. Раз съездил в котласскую церковь – закрыто, другой раз съездил, причастился, исповедовался. Стало полегче, но душа все равно болела, и на Пасху я взмолился – Господи, укажи мне мой путь, не могу больше, не выдержу. А на следующий день подходит ко мне Валентина Бодрова, здешняя христианка, и спрашивает: »Пойдешь учиться в духовное училище?« Я почти сразу согласился. Поехали в Киров. Там мне говорят – ты что, с таким сроком куда лезешь. Но я человек такой, немножко настойчивый ( батюшка смеется) раз съездил, другой, вызова все нет. И вот приезжаю в очередной раз, секретарь владыки выходит и говорит, что я не принят в училище, в списках меня нет. Стою у двери. Идти мне больше некуда. Долго стоял. И тут владыка меня вызывает: »Ну что ж, заходи, смиренный видать, так учись«. Владыка у нас – золото. Я скажу одно, он очень сильно чувствует людей. Я на него в жизни ориентируюсь – стараюсь верить людям.

Но священником я не в училище стал. Многое пришлось пережить... Есть у нас в общине бабушка Агапья, мы ее очень любим. Когда церковь начали восстанавливать, она мне урок преподала. Несет на крышу штук шесть кирпичей, слезы текут, а она все повторяет: »Прости меня, Господи«. А я стою, как громом пораженный, и понимаю, что мне с моими училищами такой веры едва ли когда достичь.

Встретил меня район не особо как ласково. В психушку его – говорят, отдать. Женщины вслед кричат – мужик, а платье нацепил. Даже на бороду мою болезненно реагировали. Сейчас гораздо лучше стало, хотя до сих пор узнаю, что то меня «в Лудянке пьяного обокрали», то в Демьяново видели «возле мусорных ящиков, лежащим в полном облачении».

* * *

«Очень помог отец. Он гордоватый мужик был, к церковной жизни не очень расположенный, но меня во всем поддерживал. И вот однажды слег он в больницу. В больнице легкие отказали, задохнулся он. Но Бог не попустил умереть. Прихожу я в больницу, а отец говорит: «Ну что, Васька, помираю». Нет, отвечаю, не пришло твое время, через месяц дрова будешь колоть. Я это твердо знал, ведь отец не исповедовался и не причастился, куда ему умирать. В больнице ко мне привыкли, под благословение подходить стали и рассказывали, как отец меня ждал всякий раз. Передавали, что как приду я к отцу, благословлю его, так он хорош потом как огурчик. А не смогу навестить, врачи всю ночь бегают, капельницы ставят. Молился я за отца сильно, чувствовал – не могу без него, не перенесу его смерти.

Стало полегче – забрал отца из больницы. Исповедовался он, причастился. Год прошел. Понимал я, что он только по молитвам моим живет, что мучается сильно, но не мог отпустить. И вот однажды в Киров я поехал, подошел к мощам святого Трифона и понял, что нельзя больше противиться, держать отца. Ведь он страдает очень. Стоял я у мощей и словно Трифон убеждал меня. Страшно было и тяжело, но потом словно что-то оборвалось. И тогда я сказал: «На все, Господи, воля Твоя, если угодно Тебе, пусть мой отец умрет, как бы я не противился этому». Когда ехал домой, знал уже, что отца не застану. Так и получилось. Он умер ночью, когда я в поезде ехал.

А дальше было такое, что лучше бы и не вспоминать. Я один священник в районе был. Вы знаете, что такое родного отца отпевать? Потом ведь других приходилось отпевать, каждый раз понимаешь, как тяжело людям, и переживаешь смерть отца снова и снова...»

* * *

«Община наша складывалась постепенно. Сначала были одни старушки. К новоприходящим они были неласковы. Многих отпугнули. Эта, дескать, проститутка, а тот наркоман. Я хорошую девушку к казне поставил, так мои старушки ее затравили в первый же день. Пока я служил, они разнос ей устроили за то, что отец и мать пьющие. Девушка с тех пор в нашей церкви не показывалась. А тут ко мне один послушник прибился, другой – люди разные, я ведь старался брать тех, кого в миру отталкивают. Не всегда удается сразу помочь. Одну нашу послушницу отпустил домой, а она там ножом человека ударила. Она, правда, недолго перед тем у нас была, не успела перемениться. Ждем ее сейчас обратно. Так вот. Отношения у меня со старушками быстро испортились, и началась война. Стали на меня бумаги писать во все инстанции, даже телевидение из Вятки приезжало. Я телевизионщиков неласково встретил, они в храме стали без благословения снимать. Ну и они со мной с лихвой расквитались. Тяжело было очень. Думал, не выдержу. Но самое страшное было впереди.

Церковь наша трудно восстанавливалась поначалу. Говорил я ребятам – все по молитве делайте. Но всерьез они этого тогда не воспринимали. И вот осенью случилось большое несчастье».

Батюшка замолкает. Видно, что думает, рассказывать ли дальше. Наконец, решается продолжить:

«Начали падать ребята на службе, на молебне. Одержимость. Сначала двое. Я перепугался, никогда не сталкивался с этим, да и не слышал-то о подобном почти ничего. Евангелие им на головы положил, начал отчитывать. Вроде успокоились. Решил, что отбились, но это было только начало. Сразу несколько по полу кататься начали. Под Евангелие их – чуть стихли. А вечером захожу в избу – ребята лежат, а от них как от трупов пахнет. Лежат, а сила в каждом такая, что в порошок могут любого стереть.

Утром все снова повторяется. Ребята все – кто трясется от страху, кто по полу катается, кричит. Старушки две зашли в церковь, увидели, что у нас – и бежать.

Что делать – не знаю, руки опускаются, перепугался до смерти. Оставил Костю за главного, а сам с Ириной в Подосиновец к регенту нашему Марии Николаевне Коносовой – тогда только у нее телефон был. Обзвонили мы всех священников в Вятке, никто не знает, что делать. А отец мой духовный говорит, молебны совершай один за другим, пока не отобьетесь. Сказал я тогда Ирине: «Останешься в Подосиновце! И все для тебя закончится. Мы ведь все погибнуть можем». А Ирина мне ответила, что неполезно ей оставаться, если погибать, то всем вместе.

Вечером все продолжается. Видно, крепко мы поперек нечисти в районе встали. Ирина с Виктором через стены друг друга чувствуют, одного бес выворачивает – и другого трясти начинает. Я чувствую, даст кто слабину – всем конец. Кому живым не быть, кому в психушку. Все мы одно тело, одна душа больная. А силы на исходе. Посылаю Георгия на колокольню, знаю, звона бесы боятся. Посылаю и прощаюсь с ним. Свидимся ли нет. Дрогнет Георгий, и сбросят его с колокольни нечистые. Он полез, а там птицы как бешеные на него набросились, свечку из рук сразу выбили. Но он добрался и звонил. Мы его потом плачущим, почти без сознания, с колокольни сняли. И я тоже реву, плачу: «Господи, помоги мне, спаси ребят».

Выбежал на улицу, ветер сильный, тучи почти по земле стелются. Думаю, в Вятку нужно ехать, за помощью. И тут словно кто говорит мне: «Аз есмь пастырь добрый: пастырь добрый душу свою полагает за овцы. А наемник, иже несть пастырь, емуже не суть овцы своя, видит волка грядуща, и оставляет овцы, и бегает: и волк расхитит их...» В этот момент я и стал священником, и в эти дни родилась наша община. Никто из тех, кто был тогда, меня не оставил потом и уже не оставит. Вернулся я к ребятам. После третьего молебна наступил перелом. Но месяц потом работать не могли, были выжаты досуха».

* * *

– Владыка Хрисанф рассказывал, что из вашей общины уже три священника вышли.

– Отец Виктор, он прежде партийным или каким другим чиновником был в администрации. А сын отца Виктора тоже мое духовное чадо, мы с ним в училище вместе учились, но я его пока не благословляю рукополагаться. Молод. Пускай женится, с народом пообщается. Путь верующего тяжел, а батюшки еще тяжелее, он за каждого отвечает. Потом отец Вячеслав, он сейчас со мной служит, но скоро свой приход будет создавать. Хороший, я вам скажу, священник. Отец Иоанн – его владыка очень полюбил, к себе забрал. Наверное, монахом будет. Пока все, но думаю еще будут. Присматриваюсь пока.

– А как ребят-то вы собирали?

– Специально никого не звал. Сергей вот, старший, шахтером был, в леспромхозе работал, потом к нам пришел. Я ему сказал: работы много, денег платить не из чего. Согласен? Согласился. Ирина ПТУ окончила, на штукатура училась, сначала разбитная девчонка была, теперь она наша. Сами все пришли. Кто из них священником станет, кому рисовать, кому петь. Дел в районе на наш век хватит. С нуля начинаем. Бедность страшная, но ничего. Вот я Марии Николаевне Коносовой предлагал хотя бы дорогу к нам оплачивать. Так она обиделась: »Я не наемница«. В кассе церковной у нас сейчас сорок тысяч, хорошо, хлеб в долг дают. Да что об этом говорить. Бог даст столько, сколько надо, копейка в копейку.

– Я заметил, вы послушникам много свободы даете, они ею не злоупотребляют?

– Нельзя давить на людей. Я это еще с зоны знаю. Нажмешь, человек внешне прихорошится, курить там бросит, глаза долу опускать начнет, а душа его для тебя потеряна навсегда. Веру нужно медленно растить, а все лишнее само отпадет. Не через год, так через десять лет, но зато взамен одного видимого греха не появится два сокрытых. Спешить здесь – страшное дело. И еще – главное. Нужно доверять людям. Тогда и они себе доверять начнут. Вот у нас Ирина с Костей в одной комнате живут, а никому и в голову не придет, что плохое подумать.

И еще очень важно. Священник не может влиять на тех людей, которых не знает хорошо, не понимает так же, как себя. Я вот поэтому письма писать не люблю, и по телефону разговаривать. Даже номер набирать не умею. Что эти мертвые голоса слушать? Нужно глаза человека видеть. Что сегодня ужасно – три священника на весь район. Почти ни с кем поговорить не удается по человечески, ездишь, ездишь, скользишь по поверхности. Поэтому приход наш медленно растет. Но, слава Богу, растет. Интеллигенция тянется, недавно в мое отсутствие моя первая учительница, которую я очень люблю, приходила.

Про то, что я по телефону говорить не умею, обязательно писать? Вот думаете, наверное, дед болотный.

* * *

Провожать меня собралась вся община. Перед тем сидели за одним столом, праздновали день рождения одного из братьев. Праздновали в некоторой спешке, как мне показалось, старались до моего отъезда успеть посидеть. Здесь все помнят друг о друге. И я теперь буду о них помнить.

В старо-славянском языке есть слово, ныне забытое, »сопричастники«. В нынешнем русском тексте Евангелия оно заменено словом »товарищ«. Наверное, все-таки »сопричастники« лучше.

* * *

В Подосиновце пересадка на Демьяново. Меня встречает Мария Николаевна Коносова. Отец Вячеслав звонит, узнает обо мне, хорошо ли добрался. Хорошо. В Демьяново в вагоне кто-то кладет руку на плечо. Оборачиваюсь – Георгий. Пришел проститься.

Как нашел меня? Забыл спросить...

red@mrezha.ru
www.mrezha.ru/vera