ВЕРТОГРАД
ВОЙНА ГЛАЗАМИ ДЕТЕЙ
22 июня – начало Великой Отечественной войны. В память об этом мы печатаем отрывки из будущей книги М.М.Кольцовой «Опаленные блокадой»
Начало войны
|
Каждое утро дети, чаще это были мальчики, встречали нас в палатах вопросами: «Доктор, а какая сегодня сводка? Как наши?» Сводки же в те месяцы были тяжелые: наши отступали, фашисты захватывали новые и новые русские города. Девочки больше переживали и волновались о близких, особенно, когда были отключены телефоны. Это сразу прибавило и слез, и вопросов. После каждой бомбежки или обстрела они забывали о своих проблемах, даже о голоде и, вытерев слезы, обсуждали главное: успела ли мама добежать до бомбоубежища? «А моя мама такая глупенькая – не ходит в убежище, а сидит дома!» Когда мы прислушивались к детским разговорам, то было такое впечатление, что слышишь взрослого, говорящего почему-то детским голоском, до того недетскими были их слова!
– Галя, ну не плачь! Тебе уже не два годика, а целых четыре! Ты же знаешь, что слезы помогают только с мамой да с бабушкой!
– А мне вот и самой плаканье помогает – не так страшно, когда плакаешь!»
Так переговаривались две девчушки четырех с половиной лет.
Фронтовики
В июле в больницу довольно часто забегали мобилизованные отцы наших пациентов – проститься с сыном или дочкой перед отправлением на фронт. Их пропускали без разговоров. В палатах их окружала толпа ребятишек, и каждому отцу приходилось обнимать и целовать не только своего, но и целую кучу его соседей. Мне особенно запомнился один отец: он оглядел виснувших на нем мальчишек и сказал им:
– А что вы ревете-то, друзья, а? Вы же знаете, наш город фронтовой. Это значит, что все жители Ленинграда – фронтовики. Вы тоже фронтовики, и ваши раны – фронтовые!
«Фронтовики» робко хором подтвердили:
– Ага, – и приосанились, а папа продолжал: – Товарищи фронтовики! Слушать мою команду! Глаза и носы вытереть! Рев прекратить! Держаться стойко.
Глаза и носы были вытерты (в основном рукавами), и проводы были достойными, без рева. Но уже в августе появление отцов стало редкостью – по-видимому, мобилизация подошла к концу. Теперь чаще к нам заходили отцы, выписанные из госпиталя после ранения, опять уезжавшие на фронт.
Быть храбрыми
|
Ноябрь и декабрь 1941 года. Дети лежат, свернувшись клубочками под одеялами, вяло реагируют на то, что происходит. Мы старались разговаривать с ними каждую свободную минуту, кое-что я записывала. Эти записи исходно не могли быть очень подробными: слишком сложной была обстановка, да и просто не хватало сил делать это регулярно, хотя мы и помнили, что мы – «капитаны».
В начале ноября после сильного обстрела Васильевского острова среди доставленных к нам раненых детей оказались два мальчика: шестилетний Славик Т. и пятнадцатилетний Гера Ф. – оба истощенные, одни кости, обтянутые серой шелушащейся кожей, но у обоих ясные большие голубые глаза и горькие складки в углах рта. Только Славик маленький, а Гера – долговязый подросток с большими руками и ногами. У обоих множественные осколочные ранения спины, ягодичной области и задней поверхности ног. Кроме того, у них были осколки снарядов, застрявшие довольно глубоко. Поэтому их оперировали под наркозом, а не под местным обезболиванием. Операции прошли успешно. Славик, открыв глаза, снова зажмурился, глубоко вздохнул, потом сказал:
|
На новом месте
Пусть мне приснится
Изюминка в тесте…
Маленький голодный поэт подумал-подумал и презрительно сморщился: «Это не то, это же девчонки поют: «Приснись жених невесте! Очень мне это нужно!» Он вздохнул еще раз и продолжал уже более уверенно и немного окрепшим голоском:
Пусть бы упала с неба
Половинка хлеба! Во!
И боле ничего!
Гера, сосед Славы по палате, тоже приходивший в себя после наркоза, подхватил:
Мой сосед –
Оказался тоже поэт.
И он хочет, чтоб с неба
Ему падали краюшки хлеба.
Я – тоже поэт, но
У меня другие наколки:
Хочу, чтоб Гитлеру в попу
Попали твои и мои осколки!
Справедливости ради признаюсь, что у автора в предпоследней строке было не слово «попу», а созвучное ему, но начинающееся с другой буквы. Я очень рада, что тогда записала эти стихи и не потеряла их за прошедшие с тех пор годы. Не будем судить строго их литературные достоинства, но они свидетельствуют о том, что у наших все время голодных и давно не мытых мальчишек был сильный дух, если в таком состоянии (чуть очухавшись от наркоза после операции) они еще могли сочинять стихи!
Глаза плачут
|
Спустя какое-то время мы сами удивлялись: как можно было пережить такое?! Но пережили. Вероятно, главным было то, что мы не могли углубляться в эти переживания или даже их проявлять. На тебе постоянно останавливались глаза коллег и ребятишек. Они-то и были самыми строгими нашими судьями:
– А вы молодец, доктор, во время обстрела рассказывали что-то и улыбались, а Степка-то под стол залез и голову подушкой накрыл, ага! Пусть теперь сунется к моей штукатурке, трясогузка!
Нужно сказать, что все ребятишки прекрасно понимали, что совсем не бояться невозможно, так как все живое стремится жить, но понимали, что надо научиться подавлять страх, и что лучше всего, когда страшно – как-то действовать, помогать другим, разговаривать, а не залезать под подушку. Тех, кого презрительно называли «трясогузками», было немного, и даже они изо всех своих силенок старались побороть проявления страха.
Пятилетняя Люся, со множественными осколочными ранениями, вытерев слезы, сказала: «Я обещала маме не плакать и не плачу. Это глаза сами – вот возьмут и заплачут!» Вот такая особенность глаз – что тут поделаешь!
Я должна сказать, что девочки, даже четырехлетние, вели себя нисколько не хуже мальчиков. Вот пятилетний Миша Ф. вышел из перевязочной, всхлипывая от боли, в коридоре к нему подошла Катя (около четырех лет) и, сочувственно сморщив личико, сказала:
– Опять доктор в тебе ковырялась, да? Ну не плачь, дай поцелую и все пройдет!
Миша еще раз шмыгнул носом, наклонился для поцелуя и, получив его, отправился в свою палату, несколько успокоенный. Но тут опять завыла сирена воздушной тревоги – пора в бомбоубежище.
Так шли наши дни: от тревоги до тревоги, от обстрела до бомбежки и опять до обстрела. И с постоянным припевом: «Ой, как есть-то хочется!»
|
Как сказал наш шестилетний философ Тосик: «Вот от бомбы или там от снаряда можно спрятаться. Ну, в убежище. А от того, что есть хочется, ни-ку-да не спрячешься!»
К концу октября 1941 г. голод уже свирепствовал. Везде – и на работе, и дома – он преследовал и больших, и маленьких. Ребятишки, при всем их старании держаться, выдавали свои переживания вопросами:
– Доктор, а я не умру от этого? Нет?
– Доктор, а доктор! Знаете, как умирать-то не хочется! И что это человек так фигово устроен – чуть что, и помирает?!
Ничего себе «фигово», сколько выдерживали наши голодные малыши! Мы, взрослые, не могли не поражаться выносливости детского организма.
У пятилетнего Ильюши Р. ампутировали раздробленную голень левой ноги. Проснувшись после наркоза, мальчик понял, что произошло, и разрыдался. Но несколько минут спустя, вытер слезы и сказал: «А что это я реву-то? Отрастет же нога! Вон у ящериц отрастает же оторванный хвост, а я что – хуже ящерки?!» Две докторши, стояли рядом, гладили его вихрастую голову и молчали. Не могли же они сказать сейчас милому малышу, что именно потому, что он намного «лучше» ящерки, нога у него не отрастет.
Если бы мы были хоть немного волшебниками! Но это желание было вроде мечты наших ребят о том, чтобы найти на улице Ленинграда буханку хлеба.
Часы
|
Общее положение, между тем, было очень тяжелым. Сейчас это трудно представить себе. Радиоприемники тогда у всех были сданы «на хранение». Мы были не только в блокаде, но и в информационном вакууме. Мальчуганы, однако, горячо интересовались событиями и не только что-то узнавали, но, ясное дело, и дополняли их собственными соображениями. «Не может так тянуться и тянуться! Так и помереть можно всем! Но вот, говорят, готовится решительный удар по фашистам. Может, конец блокаде скоро?» Но время тянулось и тянулось, а конца блокаде не было.
У всех детей в это время заметно беднела речь – она становилась все более скудной: уже не слышалось споров – и маленькие, и старшие дети лежали молча, закрыв глаза; если кто-то пытался начать разговор, то другой отмахивался тощей ручонкой: дескать, отстаньте, не троньте меня! На улицах лежало много трупов: часто человек садился или прислонялся к стене отдохнуть, перевести дыхание, и уже больше не вставал. Везде холодно, ужасно холодно. И темно. Морозы стояли жестокие – за минус 30° С. А может быть, они воспринимались такими жестокими, потому что и дома, и в больнице холод был почти такой же, как на улице. Даже попив горячего «чая», через десять-пятнадцать минут опять леденеешь.
|
Как забыть намерзавшую на руках кровь детей во время операций – словно еще одни перчатки! А операции шли при свете керосиновой лампы – электричество было давно отключено. И бесконечными были воздушные тревоги. После каждого налета или артобстрела возникали новые и новые пожары, которые тушить было нечем – все кругом в ледяных тисках: Нева, другие реки и каналы скрылись под толстым слоем льда, а ослабевшие люди были не в силах бороться с этим оледенением. К середине ноября все мы уже еле ходили, мучила одышка, через каждые несколько шагов нужно было остановиться, перевести дыхание.
Зима 1941-42 года тянулась нестерпимо долго: казалось, ей не будет конца. Когда все же настал Новый год, было невозможно поверить, что с начала войны прошло всего каких-то шесть месяцев! Ну, не может быть, что всего за полгода прекрасный город превратился в пещерное поселение, где царят голод, тьма и холод, леденящий и тело, и душу, где по улицам, почти мертвым, бредут, спотыкаясь и падая, тени людей. Отечные, с цинготными пятнами, тяжело дышащие. То и дело натыкаемся на трупы тех, кто попал под обстрел, а чаще просто упал, обессилев от голода.
И казалось, что само время тоже выбилось из сил и еле-еле ползет. (Уже в конце 1980-х годов, раскрыв книжку стихов «Блокада» поэта Ю.Воронова, я прочитала:
«Какая длинная зима,
Как время медленно крадется!..»
Должно быть, мы все ощущали тогда эту «замедленность» времени. Это чувствовали и дети. Как часто приходилось от них слышать: «Скорее бы время шло, что ли? И что оно еле-еле ползет!» – «Ага, я ходил в коридор, смотрел на часы. Да они, верно, испортились, – стрелки чуть двигаются!» Две девчушки тоже недовольны часами: «Смотри-ка, Таня, все еще одиннадцать. Какие-то дурацкие часы!» Но часы правильные. Это у нас изменилось восприятие времени. Конечно, не только восприятие времени – изменилось восприятие всего, что происходило вокруг. Стоило взглянуть на людей рядом, на их лица, прислушаться к голосам – как будто все спокойны, заняты своим делом и не обращают внимания ни на вой сирен, ни на грохот зениток. Такие все храбрые!
Но, может быть, именно в этом и заключается «быть храбрыми» – научиться сдерживать, подавлять проявления страха, тревоги; заставить себя думать, как лучше сделать именно то дело, которым ты сейчас занят, и ни в коем случае не о том, что может случиться в следующий момент. Во всяком случае, именно этим «рецептом храбрости» мы пользовались в те дни…
«Это же я!»
Телефоны в городе отключены, и поэтому каждая воздушная тревога была пыткой: живы ли там, дома, что с ними? Но я знала: хотя бы сейчас он жив и цел! День сначала казался довольно спокойным. В пятом часу вечера меня вызвали в приемный покой. Шел обстрел из «дальнобоек» (как говорили наши малыши), казалось, не очень близко. Я была уже на середине лестницы между вторым и первым этажами, когда в крышу над приемным покоем ударил снаряд, – я упала от сотрясения, и тут второй снаряд разворотил приемный покой. Мать, ребенок и стоявшая рядом с ними санитарка были разорваны в клочья. Я выбралась из-под засыпавших меня кирпичей, штукатурки, вся в ссадинах, кровоподтеках, оглохшая, но живая!
Убедившись, что моя помощь уже не нужна, я побежала в бомбоубежище. Когда попала в коридор первого этажа, ухнул новый удар, и на пол передо мной упали двери палат слева, оттуда повалили клубы черного, едкого дыма и пыли, от рушащихся стен (палаты были пустыми – все дети находились в укрытии). Я проскочила в дверь справа, которая вела на лестницу в убежище, а следом что-то рухнуло.
Игорь стоял в коридоре, он сразу бросился ко мне: «Вы не видели мою маму?» Я с трудом поняла, что он не узнал меня (лицо у меня было в кровоподтеках, пыли, лоб и нос ободраны). «Это же я, сыночка, я!»
Рисунки взяты с сайта SPb.kp.ru
 | назад |
| вперед |  |
