В нашу редакцию звонят, спрашивают в письмах: как здоровье отца Варнавы (Трудова), ведущего рубрики «Ковчег»? Сразу после Рождества, когда о.Варнаве стало получше, у него дома побывал наш сотрудник. А перед этим, в конце поста, ему действительно было плохо, все-таки годы химиотерапии не проходят даром. Он благодарит за молитвы и денежные пожертвования. Уже складывается сумма, которой, возможно, хватит на курс лечения в Москве по современной методике, которая у нас еще только проходит тесты. Говорят, в других странах с ее помощью удается лечить рак. Будем молить Бога, чтобы это было так.

Врачи уже не раз отмеряли о.Варнаве последние сроки, но Бог пока хранит. В конце прошлого лета назвали снова – окончательный – срок жизни. Так что в октябре отправился иеродиакон в Великий Устюг – проститься с родиной, с родительскими могилами, со своей еще здравствующей крестной. Об этой поездке, об Устюге и зашла речь во время нашей встречи.

...За разговором показал мне отец Варнава небольшую книжечку «Великий Устюг в русском фольклоре»:

– В Устюге купил. Замечательно составлена! Есть тут поговорки, например: «Устюжанам и в Сибири нет дна». Есть краткие жития знаменитых горожан. Тут и великие наши святые – Прокопий, Стефан Пермский, Киприан, Иоанн и многие другие. И мореходы-землепроходцы – Хабаров, Дежнев, Атласов. И, что меня особенно порадовало, рассказики про самых обычных, но «особных» людей. Без них и город не город, и деревня не деревня.

Вот главка «Аннушка из пивнушки». Написано: «Одна пивнушка в 20-30-х годах ХХ века славилась в Устюге особо. Не пивом, а продавцом по имени Анна. Была она огромного роста и необычайной силы. Уж если какой перебравший мужичок начинал хорохориться, то Аннушка брала его за шкирку и выбрасывала на улицу. С Аннушкой никто не смел связываться. Умирала она дважды. Первый раз ее, бездыханную, доставили в морг, где она очухалась и пешком ушла домой. В другой раз, как все православные, по-людски отошла в мир иной...»

Так вот, эту пивнушку я хорошо помню. И поговорку, которая еще при мне ходила: «Как у Аннушки». Это была высшая оценка порядка в каком-либо хозяйстве. Или вот еще один «особный» человек здесь, в книге, упоминается – богатырь Шуль. Это тоже не легенда, а самая правда, я про него от дяди Коли Шарыпова слышал. Еще, помню, тогда подумал: вот повезло человеку, такое видел! Этот Шуль в середине 20-х годов в клубе Щетино-щеточной фабрики делал представление «Освобождение Спартака». Шуля ставили за раму из бревен, в которую была вделана толстенная железная решетка. Он брал ее руками, играючи выгибал железные прутья, выходил «на волю» – вот и все представление. Но впечатляло – этакий Илья Муромец.

Был в Устюге и свой Соловей-разбойник, Ваня Шанверов. Хоть один, да такой человек обязательно бывает в селении. Его так и звали – Разбойником. Нас, детей, пугали им: «Смотрите, там Ваня Разбойник ходит...» И мы бегом по домам. Кончилось тем, что этот Разбойник кого-то зарезал на Земляном мосту, и его посадили в тюрьму. О нем, кстати, в книжке ничего не говорится, и Бог с ним. Но вот жаль, что про убогих, или «чудаков», как их называли, тоже ни слова не сказано. А как же без них городу стоять?

Например, был еще такой Витя Рупышев. Совершенно лысый, ходил всегда в кубанке на голове с красным крестом на тулье, в шинели, с командирской сумкой через плечо и с мандолиной. Усядется на улице и на мандолине играет: «По долинами и по взгорьям шла дивизия вперед...» А жил он в хибаре прямо за горкомом партии. Платили ему пенсию в 12 рублей. Всегда улыбчивый, со всеми приветливый. И вот в городе было присловье: «Ну, я ж не Витя Рупышев!»

Однажды эту фразу произнес еще один «особный» устюжский человек – дядя Вася Белозерцев. Он всю жизнь, еще до революции, кажется, был фотографом. Я тогда, в 65-м, уже на «Зенит-3М» снимал, работал фотографом в КБО. А он ходил по городу с треногой, со старинным фотоаппаратом-ящиком и стеклянными пластинами. Часто на кладбище подвизался – покойника привезут, и он тут как тут. Но снимал качественно. Он всю жизнь по патенту работал, поэтому пенсии ему не было положено, вот он и зарабатывал на хлеб. Как-то в КБО дали нам заказ похороны сфотографировать. Я прихожу на кладбище – а там дядя Вася. Ну как я у старика хлеб отберу? Договариваюсь с заказчиком: «Вы ему заплатите, а мне будто бы отказали». Точно так же поступали и другие фотографы. В горком его не раз вызывали: «Дядь Вась, да не ходи ты с этим старорежимным ящиком, не срами нас! Хочешь, мы все законы нарушим, дадим тебе пенсию, ну, 20 рублей, только не мельтеши перед народом». А дядя Вася им в ответ знаменитую фразу: «Да я ж не Витя Рупышев!»

Отец Варнава смеется. И продолжает вспоминать:

– Или вот Вова Телегин. Тоже со всеми приветливый. У него лицо было деформированное. Мы, дети, любили с ним играть, хотя возрастом он был намного старше. Никого никогда не обижал. Богом отмеченный человек. Кто сейчас помнит о нем?

Эти убогие люди были у всех на виду и, думаю, заключали в себе душу Устюга. И вот что поразительно... это были отнюдь не «кривопосаженные» люди, а очень даже по-своему правильные.

Есть такая поговорка: «Почему парень с лошади упал? А потому что мать криво посадила». Понимаешь? Есть люди, которые крепко в жизни держатся, а есть те, кого на повороте судьбы скидывает... Почему-то в прежние времена таких кривопосаженных мало было. Даже эти убогие люди – хоть и глупые с виду, но... все равно правильные. Никому они зла не делали, за исключением Вани Разбойника. Почему-то не пили, в подворотнях не валялись. Это я говорю про самых что ни есть убогих. А каков был остальной народ? Крепкий, правильный. Куда что подевалось?

Из таких убогих, правильных, людей в Великом Устюге остался, пожалуй, один – Толя Мосеев. У меня где-то есть его фотография, сейчас найдем...

Сидим с отцом Варнавой за столом, разбираем фотографии, старые бумаги. В руки мне попадается аттестат средней вечерней школы за 69-й год. Оценки Виталия Трудова (ныне иеродиакона Варнавы): две тройки, остальные четверки и только одна оценка «5» – за поведение. «Кто знает, может, на Страшном Суде и аттестат будут смотреть?» – подумалось.

– А вот этот альбом! – говорит хозяин. – Смотри, тут вся моя жизнь.

Листаем страницы. Вот Николина церковь, Советский проспект, Земляной мост... Старые фото: отец Варнава – малыш, в детском садике. На стене в игровой комнате большая картина: Иосиф Сталин в окружении детишек, мальчик ему кораблик подает. А вот еще снимок с утренника, и та же картина на стене, только в кадре ее обрезали – полголовы с усами из фото торчит.

– Что за горе-фотограф снимок делал? Его ж могли за это посадить, – комментирует Варнава и листает страницы дальше. – А это мои родители. Крестная Зоя. Ей 92 года, пишет мне: ездила в Вологду, сыну помогала картошку сажать – «он же без меня ничего там не сделает». А это я с приятелем и футбольным мячом, все лето босиком бегал... А вот и Толик, последний снимок.

Я столкнулся с ним в нынешний приезд около Щетино-щеточной фабрики. Это бывший Иоанно-Предтеченский монастырь, он стоит на пути в кладбищенскую церковь. Было раннее утро, и я удивился: «Толя, ты ж всегда около Прокопьевского собора милостыню просил. Почему туда не идешь?» Он ответил: «А нас от Прокопия прогнали. Священник милицией пригрозил, что б больше там не стояли».

Ну и дела, думаю. Убогого человека изгнали из собора Прокопия Праведного – самого первого на Руси святого юрода и нищего! Ладно бы Толик был каким-нибудь бомжом, пьяницей. Но он же – верующий человек, на службах стоит и только после службы милостыню просит. В общем, резануло меня это...

– Да, на бомжа он не похож, – вглядываюсь я в фотографию, – и одет вроде прилично.

– Нет, это кажется, – смеется о.Варнава. – Он одет во все «трофейное», в полный рост: сапоги кто-то дал, курточка кожаная, рваненькая. И что интересно: выражение лица его почти всегда одно и то же. Сколько раз фотографировал – все так же благостно смотрит..

Я глянул на разные снимки – и вправду, одно и то же выражение лица.

– Уж полвека прошло, а я ни разу от него плохого слова не слышал или грубого даже. Понимаешь? Материться он вообще не умеет, никогда не курил, не пил.

* * *

– Сколько себя, столько и его помню, – продолжает рассказ о.Варнава. – Он меня старше, с 43-го года, а я с 48-го. Когда я стал что-то соображать в 10 лет, он уже был ремесленником. Ходил в красивой черной форме, ремень с металлической бляхой и буквами «РУ» – ремесленное училище, кокардой на фуражке. Это училище № 7 было в районе Яиковской запани, названной так в память о яицких казаках. Там готовили печников (профессия тогда очень ходовая), плотников и так далее. А Толя поступил на столяра.

Когда он закончил училище, то поступил столяром на мебельную фабрику, где изготавливали бильярдные столы. Толя там делал деревянные треугольники, в которые собирают шары на столе, перед тем как их разбить. А я к тому времени заканчивал 8-й класс и уже вовсю фотографировал. И поскольку мы были соседи и я дружил с его младшим братом, он мне говорит: «Ты приди к нам на фабрику, сфотографируй мою профессию». Я пришел и запечатлел его: Толя стоит с этим треугольником, в фартуке столяра, карандаш за ухом. И выражение лица – ну, точно такое же, как на последнем снимке.

Жил я тогда на улице Красная слобода – той, что сейчас переименована в честь Героя Советского Союза Анатолия Угловского, который под «Тигра» бросился с гранатами. Он учился на нашей улице в ремесленном училище. Так вот, в этой Красной слободе было несколько переулочков, один из которых утыкался в место, называемое Пески. Просто Пески. Сейчас там стоит знаменитая фабрика «Северная чернь», а раньше был пустырь, заставленный малюсенькими домишками, будто игрушечными. Они в пески, под землю, ушли, поэтому, наверное, и казались такими низкими. А когда стали фундаменты ставить для «Северной черни», то эти избушки начали сносить. Фундаменты поставили, и лет на десять стройка замерла. И стояли на Песках пустые, но еще непокинутые дома, с заколоченными окнами. Мы бегали по этим фундаментам-лабиринтам, играли и в дома сквозь щели в досках заглядывали. Там была полная обстановка, мебель, вся утварь. И, представь, нам, пацанам, даже в голову не приходило туда залезть: что-нибудь тронуть, нахулиганить. А делов-то – ковырнул доску...

Это я к чему. Воспитание что ли было такое, или время особое, но росли мы совсем другими, чем нынешняя молодежь. Таким же был и Толя, но еще более «правильным», чем остальные наши пацаны. Дом его стоял как раз рядом с таким брошенным, на Песках, – и я часто туда забегал, потому что дружил с его младшим братом Колькой. Дом их был типичный, «песочный», – чтобы войти, даже мне, подростку, нужно было пригнуться, настолько косяк в землю ушел. Не представляю, как их дед, высоченная дылда, сквозь этот проем пролазил.

Анатолий и Колька жили не с родителями, а с дедушкой и бабушкой. Бабушка такая сухая, маленькая и без зубов. Когда она говорила, то все лицо ходуном ходило. Веселая была. А дед – строгий. Усы. Выправка военная. Я так понял, что он еще в царской армии служил, а потом в красной гвардии оказался. В штурме Зимнего участвовал, что ты! У него брат был, Нафан. Я тогда удивлялся, что за Нафан такой, и через много лет, когда Библию стал читать, узнал: и вправду, есть имя Нафанаил, был такой ветхозаветный пророк.

Учился я в школе № 10, и была у нас старшая пионервожатая Зинаида с выколотым номером на руке – в детстве она прошла немецкий концлагерь. Все ее уважали. Перед пионерскими сборами в честь праздника Октябрьской революции подошел я к ней: «У нас тут дед живет через дорогу, который Зимний брал. Давайте его пригласим на сборы и в пионеры примем!» Она похвалила меня за инициативу и пошла к Мосеевым в гости. Но дед приниматься в пионеры отказался. Я потом спросил его, почему, мол, дедушка, не пришли. А он: «Ну что я вам там расскажу про Зимний? Я вот вашей вожатой рассказал, ей не понравилось. Говорит: вы про это опустите, и это тоже ни к чему... Как было на самом деле, ей не нужно». И я уже тогда стал догадываться, что, на самом деле, никакого штурма Зимнего не было, что его штурмовать – он почти не охранялся.

Фотографией увлекаться я начал рано. Отец выделил мне кладовку, в которой едва помещались стол, увеличитель, ванночки и в которой было место, чтобы сесть с поджатыми ногами. Это летом, а на зиму отец мне возле печки место выделил, я его фанерой загородил, чтобы в темноте проявлять. Помню, красной лампы не было, и я обыкновенную лампочку пионерским галстуком обвернул – вот и красный свет.

Снимки ворохами делал. Во дворах-то раньше много детей было, и в нашем я всех перефотографировал, пошел в соседний двор, потом дальше по городу. Приду, наклацаю ребят, потом дома напечатаю 9 на 12 – и несу им: вот тебе, а это тебе... С крыльца чьи-то родители кричат: «А моих почему не сфоткал?» Тогда ведь это редкостью было, это сейчас у каждого мыльница-пудреница в кармане. «А на что я буду фоткать? – отвечаю. – Это дело денег стоит, а я еще в школе учусь». В 6-м классе я был. Они: «Ну, мы тебе насобираем...» И так начал зарабатывать, пошла копейка в дом. Жили-то мы бедно: четверо братьев нас на шее у родителей и после меня еще сестра. А мать уборщицей работала да зарплату, бывало, облигациями получала. Отец тоже немного приносил. Поэтому я старался. Придешь, скажем, в речное училище, знакомых курсантов наклацаешь, а им же свои фотки девкам надо подарить. Кто полную тарелку с котлетами из столовой принесет, а кто и денег даст.

«Зенит-3М», а это 55 рублей через «Посылторг», я уже на свои «кровные» выписал. В розничной продаже таких еще не было, редкость! И все подряд снимал, ходил по городу этаким «щелкунчиком». Вот мостовую на улице Красной начали разбирать, чтобы этими камнями берег укреплять. Я снимаю. Вот экскаватор, которым булыжники выворачивали, под землю провалился – я снимаю. Тогда, кстати, и обнаружили подземный ход, что ведет от кладбищенской церкви на Красной горке через Иоанно-Предтеченский монастырь в сторону Гледенского монастыря – прямо под рекой Сухоной. Или на берегу мужики лес штабелями складывают – тоже снимаю. Там, на пристани, я сфотографировал вторую «профессию» Толи. Он тогда перешел работать приемосдатчиком на пристань. Дали ему флотскую форму, фуражку с белым околышем и «крабом». Снимок получился на загляденье.

Что это за профессия такая – приемосдатчик? Ну, когда на пристань баржа приходит, приемосдатчик отмечает в журнале объем груза и передает в Главобоз. Приемосдатчики должны были ходить туда-сюда по всему берегу, потому что он всюду был утыкан баржами. Еще в середине 60-х весь груз в Устюг шел рекой, железной дороги-то не было. Баржи да лошади – весь транспорт. Была даже такая организация – Главобоз. В городе, конечно, имелось несколько машин-полуторок, но они ездили только зимой и в хорошую погоду. Лишь две улицы были мощенные – Красная и Советский проспект, по ним и ездили машины, а дальше ехать некуда – застрянешь. Только гужевым транспортом. Была у нас и Госкошня – огромная, лошадей не сосчитать. Помню, устраивались конные бега каждый год в день Конституции, 5 декабря. Настоящие жокеи. Настоящие рысаки. Одного рысака подарили Никите Сергеевичу Хрущеву. Племенная работа была на высоте, а бракованных коняг направляли как раз в Главобоз.

Да, все было на лошадях. Зимой в вытрезвитель пьяных возили в санях, а летом – в телеге. Милиционеры все ходили в штанах с кожаным задом – верхом ездили. У Толика Мосеева дед тоже в таких штанах ходил, он в Гособозе работал, почти до самой смерти. Крепкий был мужик. Ну а Толя, в отличие от него, в приемосдатчики подался. Бывало, ко мне придет вечером: «Виталий, давай складывать». Журнал достает, а там пятизначные цифры – тонны, килограммы. А если сложить, то вообще тьма цифр. Совместными усилиями кое-как выводили общую цифру.

На пристани Толя мало пробыл, а что дальше с ним было, я не знаю. Поработав фотографом, я поехал в Сыктывкар, потом через год с приятелем отправился в Новокузнецк, в Западную Сибирь. Выучился там на монтажника-высотника. Потом Ташкент затрясло, поехал туда на восстановление – в общем, помотался по свету. И когда вернулся в Устюг, пошел в Пески. Смотрю: фундаменты, по которым мы бегали, стоят, хоть разваливаются. И домик Мосеевых на месте. А вот Толя уже другой. Начал, говоря по-нашему, «чудить».

Как это проявлялось? Какие-то книги толстые с собой таскал и что-то из них переписывал. Что – никому не говорил. А это ведь, по нашим меркам, чудачество! «Ты что там, Толя, сочиняешь, что ль?» – спрашиваю. А он так степенно отвечает: «Нет, это мысли на будущее». Или вот случай. Боря Чуркин привез к ним на двор машину дров, распилил на чурки, ну а колоть досталось Толе. А в малиннике соседнего брошенного дома сидели мужички, выпивали. И вот Анатолий потюкал-потюкал, а потом чурочки вдоль забора, где мужики сидели, в ряд выстроил, колун оставил и ушел. Мужики, видя такое дело, стали ухарство показывать: «А сможешь ты вон чурку одним ударом... Да что ты, так разве колют! Ну-ка я! Да нет, вон ту самую кряжистую...» Так они, хвастаясь друг перед другом, все чурбаки и раскололи. Анатолий вечером из дома вышел и в поленницу сложил. Вот что это? Хитростью я бы не назвал, не такой он человек. Но что ведь получилось: мужики перестали лясы точить, делом занялись, и, пока колуном махали, весь хмель-то вышел...

Много и другого он чудил. Не женился. Бабка, а потом и дед умерли, а я переехал на другую улицу. Иногда мать навещал (она в прежнем доме осталась) и слышал разговоры: «Толя работу бросил и чего-то стал в церковь ходить». Парень 35 лет – и в церковь! Ну, совсем свихнулся... А Толя знай по-своему живет. Бороду отпустил. Он сам чуть рыжий, а борода еще рыжее, огненная прямь. Ни на гулянки, ни на танцы – никуда не ходит. И знакомые у него – все народ пожилой, старички. И как убогий разговаривает. Встретишься с ним: «Как, Толя, живешь?» Он: «Да слава Богу». Говорю: «Ты вроде ничего выглядишь». Он: «Да ничего, Господь хранит». Все такие разговоры.

Я как-то с девушкой встречался и возвращался домой ранним утром. Гляжу, он в эту же рань куда-то спешит. Спрашиваю: «Ты куда?» Он так степенно: «К обедне». И так мне неудобно стало... Говорю: «Помолись и за меня». Шутя говорю, а может, и всерьез – сам не знаю. Он и отвечает опять же степенно, твердо выговаривая «о»: «Обязательно. Я, Виталий, за всех знакомых молюсь. Я хорошо вас помню». Он всегда всех на «Вы» называл, даже тех, кто младше.

В 76-м году я окончательно переехал в Сыктывкар. Редко-редко видел его, когда летом приезжал в Устюг. Все время он будто куда-то торопится. Но остановится: «Как вы живете? Как брат Михаил? Как брат Валентин?» И на этот раз, когда мы столкнулись с ним у Иоанновского монастыря, он опять на «Вы». Я ему: «Толя, ты ж мне брат, давай на ты. Тем более ты меня старше, я еще 60 не достиг». А он мне, все так же степенно, с расстановкой: «Вы в сане? Я читал в газете...»

Поговорили с ним за жизнь. Спросил его: «У меня вот пенсия 991 рубль, по инвалидности. А у тебя какая?» Он называет цифру – еще меньше, чем у меня. А потом уже, перед отъездом из Устюга, я такие слова про Толю услышал: «Вот змей, побирается, а поди больше нас на этом зарабатывает, ему много за день накидают!»

К сожалению, так о церковных нищих многие люди думают. Мол, они много зарабатывают. Но коли так, бери шапку да становись рядом – тоже «много» будешь зарабатывать! В Устюге, надо сказать, вместе с Толей всего четверо убогих у храма христарадничают. И все равно устюжане косятся: «Зачем эти людишки белый свет коптят, ведь нигде не работают, пользы обществу не приносят?» Но и вреда ведь тоже от них нет! Толе, например, никакие суды, прокуратуры, тюрьмы и прочие госструктуры не нужны, он не участвует в «этой» жизни – и налогов государству платить не обязан. Ест он мало. Никуда не ездит и льготами по инвалидности не пользуется. Места на земле мало занимает. Какие к нему претензии? Зато без него я не могу представить Великого Устюга. Он из тех «особных» людей, что составляет душу города.

А кто на самом деле «коптит небо» – еще вопрос. Одного пожилого сапожника как-то спросили: «Ты чем занимаешься?» Он отвечал: «Ищу Царства Божьего. А между делом занимаюсь ремонтом обуви». Вот так, брат. Главное не то, какие сапоги на тебе одеты. А то, куда ты путь держишь...

Записал М.СИЗОВ

назад

вперед

На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта.Гостевая книга