СУДЬБА

ТРУДНАЯ ЖИЗНЬ
Воспоминания сельской учительницы, дочери «лишенца»-священника, матери семи детей, хрупкой, но сильной женщины

Юные годы

Я родилась в 1904 г. в с.Кокшеньга Тотемского уезда Вологодской губернии в семье священника Верхнекокшеньгской Воскресенской церкви Стефана Михайловича Попова. В 1911 году мы переехали в с.Пезмог, где отец стал служить в Прокопиевской церкви. Здесь я закончила церковно-приходскую школу и в 1914 г. поступила в Усть-Сысольскую Александринскую женскую гимназию.

О себе я хорошо помнить начала, когда мне было 12 лет. Тогда мы с родителями переехали в с.Зеленец.

В период февральской революции 1917 года мне было 13 лет, я училась в 3-м классе гимназии. Мы, гимназистки, вышли на улицу, где уже целая толпа народа шла с лозунгами и пением революционных песен. Мы слились с ней и целый день ходили по городу, хотя мало разбирались, что происходит. Основное для нас было: «Свобода, царя нет» – а что дальше, кто брал власть, мы не понимали.

С осени 1917 г. в школе перестали преподавать Закон Божий, появились новые предметы, изменилась дисциплина в школе. Старые учителя были заменены новыми, молодыми, которые первое время как бы заискивали перед учащимися. Не были требовательны к знаниям учащихся, ставили всем подряд «удовлетворительно», что, конечно, после строгой учебы в гимназии под руководством требовательной начальницы гимназии и учителей сразу отразилось на знаниях учащихся. В школу ходили, а уроков не готовили, на уроках не слушали.

Только на праздновании первой годовщины Октябрьской революции мы сознательно стали понимать, что дала советская власть народу. Все улицы, здания внутри и снаружи были сплошь украшены гирляндами из пихты, перевязанные красным кумачом или лозунгами. Больше всех в украшении участвовали учащиеся, они дня три не занимались, а плели гирлянды и развешивали на заданном участке.

Смута в Усть-Сысольске

В начале 1919 г. стали организовывать комсомольские ячейки, вовлекать туда учащихся школы. Мой брат Сергей, окончивший 8 классов гимназии, работал в учреждении и был активным общественником. Он был увлечен речами коммуниста Чумбарова-Лучинского, который приехал для разъяснения и проведения организаторской работы в Усть-Сысольск. Это был один из ярких представителей коммунистов, он поражал молодежь не только своими выступлениями, но и своей внешностью. Глаза горят, волосы, которые он отбрасывал назад, длинные, зачесаны, как у художников. Своей убежденностью Чумбаров-Лучинский заставлял верить каждому его слову и вел за собой – учащаяся молодежь бегала за ним с митинга на митинг. На митинге в клубе, помещавшемся в бывшем магазине Дербенева, где он беседовал с красноармейцами и населением, мне удалось видеть и нашу коми героиню Домну Каликову, которая была в красноармейской шинели, в защитного цвета гимнастерке и штанах. Это тогда нас очень поражало: женщина – и в штанах!

Мой брат вступил в партию, много раз выступал на митингах среди учащихся и молодежи, а весной 1919 года по призыву партии для защиты от наступления Колчака, который к тому времени подходил к Перми, вместе с другими коммунистами ушел на фронт, где пробыл до конца гражданской войны в должности политрука.

Мы с осени 1919 г. почти всем классом вступили в члены комсомола. Вдруг слышим, что на Усть-Сысольск идут белые под командованием губернатора Латкина. Из Усть-Сысольска, не имея регулярных войск, коммунисты отступили вверх по Вычегде, белые еще не подошли. В Усть-Сысольске наступило как бы междувластие. Сначала хотели товары, которые до этого выдавали по карточкам, реализовать, чтобы не досталось белым. Объявили открытую продажу. Все население бросилось к магазинам. Была попытка установить очередь, но толпа около магазинов росла неудержимо, приехали крестьяне из близлежащих деревень. Все напирали друг на друга, и в магазине №1, где торговали мануфактурой, под напором толпы выбили окна; народ ввалился в магазин, и стали хватать, кто что мог. Выносили, бросали в сани десятки кусков сукна, сатина, бархата и уезжали. Все магазины разграбили до прихода белых. Мы тоже вышли на улицу посмотреть. Видим: две женщины распустили один кусок материала и тянут – одна в одну сторону, другая в другую, а мальчишки ножницами режут то с одной стороны, то с другой. Вдруг послышались ружейные выстрелы, стреляли в воздух, чтобы разогнать толпу, и мы так перепугались, что поскорее побежали на квартиру. Так и не удалось нам приобрести ни одного метра, хотя сообща собрали денег, чтобы купить хотя бы по три метра. С нами жил Павлушков. Он притащил один кусок мануфактуры. Мы его разделили между собой. Павлушков был племянником хозяйки дома.

На другой день пошли посмотреть, а магазин уже дочиста был очищен.

Через день въехали белые. Латкин собрал митинг на площади, но мало кто туда пришел, кроме духовенства и купцов.

Через несколько дней явились в школу, а там все переменилось. Опять вернулись начальница, старые учителя, законоучитель, внесли иконы и объявили сбор на молитву перед началом занятий в верхнем зале. Но даже десятая часть не поднялась на молитву, все попрятались по своим классам. Вернуть старую дисциплину уже не удалось. Учащиеся протестовали против Закона Божия, против молитв.

Не прошло и двух недель, в одно ноябрьское утро смотрим: все белое начальство и те, кто их так гостеприимно принимал, собрались и на санях выехали из Сыктывкара. То-то мы радовались! Когда пришли в школу, увидели, что все старые учителя, которые возвращались при белых, куда-то исчезли. Нам разъяснили, что вернулись красные и у нас снова советская власть.

Белые отступили к Корткеросу. Воевали в Аныбе. Они убили 14 красных. Их привезли в Усть-Сысольск и похоронили на площади. Помню, как привезли и похоронили на кладбище Домну Каликову.

В 1920 г. нас всех из шестого класса перевели в бывшее духовное училище на одногодичные педагогические курсы. Там мы закончили среднее образование и получили специальность учителей начальной школы.

Первые учительские опыты

Осенью 1921 г. все учащиеся были распределены по школам и разосланы на места. Меня по моей просьбе направили поближе – в Озельскую школу. И вот, помню, в середине октября, в самую грязную пору, с маленьким сундучком выехала я на простой телеге из Усть-Сысольска. До Визябожа тащились под дождем с утра до вечера на какой-то кляче. Там остановились в сельсовете, неотапливаемом, грязном. Уложили на грязный пол, даже хлеба неоткуда было достать, хорошо, что была еще домашняя снедь. Ночью подморозило, на перевозе пришлось долго ждать парома, я вся продрогла. Когда приехала в Озелы, едва могла встать с телеги, меня несли, благо мне было всего 17 лет, а по росту и объему мне и 15 лет не давали, такой я была худенькой. Велели подняться на печь и отогреться.

Проработала в Озелах одну зиму. Первое время мне было очень трудно, но понемногу привыкла, полюбила учеников. Особенно нравилось заниматься с 5-м классом. Они любили слушать, когда рассказывала по географии, по истории, о русских писателях. Программ нам никаких не давали, старые считались негодными, новые – не выпущены, вот и учила тому, что знала: младших – грамоте, арифметике, а 5-й класс – всему понемногу.

К Октябрьским праздникам и другим праздничным дням готовили спектакли. Участниками были учителя, библиотекарша, местная молодежь, и приезжал учитель из Визябожа. Ставили пьесы Виктора Савина, Михаила Лебедева «Мича ныв». Один раз нас вызвали на совещание в Визябож. Шли пешком. На совещание приезжал из райкома Виктор Савин. Он много выступал, а в промежутках шутил, смеялся вместе с молодежью. Вдруг я получаю записку: «Оставайтесь после собрания, поговорим!» О чем он хотел говорить, я не знаю. Но записок ни от кого прежде я не получала и так тогда боялась всех мужчин, что, как только собрание закрыли, потихоньку выскочила из избы и бегом в Озелы, несмотря на то, что уже близился вечер, – а идти было больше 10 км.

Снова девчонка, а не Раиса Степановна!

Часто ходила я в Сыктывкар. Прямиком зимой до Сыктывкара было 18 км. Там открыли ПИНОК (Педагогический институт народного образования Коми). Мне очень хотелось учиться; каждый раз, как приду в Сыктывкар, захожу в этот ПИНОК. Он помещался тоже в бывшем духовном училище. Там училось много моих подруг, и я подала заявление в Наробраз, чтобы меня на будущий год отпустили учиться, и мою просьбу удовлетворили. Правда, не столько по просьбе, скорее, по сокращению штатов учителей. Положение учителей в те годы было очень плохое. Давали зарплату «керенками», на которые из населения никто ничего не хотел давать. Выдавали паек: 5 кг овса или ячменя, 5 пачек папирос и 0,5 кг сахара. Хорошо, что мне высылали посылки из дома, а другую учительницу поддерживали хозяева, они были зажиточными. На следующий год учителей сократили, оставили только по одному на школу.

Я снова стала учиться. Как я была этому рада! Опять стала девчонкой, а не Раисой Степановной, как называли в деревне. Правда, в первый год занятия были вечерние. На первом курсе народу было много, все разные – и ученики, окончившие школу II ступени, и молодежь. Много было людей среднего возраста, работавших в учреждениях, но желавших получить образование, много было и из сокращенных учителей. Знания у всех разные – при поступлении никого не проверяли, поступали и те, кому хотелось учиться, и те, кто просто хотел развлечься по вечерам.

Только после первого полугодия, когда стали требовать зачеты, проверять знания учащихся, половину отчислили как ничего не усвоивших. После этого остальные стали более или менее серьезно заниматься.

Но после второго курса стали исключать детей «лишенцев» и кулаков. И несмотря на то, что после 2-го курса мною все экзамены были сданы на «хорошо», учиться осенью 1924 г. меня не допустили.

Стена и за стеной

Что мне было делать? Отец был арестован (как служитель культа – ред.), мать была с двумя малолетними детьми. На службу меня никуда не принимали. Я целый день бродила по городу, сама не понимала, куда и зачем иду. Мне казалось, что передо мной стена, через которую нужно пробиться, но сил нет. Что делать? – стоял передо мной неразрешимый вопрос. Ехать куда глаза глядят! Беру справку, что два года тому назад я работала учительницей, беру с собой пару белья, платье и выезжаю в Усть-Кулом.

Со мной поехали и другие исключенные из техникума. Поднимался по Вычегде уже последний пароход. Если не устроюсь, вернуться будет не на чем. Подаю заявление в отдел народного образования в Усть-Куломе, прилагаю справку о работе в школе. Меня сразу же направляют в глухую деревушку Нижнюю Вочь.

В Вочи большинство населения было староверами, которые не уважали посторонних. Жили очень грязно. Поместилась в одну кухню. Там ютилась год и хотела все время уехать. В школе заведующим был учитель Игнатов Георгий Георгиевич, уроженец с. Усть-Нем, который весной стал моим мужем. Там мы прожили пять лет. В Вочи родились Лева и Ира.

Выехали мы оттуда в с.Лопыдино в 1929 году, когда по всей стране шла коллективизация. Через неделю после приезда в Лопыдино у нас родился третий ребенок, сын Слава.

В 1931 году родилась дочь Альбина, умерла от менингита в том же году. Нас со школой перевели в с.Корткерос. В то время появились учебники. В Корткеросе у нас родились Робик, Нина, Вова. С жильем было плохо. Нас, многосемейных, не пускали в частные квартиры. В один год пришлось переменить пять квартир.

В 1941 году 11 января у нас родился седьмой ребенок – девочка Валя. Родилась худенькой черненькой малышкой. Даже врач, у которой я была несколько раз на консультации, сказала, что ребенок явно недоношенный. Конечно, она дала мне декретный отпуск вечером, а ночью я пришла и родила ребенка. Вечером я сидела за проверкой домашних тетрадей, чтобы, получив декретный отпуск, сдать их другой учительнице. Разве знали врачи, в каких условиях мы жили в ту зиму с осени! Во-первых, мы помещались в одной кухонке площадью 20 кв.м, из которых почти половину занимала русская печь. Семья состояла из 9 человек: мы с мужем, 70-летняя свекровь и 6 детей. Бабушка большую часть времени проводила на печи и на голбце, мы с мужем спали на кровати около дверей, еще была детская кроватка, где спал малыш Володя, полутора лет, а остальные вповалку лежали на полу против дверей, от которых, как только откроют, холодный воздух паром шел по всей комнате. Хлеб был лимитирован, давали буханку черного хлеба на семью. Спасались на картошке и грибах.

Старший сын Лева, видя наши материальные трудности, не выдержал, ушел в ремесленное училище в 14 лет. Несмотря на то, что мне очень хотелось, чтобы он учился в десятилетке, которая открылась в Корткеросе, удержать не могла. Как сейчас помню, я плакала украдкой, когда он уходил, стараясь никому не показать своих слез, чтобы не расстроить.

Сколько раз мы обращались в сельсовет, чтобы нам дали более подходящую квартиру. Председатель приходил, смотрел, подтверждал, что здесь жить нельзя, но помочь не мог, т.к. не было свободных квартир, а казенных еще не строили.

Военное время

Летом мне пришлось ехать в Сыктывкар с шестимесячной Валей, чтобы сдавать экзамены – я училась заочно в учительском институте.

Объявили карточную систему, по которой мы получали исключительно один хлеб. Пока была своя картошка, еще было терпимо, а когда она вышла, стали питаться в общественной столовой, где давали один суп из ячневой или просяной крупы. Вернее, это была теплая водичка, в которой плавали крупинки, но и за этим обедом приходилось часами стоять в очереди.

Мы тогда опять только переехали на новую квартиру, в старенький домик напротив школы. Там жил старичок-одиночка, и после его смерти дом перешел в пользу сельсовета. Его нам и предоставили. Состоял он из комнаты и кухни, маленьких и низеньких, но жить было можно, хотя зимой было холодно. Бабушка из-за плохого питания совсем ослабла и не спускалась с печи. Утром двоих детей – Роберта и Нину – я отводила в детсад за 1,5 км в одну сторону, а двоих поменьше – Вову и Валю – отвозила на санках, завернув в шубу, в ясли в другую сторону за 1 км. Этим они и жили, дома кормить было нечем. Поэтому росли они очень слабенькими, особенно Валя.

Весной на санках возить стало нельзя, приходилось Валю таскать на руках, а Вову тянуть за ручку. Однажды, переходя по дощечке через канаву, Вова свалился в воду. Мне пришлось, бросив Валю в грязь на дороге, его спасать. Вытащила из воды и занесла в ясли сначала Валю, потом, вернувшись за Вовой, затащила его, всего мокрого. Конечно, он простыл, по всему телу пошла сыпь, и проболел сын больше недели. Валя была очень слабенькой, потому часто приходилось оставлять ее дома на печке около бабушки, которая сама нуждалась в уходе.

Весной мы старались что-нибудь посадить, чтобы хоть осенью жить посытнее. Бабушка, не выдержав нашего скудного питания, когда стали ходить пароходы вверх по Вычегде, решила уехать в Усть-Кулом, где жила ее семейная дочь Анна. Там она, прожив всего 5 дней, т.к. в дороге простыла, да и у нас уже стала было опухать, и умерла. Съездить мы туда не могли, послали на похороны 100 руб. Дети – Славик и Роберт – очень переживали смерть бабушки. Сядем за стол, вспомним о бабушке, и они сразу заберутся на печь и плачут.

Памятный переезд

Георгий написал письмо в райком, чтобы детям давали какой-нибудь паек, а там ответили, что, если вы голодаете, поезжайте в Лопыдино. Мужа назначили директором 7-летней школы, а меня – учительницей русского языка в старших классах.

Мы спешно собрали урожай с огорода, главным образом картошку. Когда мы ее убрали, нас тут же с работы освободили, но в дорогу транспорта не дали, хотя обещали машину. Наш выезд задержался на целый месяц.

Погода испортилась, дороги раскисли от дождя, поэтому о машине нечего было и думать. Стали просить лошадей. Лошадей дали только в начале октября. Сначала поехали муж с сыном Славой на двух одноколках, куда сложили наше барахло. Я осталась с четырьмя младшими детьми.

Через дня два дали и нам лошадь с тарантасом и ямщика-мальчика, 12 лет. Туда мы уселись впятером, да мальчик на козлах, и поехали. А день выдался такой, что ни на минуту не переставал дождь: то он моросил, то начинал лить как из ведра. Мы накрылись одеялом, которое скоро промокло насквозь, а вместе с ним и мы. Дети под влиянием того, что они едут куда-то к новой жизни, вначале молчали, потом младшенькие начали хныкать. Лошадь, которая вначале передвигалась медленным шагом, не обращая никакого внимания на окрики мальчика, совсем остановилась – видно, надоело тянуть по такой грязи тяжелую телегу.

Сколько ни кричал мальчик, сколько ни стегал вицей, она только ушами шевелила. Отъехали всего километров пять, а до следующей деревни было 33 км. Что нам делать, думала я, замерзнем, даже спичек с собой не взяли, чтобы развести костер. Да и как бы мы развели под проливным дождем? Стали ждать. Прошли полчаса, час, а мы все стоим. Мальчик уже голос потерял, крича на лошадь, и кричать перестал. Стоим, ребята пищат. Вдруг слышим колокольчик, сзади едет почтальон, везет почту в Позтыкерос. Ямщиком оказалась женщина. Я стала просить: «Возьми старшего, Роберта, довези до деревни». Она ни в какую не соглашается: «Буду я по такой дороге лишний груз брать!» – и погнала дальше. Тогда я стала на нее кричать, а Робика спустила с телеги и велела бежать за ней, чтобы она взяла.

Она быстрее погнала лошадь. Тогда и говорю: «Подожди, если ты не возьмешь мальчика, то этой же осенью пропадешь на этой дороге. Или замерзнешь, или убьют с почтой, только посмей не взять! Ведь я тебе уплачу, что попросишь». Тогда она приостановила лошадь, дала сесть Робику, и они поехали.

Только они двинулись, наша лошадь, видно, тоже решила, что надо ехать, пошла своим неторопливым шагом за ней. Так мы тащились до позднего вечера. Уже стемнело, а деревни все не видать. Ребята проголодались, устали сидеть без движения в мокрой одежде, начали попискивать, сначала негромко, а потом все сильнее и сильнее, и когда мы подъезжали в Позтыкеросу, слышен был сплошной рев. Я не знала, что делать. Где нам остановиться? Все мокрые, голодные. Кто нас к себе пустит? И вдруг слышу голос: «Идите скорее к нам». Этой доброй женщиной была Анна Захаровна, знавшая нас, когда мы работали в Позтыкеросской школе, и очень нам всегда помогавшая. Она взяла лошадь под уздцы и повела к своему дому. Там уже сидел Робик, которого она увидела около почты и завела к себе. Затопила в свободной комнате печку, развесила нашу мокрую одежду, ребят подняла греться на печь. Потом наварила картошки, поставила на стол, принесла молока. Посадила всех за стол, и ребята ожили. Согрелись, покушали и легли спать в теплой избе, в сухой одежде и с полным желудком. Никогда не забуду этой женщины!

На другой день дали нам другую лошадь, и мы двинулись дальше. Опять ехали километров 20 до деревни Кониш. Там остановились на станции. Помещение было холодное, кушать нечего. Но нас пригласила местная учительница, тоже многодетная, поняла наше положение. Покормила картошкой, напоила молоком – и мы снова на станцию. Старшие дети успокоились. Маленькая Валя хотя и тянула мою пустую грудь, но, ничего не получая, стала кричать. Пришлось выйти ночью и просить по дворам чашечку молока. Хотя у всех были коровы, только в пятом доме мне дали чайную чашечку молока, которым и успокоила ребенка.

Через сутки, а то и больше, мы опять получили лошадь и проехали 30 км до деревни Четдин, оттуда еще нужно было ехать 20 км. Остановились в одной избе, стали просить лошадь у председателя колхоза, чтобы проводили до последней остановки, до Лопыдино, а он – ни в какую. «Не дам лошадей, и точка, не обязан я всех провожать!» – «Как же ты не обязан, ведь райисполком обязал все колхозы сопроводить нас до места назначения». Опять продержал сутки и лишь на другой день к ночи отправил.

Приехали в Лопыдино. Совсем темно, подъехали к школе. Мужа с сыном там не было. Вышла сторожиха, стала принимать детей с телеги. Одного спустила, другого, третьего, а когда я сказала, что еще есть, то она совсем испугалась: «А где же жить будете, ведь школа-то очень холодная?» Потом подошел муж со Славиком, принесли ужин из столовой и успокоились. Никогда не забыть мне это путешествие от Корткероса до Лопыдино.

Голод

В Лопыдино мы прожили еще четыре года. В первую зиму было очень трудно, т.к. картошка, которую мы собрали в Корткеросе, вышла очень скоро, а хлеба давали по 200 г на ребят, а нам по 500, но без приварка желудки были всегда пустые. Мы привезли с собой курицу с цыплятами, но без питания они все скоро околели. Околевшими курами, от которых остались только кости, я накормила детей. Один день мы все сидели голодные, больше было нечего варить. Вдруг заходит охотник и высыпает из мешка свою снедь. Там были и рыба, которую он наловил, и картошка, и печеная галанка. Я сразу сварила уху и покормила детей. Спасибо ему большое.

К зимним каникулам пришла Ира, которая училась в Сыктывкаре в педтехникуме. Шла она пешком из Сыктывкара 150 км. Дошла до последней деревни, начался буран. Всю дорогу занесло, но ночевать не осталась, так всю дорогу голодная шла. Хотела в нескольких домах купить турнепса или картошки, но никто не дал, и решила идти, т.к. без еды утром было бы уже не дойти. Вышла, прошла километров пять и, обессилев, села в сугроб. Там бы и замерзла, но, к счастью, навстречу ехал почтальон. Увидел ее в снегу, взял в сани, довез обратно до деревни, а потом привез вместе с почтой уже ночью. А я дома не находила покоя, т.к. знала, что она вышла, а ее все нет и нет.

То-то мы обрадовались, когда услышали стук! После каникул она больше в Сыктывкар не пошла, осталась в Лопыдино, т.к. мы ничем не могли помогать. А сообща как-то прожили, дома занималась сама по учебникам. Весной искали гнилую картошку на полях, колосья собирали, турнепс, потом вышла крапива, пистики на полях и щавель. Весной Ира поехала в Корткерос и сдала в средней школе за 8-й класс. Питалась тоже гнилой картошкой и зеленью.

Я весной взялась за огороды. Выкопали где только можно дерн, сделали грядки, насадили что только могли – картошку, турнепс, галанку, капусту, репу, морковь и т.д., чтобы осенью не голодать. Нина была шести лет, но уже помогала садить, Славик, Робик – все работали как могли. Георгий со Славиком по реке сплавили жерди, загородили огород. Всё лето все работали в колхозе, а осенью вместо зерна получили две перины охвостья после молотьбы. Георгий со Славой ездили рыбачить вверх по Локчиму, ловили хариусов, которых солили. Так мы продержались до весны. Весной после того, как вспахали поля, стали рвать крапиву, т.к. картошку, что сохранилась, посадили. Крапиву варили, толкли охвостья, смешивали и пекли лепешки.

На следующий год Ира поехала учиться в 9-й класс в сыктывкарскую школу.

На зимние каникулы меня вызвали в Корткерос на учительское совещание. Я, сколько нам дали ячменя из колхоза (5-6 кг), смолола и повезла на санках в Корткерос, куда хотела приехать Ира из Сыктывкара. Совещание учителей, пока я шла из Лопыдино, уже закончилось. Ира, взяв у меня муку, отправилась в город. Я переночевала и собралась обратно в Лопыдино. Дошла я до Четдино, а сил без еды идти уже не было. Кое-как прошла половину оставшегося пути, там была мельница, захожу туда, а там меня ждет Слава. Зная, что мне без еды трудно дойти, принес лепешек, состряпанных их картофельных очистков. Кое-как дотащились до Лопыдино. Так прожили мы до февраля.

Как-то сказали, что в поселке продают мерзлую капусту, верст за 30. Мы со Славой взяли нарты (длинные узкие сани) и пошли по лесной тропинке. В одну сторону дошли, переночевали. Взяли 60 кг мерзлой капусты и пошли обратно. Я тащу сани, Слава толкает. Но у него не стало сил идти дальше. От голодовки у него распухла железа между ногами. Его я оставила в одной избушке у переселенцев, а одна тащить сани не могу. Вдруг вижу: идет Георгий навстречу. Так обрадовалась! Пришли домой, капусту оттаяла, и мы ее вместо лакомства ели, варили.

Весной вспахали еще дерн около школы, посадили картошку. За рекой посадили капусту, галанку, турнепс. Слава с папой ловили рыбу.

В 1946 году Робик в Лопыдино кончил школу с отличием (4 класса). Муж Георгий заболел, его отправила на пароходе в Зеленец с детьми, а сама осталась до окончания экзаменов. Потом вышла пешком до Корткероса, на пароходе доехала до Сыктывкара, затем до Зеленца. В Зеленце устроилась в школе работать. Георгий уехал в санаторий. Работала в школе учительницей русского языка и литературы. В январе 1947 года родилась дочь Анна...

* * *

Здесь фактически заканчиваются воспоминания сельской учительницы Раисы Степановны Поповой (Игнатовой). Дочь Анна – та самая Анна Георгиевна Малыхина, которая и подготовила к печати эти воспоминания.

назад

вперед