ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ
ЧЕЛОВЕК ПЕРЕД БОГОМ
Сейчас, когда я пишу эти строки (13 августа), тело владыки Антония погребают в Лондоне. Сообщают, что похороны были отложены на четыре дня по просьбам спешащих со всех концов мира людей. В субботу, 9-го, вернувшись из храма, я услышала по радио конец сообщения, слова «умер» в нем не было, и не было нигде никаких сообщений, так что звонок из редакции с просьбой написать эту заметку стал известием о смерти человека, которого я видела и слышала только на видеокассетах и чьи книги часто не смела читать. Открывать их было страшно, потому что та глубина и суровость, с которой они были написаны, требовала от читателя, от меня, какого-то ответа. В начале 90-х книги митрополита Антония читать было легче – на неофитском подъеме. Тогда казалось, что не только душа, но и окрестная жизнь изменяется и изменится очень скоро, и в нее, в нашу жизнь, действительно войдет все предсказанное великими русскими эмигрантами – свершится национальное покаяние.
В 1992-м, юбилейном Сергиевском, году на международный конгресс в Вологду приехали из Брюсселя, из Лондона, из Франции православные русские люди и, глядя на них и слушая их, мне наивно хотелось сказать им: «Возвращайтесь на Родину! Вы нам нужны». Сейчас уже трудно вспомнить, откуда взялось это чувство – что все лучшее русское было унесено и сохранено в эмиграции. Но кого же из оставшихся можно было сравнить хотя бы с «двумя Иванами» – Ильиным и Шмелевым? Потом это чувство только укреплялось, и рассказы о горьких судьбах, о погибших вне родины людях только утверждали уважение к тем, кто, все преодолев в изгнании, сохранили свое достоинство и нашу культуру.
У Гайто Газданова есть короткий рассказ «Панихида». В Париже во время немецкой оккупации умер от чахотки русский беженец, и его немногочисленные и во многом случайные знакомые все знают наизусть панихиду, и старенький, охрипший от простуды, печальный и усталый, в поношенной рясе батюшка возглавляет этот хор. «Никогда, ни до этого, ни после этого я не слышал такого хора... Когда отпевание кончилось, я спросил Володю:
– Откуда это все у вас? Каким чудом вышло, что вы составили такой хор?
– Да просто так, – сказал он. – Кто в опере когда-то пел, кто в оперетке, кто просто в кабаке. И все в хоре пели, конечно. А уж церковную службу мы с детства знаем – до последнего вздоха...»
Этот рассказ связан с митрополитом Антонием не только потому, что в Париже это происходит во время войны, но и темой своей, и строем. Можно открыть воспоминания владыки в любом месте для того, чтобы убедиться в этом. «Не знаю, как родилась эта мысль, она, вероятно, складывалась из разных идей: что я могу принять тайный постриг, стать врачом, уехать в какой-нибудь край Франции, где есть русские, слишком бедные и малочисленные для того, чтобы иметь храм и священника, стать для них священником и сделать это возможным тем, что я буду врачом, т.е. буду себя содержать, а, может быть, и бедным помогать, и, с другой стороны, тем, что, будучи врачом, можно всю жизнь быть христианином, это легко в таком контексте: забота, милосердие...» И дальше спокойно владыка говорит о том, каково ему было на медицинском факультете Сорбонны: «Надо было выбирать или книгу, или еду. Я дошел до изрядного истощения, мог пройти какие-нибудь 50 шагов по улице (мне было 19 лет), затем садился на край тротуара, отсиживался, потом шел до следующего угла. Но, в общем, выжил». А когда он закончил Сорбонну, началась война, на которой «очень простые вещи делаются очень важными... Когда дело доходит до жизни и смерти, некоторые вопросы совершенно снимаются и появляется новая иерархия ценностей: ничтожные вещи приобретают значительность потому, что они человечны, а некоторые большие вещи делаются безразличными, потому что они не человечны».
Когда в 1949 году на православно-англиканском съезде знакомый православный священник-француз сказал владыке: «Вы нам здесь нужны, бросайте медицину, делайтесь священником и переходите в Англию», – он так и поступил. С тех пор за 54 года в его жизни больше не было переездов.
Небольшой приход стал епархией, иеромонах стал митрополитом. Несколько раз он приезжал в Россию, и я уверена, что если бы он был в силах приехать на Архиерейский Собор 2000 года, его голос был бы услышан и был бы принят несколько другой Устав, а не тот, в котором у прихожан осталось только одно право и обязанность: «III.33. На обязанности прихожан лежит забота о материальном содержании причта и храма». Больше ничего о церковном народе в этом Уставе не сказано. Хотя, конечно, не уставами созиждется любовь. Сам владыка жил прежде всего по Евангелию. Никогда, ни разу, мне не приходилось слышать, что доехавшие до Лондона, приехавшие к нему люди уходили и уезжали обиженными, непринятыми и непонятыми. Владыка был монахом, и это было видно по его фотографиям и по рассказам о его жизни. И он был русским человеком, родившимся до I мировой войны и разрушения России, спасшимся, выжившим и являвшим нам, каким может, мог бы быть русский человек – каждый из нас.
На Стефановских чтениях нынешней весной я узнала, что у владыки есть e-mail, и ему можно написать, и долго радовалась этой возможности...И теперь, узнав о его смерти, не сразу поняла, почему мне так горько плачется. Порвалась связь времен! На этой земле мы, я, никогда уже больше не увидим и не услышим живого русского человека из той России, которую мы потеряли.
Нынешним летом я привезла из Петербурга и Москвы кассеты с записями выступлений владыки Антония «Россия и Запад» и «О духовничестве». И хотя пока у меня не хватает духу послушать их снова, я помню две главные мысли: «Призвание православия – возвращать европейцев (англичан, в частности) к их собственным истокам. А назначение духовника – помочь человеку вырасти в свою собственную меру, стать самим собой». «Человек перед Богом» – называется одна из его книг. И никакие государственно-церковные мифы, никакие триумфы демократии этого не заслонят: человек стоит перед Богом, и Бог взывает к его, человека, свободной совести. В каком-то смысле удивительна и уникальна судьба владыки: в юности в Париже был, «случайно попал» («Бог привел») в приход Московской Патриархии, и никогда он не пытался перейти в любую из свободных от гнета тоталитарного государства Православных Церквей. Это пример именно свободы человека. И он являл миру пример этой свободы во Христе. В его фотографиях проявлялось удивительное сходство с архиереями, собравшимися на Собор в 1917 году: та же серьезность, заступничество, чистота и совесть...
Н.Петренко
 | назад |
| вперед |  |
