ЧТЕНИЕ
«ОЙ ВЫ, ГОЛУБИ, ОЙ ВЫ, БЕЛЫЕ!»
Случай с профессором
Вернулась я в августе в Москву из деревни и сразу же позвонила ближайшей подруге.
– Прости, не могу говорить, – ответила подруга. – Папу схоронили вчера.
– Давай я завтра к тебе приеду?
– Умоляю, не приезжай. Я не открою дверь!
Так продолжалось два месяца – звоню, а подруга бросает трубку, запрещая приезжать к ней. Тут было явно что-то неладное. Конечно, горе есть горе, но два месяца изрядный срок для траура – тем более, что смерть отца не была неожиданной. Он умер уже в глубокой старости, а перед этим несколько лет угасал в параличе. К сожалению, попытки подруги обратить отца к Богу не имели успеха – он был в свое время профессором кафедры научного атеизма и антирелигиозником старой закалки. Веру в загробную жизнь профессор называл «сказкой для малодушных» и, запретив дочери отпевать его в церкви, завещал распорядиться его останками «практично» и «гигиенично». То есть сжечь его тело в крематории, а пеплом удобрить клумбу.
Удобрять клумбу столь кощунственным образом подруга не стала, но захоронила урну с прахом отца в могиле его православных родителей, крестивших сына еще во младенчестве и водивших его в детстве за ручку в храм. А после кремации начались странности – подруга перестала выходить на работу и, затворившись в квартире, не пускала на порог никого. Когда же обеспокоенные коллеги приехали навестить ее, она отказалась открыть им дверь, а в квартире кто-то громко и страшно стонал.
На работе всполошились и позвонили мне с упреком: «Неужели ты не можешь навестить подругу и выяснить, что происходит?» Там, похоже, какой-то кошмар. Навестить подругу я очень хотела. Но как это сделать, если твердо обещано, что не откроют дверь? Думала я, думала... и придумала. Однажды подруга взяла у меня книгу, а потом долго извинялась, что забывает вернуть. Книга была мне не нужна. Но, позвонив подруге, я сказала «металлическим» голосом:
– Немедленно верни мою книгу! Она мне срочно нужна для работы.
– Но я, я, – залепетала подруга, – я не могу пока выйти из дома.
– И не выходи. Сейчас я подъеду к твоему дому, сяду на лавочку у подъезда, а ты вынесешь книгу, и все.
Просидела я на лавочке где-то минут сорок и, не дождавшись подруги, позвонила ей в дверь. В ответ на звонок из квартиры послышались похожий на рыдание вой и крик подруги: «Не плачь, папочка!» А в квартире с нарастающей силой что-то грохотало, выло, рыдало, и вдруг разом закричали от ужаса подруга и ее мать. Там творилось такое, что в беспамятстве страха я замолотила в дверь руками и ногами, выкрикивая непотребное:
– Открой немедленно! Я дверь разнесу!
– Прекрати истерику, Нина, – ответила из-за двери подруга. – Спускайся вниз, я выйду сейчас.
Вскоре она, действительно, вышла из подъезда. Но в каком виде? Краше в гроб кладут.
– Говори, что случилось, – приступила я к подруге.
– Папа жив и после кремации живет с нами, – сказала она тихо.– Папа очень страдает, он так изменился после смерти, что не выпускает нас с мамой из дома даже за продуктами в магазин.
– А чем питаетесь?
– Сначала варили крупу на воде, а потом крупа кончилась.
У меня была с собою буханка горячего хлеба, купленного по дороге сюда. «Хлебом пахнет! – оживилась подруга. – У тебя есть хлеб?» И по тому, с какой жадностью она набросилась на хлеб, я поняла – она голодает. А подруга вдруг заплакала над хлебом горючими слезами:
– Ты же знаешь папу – благороднейший человек, а теперь такое творит, что стыдно рассказывать, и мы с мамой уже в голос кричим.
– Ты отпела отца?
– Хотела отпеть. Пришла в церковь и спросила у одной бабушки: «Можно ли мне отпеть папу, если он человек крещеный и в детстве веровал в Бога, утратив веру потом?» А старушка как рявкнет на меня: «Грех безбожников в храме отпевать! Им одна дорога – в геенну!»
– Нашла кого спрашивать?! – ахнула я. – Ты что, к батюшке не могла обратиться?
– Батюшке надо правду говорить. А разве можно про папу стыдное рассказывать?
В этом вся моя подруга – она действительно неспособна сказать о ком-то худое, а про любимого папу тем более. И тут я впервые догадалась о причинах, заставивших ее таиться от всех: ей легче голодать и терпеть нестерпимое, чем осудить и «опозорить» хотя бы призрак отца.
По договоренности с подругой я тут же поехала в Свято-Данилов монастырь и рассказала эту историю духовнику монастыря архимандриту Даниилу, еще иеромонаху в ту пору. Батюшка долго молча молился, сказав потом категорично: «Немедленно отпеть!» На следующий день в храме Всех святых состоялось отпевание усопшего, и призрак после этого из квартиры исчез.
С тех пор прошло уже лет пятнадцать, но объяснения этой истории я не знаю и поныне, хотя спрашивала о том богомудрых отцов. Но тем-то и отличается мудрость от невежества, что ей ведомо благоговение перед тайной, непостижимой земным умом. На мои вопросы отвечали вопросами: а что мы знаем о кончине человека, когда уже в предсмертные минуты, бывает, вдруг обращается к Богу заядлый атеист и умирает в слезах покаяния? И нам ли понять тот ад мучений на мытарствах, когда кричит и стенает душа? На том свете неверующих нет – душа уже видела Бога и знает отчетливо, где тьма, а где свет. Вот и «стучится» иногда страдающая душа в мир живых, умоляя помочь, отпеть, помянуть.
Чуть позже и уже в Козельске мне рассказали похожую историю, когда бабушка-коммунистка, бывшая в юности ревностной прихожанкой, являлась после смерти родным и так буянила в доме, что все не просыхали от слез. Старец сказал, что бабушка застряла на мытарствах и буйствует от невыносимых мучений. И тогда трое из этой семьи ушли в монастырь, отмаливая бабушку и верша свой подвиг любви.
Через эти две истории мне и открылось, что заповедь о любви к ближним распространяется не только на живых, но и на наших усопших. Они тоже люди. Тоже живые. Просто мы мало знаем о них. С той поры я стала охотно помогать на отпевании. А однажды, уже в деревне, вызвалась почитать у гроба Псалтирь, не подозревая, что окрестное население тут же зачислит меня в «читалки», не спрашивая на это моего согласия, да и не интересуясь им. Но тут начинается уже другая история, требующая своего пояснения.
Поминки
Прежде чем пояснить, что такое деревенская «читалка», надо хотя бы немного рассказать о деревне возле Оптиной пустыни, где я однажды купила дом. Соседи мне попались хорошее, но люди сплошь нецерковные. То есть уверяют, что в Бога веруют, но в церковь не ходят, находя тому множество причин: «сенокос», «уборка», «некогда». А однажды услышала такое объяснение:
– Мне в церковь нельзя, – сказала одна женщина. – Я черный человек.
– Это как – черный?
– Да ведь дояркой всю жизнь работала. А пастухи у нас такие матерщинники, что коровы, кроме мата, иных команд не признают. Что поделаешь? Выражалась. Вот и жду теперь, пока чернота с души отойдет, чтобы в церковь неосужденно войти.
Помню, как уговорила однажды соседку сходить в храм, а та призналась потом:
– Ох и намучалась – еле вытерпела! Стою в церкви, а сама, как конь, ногами перебираю – надо картошку бежать окучивать и поросенку пойло варить. Выстояла службу через силу, а толку?
И то верно – невольник не богомольник, а душа моей соседки так прикипела к земным заботам, что от земли ее не оторвать. Но все же вопрос о нецерковности или подспудной воцерковленности здешних людей не так прост, и вот сценка из жизни восьмидесятых годов. На правлении колхоза выступает представитель райкома партии и говорит грозно: «Чтоб на Георгия выехать в поле и до Николы отсеяться, а иначе партбилеты на стол! Ясно?» – «Ясно, ясно»,– гудят колхозники, понимая без пояснений, как обозначены сроки посевной. Знание церковного календаря здесь, похоже, в крови, и цикл сельскохозяйственных работ прочно увязан с ним.
– Когда лучше сажать огурцы? – спрашиваю у бабушек.
– Под Троицу, милая, под Троицу. В наших краях испокон века под Троицу сажали – безо всяких парников, плетушками, а огурцов было – не обобрать.
Есть в здешних краях обычай – для поминания усопших пекут «лествицу», то есть печенье в виде лесенки. Почему надо печь «лествицу», объяснить не могут, но объяснение этому есть. Здесь примонастырская земля, где из поколения в поколение жили Богом и для Бога, а любимым домашним чтением по деревням была «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника. Вот и осталась от прежних времен эта рукотворная «цитата» из книги в напоминание о боголюбии былых христиан.
Семьдесят лет гонений на веру разрушили до обломков православное мировоззрение народа. И все-таки даже самый нецерковный из здешних людей обязательно бывает в храме три раза в жизни: во младенчестве его крестят, после регистрации брака венчают, а потом уже в гробу везут в церковь для отпевания. Но если крещение и венчание отчасти дань обычаю, то при погребении обнаруживается искренняя вера народа в иную, загробную, жизнь. Тут уже Церковь – мать родная, а «читалка» позарез нужна.
Говорят, жили некогда в здешних местах старицы, читавшие Псалтирь по усопшим. Потом их не стало, а схоронить человека без молитвы по заупокойной Псалтири – это, по здешним меркам, как бы цинизм. И стоило мне однажды прочесть кафизму у гроба, как деревенское сарафанное радио разнесло новость – в таком-то доме «читалка» живет. Уже через день возле моего дома затарахтел грузовик, и кто-то крикнул из кузова:
– Нин Лександровна, ехай с нами!
– А зачем?
– Дак Параскева преставилась – читалку зовут.
Словом, назвался груздем – полезай в кузов. Читать Псалтирь я люблю. Но деревенская «читалка» еще и уставщик православного обряда погребения, подсказывающий людям, где и как поступить. В этом плане «читалка» из меня никакая. Пробовала я отказаться, но батюшка сказал: «У людей горе, а ты не хочешь помочь? Бог благословит – читай». Вот и стала я «читалкой» по принципу – на безрыбьи и раку честь. «Читалка», наконец, должна быть человеком решительным, чтобы пресечь непотребства у гроба. Нынче это бывает, и вот одна современная быль.
На похороны кроткой боголюбивой старушки Параскевы съехался весь ее род – пятеро сыновей с женами и со своими уже взрослыми сыновьями, на голову переросшими отцов. Сразу же по приезде сыновья решили отправиться на кладбище, чтобы выбрать для матери самое благоуветливое место и благоустроить ее могилу по-старинному – в виде склепа, а не в виде той нынешней ямы, куда тут же затекает вода. «Нельзя», – остановила их в дверях могучая женщина Пахомовна, тут же перечислив другие «нельзя». Нельзя, чтобы покойницу обмывали и переоблачали родные руки – надо звать чужаков. Родным нельзя нести гроб. А уж выкопать самим могилу на совесть – и подавно нельзя. Почему нельзя, Пахомовна не знала, объясняя с важностью: «Таков наш русский православный обычай». Вот и ждет родня в смущении «читалку», чтобы спросить, как поступить.
К сожалению, я не особый знаток обычаев, но по этнографии мы изучали, что эти якобы «русские православные» обычаи пришли к нам с мусульманского Востока. И если православные относятся к усопшему с благоговением – это образ Божий, то, по восточным поверьям, тело покойника настолько нечисто, что оскверняет даже прикосновение к нему. Там покойника несут на кладбище изгои общества, живущие в скверне и привычные к ней. Впрочем, и у европейцев могильщик зачастую изгой, ибо связан со скверной – с мертвецами. А мертвец – это нередко коварный злой дух – «рух» по-восточному, а по-русски «навье». С одной стороны, навье стараются умилостивить и ставят перед его портретом в виде жертвоприношения рюмку водки с хлебом. С другой стороны, от навья защищаются приемами погребальной магии и завешивают зеркала, ибо взгляд навья через зеркало особо опасен. Навье стараются перехитрить... и после выноса покойника «выметают» и «вымывают» его след из дома, а потом бросают на дорогу еловые ветки, чтобы навье «забыл» дорогу к живым и не утащил их за собой в могилу.
Словом, когда я вошла в дом Параскевы, энергичная Пахомовна уже привела туда команду мужичков, нетвердо стоявших на ногах. Мужички эти мне были знакомы вот с какой стороны. Пришли они однажды чинить мне забор, но, приняв перед работой на грудь, тут же рухнули вместе с забором, блаженно проспав весь день. Вот и теперь, стараясь сохранить равновесие, они тянут свою известную песню: «Вы нас, хозяева, полечите-похмелите, а мы вам обмоем, зароем или выроем, если хошь». Хозяева, пряча глаза, выносят Пахомовне бутылку водки, а та заводит сладкоголосо новую песнь: «По нашему русскому православному обычаю первую рюмку наливаем навье». И тут я сделала то, что не способна сделать, если не довести меня до белого каления. То есть выпроводила эту компанию пировать на лужок. Мужички даже обрадовались – их уже клонило к земле и манил лужок. А Пахомовна сказала гневно: «Русских обычаев не знаешь, а лезешь читать!»
И то верно. Куда лезу? А сыновья обрадованно зашумели: «Правильно, правильно. Не позволим пьяндохам прикоснуться к маме! Она нас в детстве на руках носила, и мы ее к Богу на руках понесем». Так и несли они гроб до самой церкви, воздавая матери последнюю честь. Сыновья у Параскевы красивые – рослые, непьющие, сильные. И старушки крестились им вслед:
– Хороших людей Прасковьюшка выпестовала, и ведь гроб, как святыню, несут.
– Не по закону несут, – поджала губы Пахомовна, – родным не положено. Ох, как аукнется потом, знаете?
– Знаем, знаем, – рассердились женщины. – Тебя и нас пьяндохи к могиле снесут и в лужу уронят, как Егорыча.
– Тебя, Пахомовна, точно уронят, – благодушно поддакнули мужчины. – Ты у нас дама укрупненная, с весом. Не горюй, Пахомовна, – слона выпишем, чтобы по русскому обычаю тебя до рая довез.
Но уже близко монастырь, и разговоры стихают. Будто встречая нас, звонят колокола, а все крестятся и дружно поют: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!» И вдруг преображаются лица людей, будто коснулась сердец благодать.
К сожалению, такое бывает редко. Сегодня появилось такое множество дичайших неоязыческих «табу», что люди сникают под давлением «обычая» и, страшась причинять вред родне (а кто в селе не родня?), приглашают нести гроб все тех же «пьяндох». Правда, теперь все чаще зовут на помощь паломников, и уже многие из монастыря ходят читать Псалтирь по усопшим. Надобность во мне как в «читалке» со временем отпала, и я вздохнула с облегчением. Все-таки это непросто – войти в дом, где столько горя, и начать поневоле хозяйничать. А делать это проходится, потому что надо готовить все к отпеванию, а что усопший, что родня – все без крестов. То есть крестики где-то в доме есть, и все, спохватившись, ищут их:
– Мам, да они ж на божнице лежали!
– Дак с божницы их Иван для венчания брал. Ванята, где крестики?
– Разве упомнишь?
Наконец все с крестами, начинается молитва, и в доме уже благоговейная тишина. Родные крестятся вместе со мною, кладут земные поклоны, а потом уходят на кухню готовить поминальный обед.
Поминки – дело многохлопотное. На кухне жарят, варят, шинкуют, и о чем-то зычно говорит Пахомовна. О чем – не слышно, но догадаться несложно, потому что с кухни приходит вдова и кладет в гроб мужа его очки и часы. Следом заглядывает сын:
– Теть Нин, а Пахомовна говорит, что надо положить в гроб папы его инвалидную коляску. Это как – по частям разобрать?
Тут уже и я иду на кухню и начинаю рассказывать про скифский курган, где погребали воина в полном боевом снаряжении, снабдив припасами в дорогу. Потом в могилу опускали его боевого коня и жену, предварительно умертвив их. Намек всем понятен, и вдова, ахнув, говорит Пахомовне:
– Выходит, по скифской моде хороним? И меня в гроб положишь, Пахомовна, а?
– Я про русский обычай, а они про скифов, – негодует Пахомовна. – Он же участник войны с орденами, и инвалидная коляска ему в почет!
– Дикари мы нынче, и хуже скифов, – вступает в разговор брат вдовы. – Знаете, как Юрия Петровича хоронили? Покойник, говорят, любил выпить. И положили в гроб бутылку водки. А еще наш дорогой покойничек любил газету «Советский спорт». И газету в гроб запихали. На том свете ведь нечего делать, кроме как про спорт почитать, особенно советский.
– Москвичи еще почище чудят, – добавляет приехавший из Москвы родственник. – В гроб мобильник кладут и переносной телевизор. Скоро «Мерседес» будут в гроб загонять, чтобы были мы скифскими новыми русскими.
Скифская мода единодушно осмеяна, и я со спокойной совестью ухожу к иконам читать Псалтирь. И все-таки инвалидную коляску на кладбище опустили в могилу. Вот ведь сила Пахомовны – убедила людей.
Однажды был случай почти мистический. Батюшка освятил могилу, и под пение «Святый Боже...» гроб стали благоговейно опускать в нее. И вдруг по команде Пахомовны неверующая родня швырнула под гроб в могилу жертвоприношение навье – горсти звенящей мелочи. Гроб чуть не перевернулся и застрял наперекосяк. Ни туда ни сюда – насилу вытащили обратно. Так и не могли опустить гроб в оскверненную могилу, пока не присыпали деньги землей. Думаете, батюшка укорил Пахомовну? Нет, ушел в самоукорение: Пахомовна за свои убеждения, как воин, бьется. А мы? Мораль понятна – мы-то не бьемся.
И еще о батюшке. Как же переживают у нас в деревне, придет ли батюшка на поминки. А нашему переутомленному батюшке некогда ходить по поминкам, хотя, бывает, ненадолго зайдет. Но батюшку ждут и, вознадеявшись на лучшее, посылают нарочного в магазин за новыми полотенцами, чтобы не подавать батюшке то, что побывало уже в грешных руках. Стол готовят для батюшки – пир. Тут бесполезно объяснять, что наш батюшка – аскет, съест лишь ложечку кутьи да блинок, а выпьет лишь стакан киселя. Все это делается по любви и с ожиданием чего-то высшего, к чему при виде смерти стремится душа. Тут инстинкт сиротства овец, не имущих пастыря. И стоит батюшке появиться в дверях, как, теснясь, бросается к нему под благословение это малое, малоцерковное стадо, говоря потом в умилении:
– Господи, за что нам такая милость? Мы же нынче благословенные люди!
Батюшка заходит лишь ненадолго, но после его ухода скажут растроганно – не отринул нас, грешных, Бог! «Читалку» послал какую-никакую, в монастыре отпели ближнего, как родного, и батюшка нас благословил.
А потом на поминках наступает та тишина, когда при мысли о разверстой могиле сердце наполняется уже личной болью: все там будем – не минуешь. И обличат нас пресветлые ангелы за недостойную жизнь.
– Дикари мы нынче, и грешим беспробудно, – вздыхает брат вдовы. – А смерти хочется христианской.
– Да разве мы заслужили ее? – откликается пожилая женщина и заводит песню, в которую тут же вплетаются другие голоса:
Ой вы, голуби, ой вы, белые!
Где летали вы, что видали вы?
Мы не голуби, мы не белые,
Мы апостолы, Богом посланы.
А летали мы, а видали мы,
Ой, как грешная душа мимо рая шла,
Мимо рая шла, в рай просилася.
Что ж ты поздно так, душа, спохватилася?
И тут уже мощно вступает хор:
Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Господи, помилуй! Вечный покой!
Говорят, была некогда на земле Святая Русь. Но я видела Русь, тоскующую об утраченной святости и изливающую в песне свою боль. А боли у людей нынче много – никудышные мы стали и уже хуже скифов. Но все спешим по делам мимо рая, мимо храма, пока не пропоют над нашей могилой: «Господи, помилуй! Вечный покой!»
Странное послушание
Однажды приехали мы с сыном на Великий пост в Псково-Печерский монастырь и сняли там комнату у вдовца-эстонца. Отношения с хозяином были чудесные. Смущало лишь вот что – на фронтоне дома по прибалтийскому обычаю красовался змей, а на барельефах резных кроватей, на вензелях буфета, на керамической посуде и даже на дверцах печи кокетливо изгибали хвосты те самые рогатые обитатели преисподней, которых в народе зовут нечистыми.
Интерьер в стиле ада, разумеется, не был новостью. В те советские времена мы еще не ездили отдыхать в Турцию. Нашей Турцией была Прибалтика – страна почти заграничных свобод. И то, что в омуте свободы черти водятся, знал отлично любой отпускник.
Найти другое жилье не получалось, а сон в интерьере свободы пропал. Ну, каково это проснуться ночью и увидеть столько рогатых рож? И однажды, с трудом дождавшись рассвета, мы отправились за билетами на вокзал, отослав со знакомыми записку старцу, что, мол, вынуждены уезжать.
Ответ от старца пришел быстро. И едва мы вернулись с вокзала, как за нами приехал на машине будущий священник отец Игорь, а тогда еще просто Игорь, и сказал, что батюшка благословил перевезти нас в его дом, а билеты велел сдать. Так мы поселились в доме Игоря, состоявшем из двух половин с отдельными входами. В меньшей половине жил Игорь с семьей, а большую половину, состоявшую из двух просторных залов, хозяева предоставили нам, отказавшись взять хоть копейку. Это были именно залы, в которых прежний владелец дома, немец, говорят, устраивал «ассамблеи» и музыкальные вечера. Специально обращаю внимание на просторы дарованного нам жилья, ибо с ними-то и связана следующая история. Попросила я архимандрита Адриана, еще игумена в ту пору, дать мне послушание, а старец с неожиданной горячностью сказал: «Вот тебе послушание на Великий пост – никого не пускай к себе. Христом Богом умоляю, умри, а не пускай!»
Не послушание, а недоразумение – хозяева к нам не заглядывали, на постой не просился никто. Так, в блаженном уединении среди лесов проходил тот Великий пост. Дом Игоря был расположен в очень красивом месте – на опушке величественного соснового бора и уже за пределами Печор. Дальше шла речка, а через речку мост, за которым начиналась Эстония. Граница тогда существовала лишь на бумаге, и эстонцев забавляла чисто советская манера охранять эту мифическую границу. То есть у моста стоял милиционер и лузгал семечки. Перед Пасхой к нему присоединились двое автоматчиков в камуфляже, и теперь они грызли семечки уже втроем. А к шести вечера то ли семечки кончались, то ли рабочий день, но они садились в машину и уезжали.
К концу Великого поста уединение уже приелось, тем более, что за стеной у Игоря шла молодая и бурная православная жизнь. Приезжали с ночевкой паломники с Афона, из Петербурга, Киева, и молодежь дискутировала о зилотах, об униатах, о... впрочем, о чем они дискутировали, не знаю. Меня туда не приглашали, и я тупо несла послушание собаки на сене, охраняя пустынные залы, куда не велено никого пускать.
К сожалению, это не преувеличение – о собаке на сене. Перед Страстной неделей в монастырь хлынул народ. У Игоря ночевало теперь столько паломников, что пол был буквально устлан матрасами, и от постоя свободен был лишь потолок. Более того, перед Вербным воскресеньем знакомая учительница привезла к Игорю полкласса «подвижников». То есть очень подвижных детей, тут же влетевших на мою половину с жизнерадостным воплем:
– О, какие пампасы! Отцы, впишемся!
«Подвижников» Игорь выдворил на сеновал, благо, что жарко было по-летнему. А в ночь под Вербное воскресенье ударил мороз, и у школьников волосы примерзли к сену. Игорь даже заглянул ко мне с вопросом: «Может, пустите деток погреться?» Но тут же решительно сказал: «Нет, нельзя, раз батюшка запретил».
На Вербное воскресенье шел дождь со снегом, и из монастыря все вернулись озябшими. У Игоря загрипповали дети. Школьники кашляли. А я маялась от одиночества в жарко натопленных залах и кляла свое послушание собаки на сене: места полно, а никого не пускай? Бред! Нелепость! Театр абсурда! Душа уже пала и, уготовляя падение, искала лишь повода для него. И повод нашелся.
Крайне смущенный Игорь привел ко мне чернявую женщину в куртке и двух промокших под дождем малышей, почему-то одетых не по погоде – в летние маечки и сандалики на босу ногу. Мальчику было где-то два годика, а девочке чуть больше, и она с трогательной заботливостью опекунши держала братика за руку.
Войдя в дом, детки перекрестились и молча стали возле икон – большеглазые, тихие маленькие христиане с серебряными крестиками на груди. Не знаю, что особенного было в этих детях, но меня вдруг пронзила такая ошеломляющая любовь к ним, что я почти не слушала чернявую женщину и Игоря, наперебой говоривших каждый свое. Чернявая тараторила что-то про брата, который приедет за ними вечером на машине. А Игорь, начав с просьбы приютить ненадолго мать с малышами, поскольку из-за гриппа он не вправе взять их к себе, стал вдруг, отчаянно краснея, говорить о послушании с рассуждением. Да о чем тут рассуждать, недоумевала я, когда все ясно? Малышей, конечно же, надо приютить, а главное – немедленно переодеть в сухое. Девочке дам свитер – сойдет за платье, а малыша укутаю в пушистое полотенце и сразу же под одеяло в постель. В мыслях я уже блаженно баюкала младенца, а душа вдруг похолодела от непонятной опасности – смерть где-то рядом, и голос батюшки Адриана кричал: «Умри, а не пускай!» Трудно поверить, но я умирала в тот миг – глаза застилала красная пелена, а дыхание пресеклось от удушья. Я хотела сказать чернявой: «Располагайтесь», но, задохнувшись, каркнула хрипло: «Вон отсюда! Немедленно вон!» Помню побледневшее лицо Игоря и голос школьника, сказавшего тихо: «Тетенька, но мы ж христиане». Потом они молча вышли из комнаты.
За окном шел дождь со снегом, и в окно было видно, как устало бредут по дороге беззащитные малыши. Девочка сняла с себя косынку, укрывая братика, а женщина в куртке шла под зонтом. Да каким же надо быть треклятым чудовищем, чтобы выгнать из дома озябших малышей? Все свершилось страшно и странно, будто действовала вовсе не я.
Это, действительно, была не я. Это молился о погибающих похищенных детях старец Адриан, и рядом плакали навзрыд уже черные от горя родители. О похитителях было известно немногое – то, что они уехали на машине с каким-то эстонским номером. И под видом бездельников, лузгающих семечки, их ждала у моста в Эстонию группа захвата. Преступники действительно примчались сюда, но, увидев остановленные для досмотра машины, незаметно скрылись, сговорившись так: похитительница с детьми пока спрячется в городе, а они будут ждать ее в машине по ту сторону реки.
К сожалению, мне неизвестны детали преступления. Знаю только, что под видом богомолки с детьми преступница укрывалась сначала в гостеприимном доме. А на Вербное воскресенье к хозяйке дома пришла в гости паломница-литовка и, отозвав ее на кухню, сказала: «Я знаю эту женщину. Она из литовского клуба ведьм. Говорят, они похищают детей для жертвоприношения или еще для чего. Давай проверим, чьи это дети – ее собственные или нет?» А услышавшая их разговор похитительница уже выскользнула из дома с детьми и укрылась теперь у Игоря.
Из дома Игоря были видны, как на ладони, пост у реки и автомобиль за рекой. И помню, как чернявая гостья нервно поглядывала в ту сторону, дожидаясь сумерек, когда уйдут постовые. Ждать оставалось недолго. А потом все свершилось бы просто. Стоит махнуть с крыльца рукой, как вмиг подъедет машина и исчезнет вместе с детьми.
Позже мне рассказывали, что в ту страшную минуту, когда я выгоняла из дома детей, старец сказал родителям: «Скорей на дорогу в Эстонию!» Дальше было вот что. Преступница, раздраженно волоча за собой малышей, вышла на дорогу. А наперерез ей уже мчалась патрульная машина, из которой выскочили разом милиционеры с родителями. Мать с отцом плача бежали к детям, а милиционеры бросились к похитительнице.
Мне же в этой истории отводилась роль соучастницы преступления, спрятавшей по преслушанию похитительницу у себя. Если бы это случилось, дети были бы обречены. Но, видно, дошел до Неба слезный вопль родителей. А будущий священник отец Игорь сказал об этой истории просто: «Батюшка помолился».
Нина ПАВЛОВА
 | назад |
| вперед |  |
