СТЕЗЯ
ПРОЩАНИЕ
Памяти Николая Дмитриевича Есина
Разговор с видом на собор
В сентябре я узнал, как пишут незрячие. На столе лежала железная плашка с надписью «Ленинград». В ней вырезаны квадратики, в них вносятся буквы. Так Николай Дмитриевич Есин работал. Прежде он был председателем Общества слепых, но окормлять своих товарищей не переставал и тогда, когда вышел на пенсию. Что-то непрерывно разузнавал в мире зрячих, тащил, как муравей, эти сведения к своим, писал книги, читал лекции. Вот несколько тем его несостоявшихся выступлений: «Высадка американцев на Луне», «Гибель парохода «Нахимов», «О пингвинах, о семге, о комарах», «Почему Россия называется Россией».
Правда, внешне он мало смахивал на муравья, в нем было, скорее, что-то медвежье, выражение лица чуть виноватое, как это нередко бывает у добрых, физически сильных людей. Они не могут, не успевают защитить, уберечь всего, оттого скорбят. На поминках его люди, впрочем, говорили все больше о другом Есине, веселом, который играл на баяне, вечно всех тормошил, был душой любой компании. Я его таким не застал. В памяти – бас, который временами звучал даже как-то трагично. В остальное же время был просто печален. Седой ежик волос топорщится, впадины глаз, словно стушеваны, размазаны пальцем на рисунке – не вышли.
Мы отправились для разговора на балкон. Там было уютно, постелены половички, вот только холодно. Уселись рядом на большой деревенский сундук. Перед глазами – Стефановский собор, рукой подать до его огромных золотых куполов. К церкви подъехал свадебный кортеж, вышли люди с воздушными шариками. Есин их не видит. Говорит: «На Пасху люблю здесь слушать, как поют в храме».
На родине
Позвал меня Николай Дмитриевич, чтобы поведать о поразившем его паломничестве. Некоторое время назад целый автобус с православными из Республики Коми проехал шесть тысяч километров, до границы с Украиной и обратно, навещая известные и безвестные церкви, монастыри. Об этом наша газета уже писала. Но было интересно услышать рассказ человека, который увидел Россию не глазами, а вслушивался, запоминал запахи, руками исследовал храмы. И вот он говорит мне о стране, о себе. Теперь, спустя три месяца, я все ломаю голову, что значило это путешествие, что Господь хотел в него вложить? Было ли это прощанием с родиной, которую Есин так любил, или приуготовлением к другому – трудному пути...
...Из Сыктывкара выехали утром 12 июля. Руководит группой священник, в салоне – учителя, студенты, четверо детей. Самому младшему, Семе, – 6 лет.
В Устюге Николай Дмитриевич посидел на Прокопьевском камне, потом побывал на месте, где стоял отчий дом святого Стефана Пермского. Вспоминает: «Об этом невозможно не сказать, невозможно. Сердце прыгало в груди от ощущения, что я стою на том месте, где он родился».
– Как пахнет, как шумит Устюг? – спрашиваю Николая Дмитриевича.
– Пахло там зеленью, цветами. Тишина, свежий воздух, звуков почти не слышно, только ветерок веет, листья шелестят, издали слышны голоса. После шести часов вечера редко-редко где пройдет машина, прохожих на улице мало, город будто вымирает. Наши учителя признавались: такое ощущение, что вот-вот появятся лошади, люди в старинной одежде, чтобы картина дореволюционной жизни стала полной.
В городе было когда-то 59 церквей. Действующих осталось три. Самый красивый храм взорвали уже при Хрущеве. «Теперь этой красоты уже не восстановишь», – сокрушается Есин.
Доехали до Кирилло-Белозерской обители. Вечером обошли монастырь крестным ходом, с маленьким ручным колоколом. Звонил мальчик Сема.
– Места там красивейшие, – замечает Николай Дмитриевич. –Это моя родина – Белозерский район.
– Сильно расстроились, что не смогли на нее посмотреть?
– Я привык. И потом, у нас есть слепые люди, которые вообще света белого не видели. Я-то еще хоть что-то раньше видел, природу помню, цветы, деревья – вблизи мог разглядеть...
Из детства ему запомнились огромные оранжевые тыквы, которые он катал по земле, как котенок клубок ниток, иначе было не осилить. Еще цветок, который рос у местного пчеловода, – он был единственным, не вступившим в колхоз. И цветок не полевой, а садовый, тоже был единственным в деревне. Назывался он золотой шар. Николай Дмитриевич вспоминал: «Я специально ходил смотреть на этот золотой шар как на городскую диковинку и думал: надо же вырасти такой красотище!»
Жил он на берегу Белого озера, недалеко от того места, где стояла затопленная до окошек церковь. Та, которую Василий Шукшин снял в конце своего фильма «Калина красная». Николаю, в детстве худо-бедно различавшему белый свет, его отцу и другим рыбакам церковь служила ориентиром при установке сетей. Коля не знал еще тогда, что других церквей он в своей жизни уже не увидит.
Все это пробуждалось в памяти Николая Дмитриевича, пока шел он за звуком колокольчика вокруг Кирилло-Белозерского монастыря. Мальчик Сема работу свою исполнял исправно.
– Во сне-то вы видите? – спрашиваю его.
– Вот в снах-то, Володенька, я и живу. Все вижу в таких же красках, какие помню. И жалко бывает, жалко, что утром проснешься и – темнота. Полная. Проснешься вот в эту темноту реальной жизни, и жалко.
* * *
В одном месте на Вологодчине Николай Дмитриевич услышал, как кто-то точит косу, а потом звук срезаемой ею травы. Ему объяснили: «Это мужчина косит возле кладбища». «А я замер на месте, – вспоминает он. – Представил, что это косит мой отец. Этих милых сердцу звуков я не слышал уже 48 лет, с тех пор как уехал из дома в Сыктывкар».
С ним вместе отправились тогда восемь незрячих – в Коми им подобрали работу. Выпускали щетки для просеивания кедровых шишек, ершики для бутылок, плечики для одежды, предохранители, валенки, подушки. Став начальником, Николай Дмитриевич боролся за своих слепцов как мог, выбивал заказы, квартиры, отказался от «Волги», выбрав «уазик», чтобы удобнее было что-то возить – от кирпичей до гробов. Появлялись новые работники: шахтеры, потерявшие зрение в забое, солдаты с афганской войны, маляры, чьи глаза пострадали от извести. Им не было конца.
Цветы Пушкину
...В Тихвине паломники едва не застали Президента Путина, на день разъехались. Зато смогли увидеть хранителя образа Тихвинской Божией Матери, отца Сергия Гарклавса, который и доставил святыню в Россию. Он последний день был в городе, рассказывал, как духовный отец благословил его доставить икону на родину, когда исчезнет угроза возвращения коммунистов к власти, как берег ее и вот – привез. Говорил с акцентом и, чувствовалось, со слезами на глазах. Николай Дмитриевич подумал было призвать народ встать на колени перед этим человеком и сам хотел встать первым, но без благословения не решился, постеснялся.
Потом был Псков, следом – Пушкиногорье. Поселили паломников в деревенской избе, проданной накануне за гроши. Новые хозяева еще не въехали. В кучах рвани и разного мусора Николай Дмитриевич нашел женскую расческу. Повертел растерянно в руках, сунул в сумку. Ему не спалось, и он вышел на улицу. Стояла тихая теплая ночь. Вдали лаяла собака. Есин погладил траву. Она была очень густая, мягкая и влажная от росы. Стоял, думал: «Ведь этим же воздухом дышал Пушкин». Казалось, что поэт может появиться из темноты.
Утром пошли в Святогорский монастырь. Могила Пушкина была метрах в десяти от церкви.
– Потрогали ее? – спрашиваю Николая Дмитриевича.
– Конечно, конечно, не то слово. В храме шла литургия, но я пока не привык подолгу на службах стоять, побыл там, купил свечку и отправился на могилку. У меня сердце умилилось. Ранним утром туристов там еще не было, дверка на ограде была не заперта. Я вошел и всю могилку ощупал сверху до низу, вдоль и поперек – памятник, оградку узорчатую. Все, все, все – досыта. Там три ступеньки из бетона и арка над могилой. Потом уже торговцы появились, мальчики наши пришли, и я попросил их сходить купить два букета. Один букет от жены, жена любит васильки, а второй – от себя.
Там, у могилы, Есин познакомился с дворником. Родом он вятский, зовут Виталий, при Пушкине уже восемнадцать лет. Рассказал, что в день рождения поэта весь памятник бывает завален цветами. Хулиганских случаев, – сказал, – на могиле не было, но иногда приходят пьяные, не дерутся, а только заходят в ограду, распивают водку или коньяк и чокаются с памятником. «Александр Сергеевич, – говорят, – за твое здоровье». Есин сунул в карман Виталию десять рублей, почти насильно, он не хотел брать. «Зачем, зачем?» – бормотал он. «За то, что ты убираешь здесь на могиле Пушкина. Чтобы ты еще лучше подметал».
Пока ждали автобус, от монаха этой обители услышали, что Пушкин умер христианином, так хорошо исповедался, что священник даже заплакал.
Пересвет
Перед Смоленском автобус сделал остановку. Мимо с шумом проносились машины.
– А я стою, думаю, – вспоминает Николай Дмитриевич, – что там творилось в 41-м, во время отступления! И войска, и техника, и просто люди, женщины, детки – все бегут, столпотворение. Там плач стоял! Плач!
Под Брянском ночевали в монастыре. Николай Дмитриевич проснулся первым, была еще ночь. Умывшись, добрался до заросшего огромными лопухами двора. От прежней обители мало что осталось. Главный храм был взорван в 30-е годы. От него остался завал метров десяти в высоту – груды кирпичей, на которых растут березы. Игумен монастыря возмущается, что в Брянске есть учитель, который до сих пор обманывает детей, заявляет, что храм немцы взорвали. Как только умудрились за несколько лет до войны?
Монахов в обители с каждым годом становится все меньше, новые уже лет пять не поступают. Сначала было полсотни. Треть уже отошла в лучший мир. Из оставшихся много немощных, живут тем, что вырастят во фруктовом саду и на своих огородиках. Паломники, переодевшись в рабочую одежду, отправились полоть капусту. Николая Дмитриевича не взяли. Он прилег на скамью, сверху вскарабкался котенок. Так и дремали – старый да малый, один – слепой, другой – недавно прозревший.
В Брянске Есина ждало важное открытие.
Оказывается, Пересвет – это фамилия того инока, что первым погиб на поле Куликовом. А звали его Александром. Был он воином, брянским боярином – огромного роста и недюжинной силы. А потом оставил свое имение и стал сначала простым иноком, а потом схимником в обители Сергия Радонежского. В простом одеянии и выехал навстречу врагу. На том месте, где похоронили Пересвета, в советские времена построили завод «Динамо». И нет, чтобы перезахоронить с военными почестями... «Не пере-за-хоро-нили, – с болью проговаривает Николай Дмитриевич. – Это еще что! На могилу поставили точильный станок, и он все время беспокоил Пересвета – мертвого. Только в 91-м году мощи перенесли в Симоновский монастырь».
Мне показалось, что Николая Дмитриевича так задела история Пересвета еще и потому, что сам он тоже был богатырем, которого не схима, а слепота заставила отречься от мира.
Раскаивающегося Бог прощает
– Очень мы хотели в Глинской пустыни побывать на Украине, – продолжал рассказ Есин, – но у одного нашего мальчика документы оказались не в порядке, и всю группу не пропустили. Я пережил большое разочарование. Что за граница такая посреди нашей державы?! Ведь за ней живет братский украинский народ, за ней Киевская Русь. Жители местные тоже расстраиваются. Но люди по обе ее стороны все равно дружат между собой. Одна девушка из-под Глинской пустыни недавно вышла замуж за парня с российской стороны. На наш автобус многие обратили внимание, ведь на нем было крупными буквами написано, откуда мы – Сыктывкарская и Воркутинская епархия. Народ удивлялся. Молоко принесли, кипяток и ягоды – черную смородину. Вот вам и впечатление о границе. Дурацкая граница.
С того места отправились в обратный путь. По пути заехали в Оптину пустынь. В храме народу собралось не меньше полутора тысяч, сыктывкарские еле протискивались. Потом Николая Дмитриевича поводили по кладбищу, среди могилок, где похоронены монахи. На каждом памятнике там, на кронштейнах, установлен жестяной макет часовенки с куполом. В часовенках этих есть окошки и дверки, а внутри – лампадки горят. «Я пощупал, – говорит Есин с сердечными своими интонациями, – жесть теплая. Поскольку окошко застеклено, то лампадки ни ветер не гасит, ни дождь. Всегда горят – неугасимые».
Еще Есин узнал, что Оптиной обитель называется потому, что ее основал разбойник по имени Опта. Объясняет: «Когда человек раскаивается, Бог-то прощает. Почему нижняя перекладина на кресте косо рисуется, знаешь? Две перекладины перпендикулярны столбу, а нижняя косо. Сейчас нарисую».
Николай Дмитриевич старательно рисует Распятие на стекле балкона. Оно практически совпадает с крестом, который сияет золотом на куполе Стефановского собора. Я почему-то не решаюсь это открыть Есину, происходящее кажется почти чудом. Он словно чувствует этот крест напротив, знает его местоположение, сам о том не подозревая. Продолжает объяснять:
– Нижняя перекладина косая потому, что рядом с Христом были два разбойника. Правый-то раскаялся, а левый – нет. И треснула перекладина на кресте у Спасителя, и перекосилась. Один конец вниз указал – в ад, а другой – вверх, в небеса.
* * *
Наконец добрались до Троице-Сергиевой лавры. Есин с волнением, «большим душевным волнением», как он уточнил, приложился к мощам преподобного Сергия. Сама рака вся сделана из золота и серебра, украшена рельефными рисунками. Задерживаться возле нее нельзя, очень много желающих приложиться, но Николай Дмитриевич быстренько пальцами успел ее осмотреть, нащупать какой-то рисунок, похоже – цветок. Шли люди, стучали каблуки, слышны были негромкие разговоры.
Когда обратно ехали домой, уже после Лавры он пытался подвести итоги. Объяснил: «Два чувства смешанных у меня было. Чувство гордости за Россию. Мне всю дорогу рассказывали, какие кругом поля, леса, просторы – громадная страна у нас, богатейшая. А второе чувство – горечь. Как же можно жить по-нищенски в такой богатой стране? А сколько недействующих монастырей, храмов. Только и слышишь: взорван, разрушен. Зачем?»
Любимая икона
– Вернулся я домой другим, – продолжает он. – Прежде, бывало, и раздражался, и на жену мог прикрикнуть, на детей, и даже выразиться. А после этой поездки сразу лучше стало, на душе спокойнее. Как сказала одна простая деревенская женщина, «в Бога можно верить, можно не верить, в храм можно ходить, можно не ходить, но надо жить с ощущением, что рядом кто-то стоит невидимый, знает каждый твой шаг». Вот с таким чувством я сейчас живу. Хотя не все понимаю, немножко сомневаюсь. Вот Царствие Небесное, как там столько людей может поместиться? Но раз авторитетные люди верили, Ломоносов верил, то я то кто такой, чтобы сомневаться?
Спрашиваю его:
– Как вы пришли к вере?
Собравшись с мыслями, Николай Дмитриевич отвечает:
– Я и сейчас-то не сильно верующий. Библию плохо знаю. Но «Отче наш» читаю часто, молюсь каждый день. Иногда и вечером. А утром обязательно.
– Когда начали?
– Ты видел в моем кабинете икону? Семью Николая Второго – последнего Царя, расстрелянного в Ипатьевом доме. Противный Юровский, фашист, расстрелял его. Потрясла меня эта история. Как же может не потрясти нормального человека. Когда я узнал, что Царя прославили, что икона есть, стал мечтать о ней, случайно нашел и сразу же купил, – произносит Николай Дмитриевич с нажимом, – и повесил на самое видное место. И каждый день молюсь. Это любимая моя икона.
– Вы ее хоть чуть-чуть видели? Ведь четыре года назад оставалась хоть капелька зрения?
– Нет, не видел. Я зрячих расспрашиваю. Знаю, что икона эта цветная, что сын Царя Алеша изображен в костюмчике, а жена в красивом платье. Сам Царь в военном френче. Вот только я не знаю, есть погоны у него на мундире или он без погон... Когда я читал про Царя, то плакал, когда по телевизору слышал о нем, тоже плакал, и жена Нина Павловна, и дочки плакали – Оля и Света.
Во время нашего с Николаем Дмитриевичем разговора я сказал, горюя о нем: «Там, в Царствии Небесном, вы снова будете видеть». Он задумался и сдержанно ответил: «Ой, Володенька, не знаю. Не буду загадывать. Буду видеть, так слава Богу, если так. Не буду, так что же... Дай Бог, если так».
И помыслить я тогда не мог, что произойдет это так скоро.
Исповедь
Под конец нашей встречи он вдруг распрямился, застыл и, повернувшись ко мне лицом, словно желая поглядеть в глаза, произнес:
– Моя мать, мать родная перед смертью мне все сказала, покаялась, как все вышло, почему я слепым родился. У нее было десять человек детей, жили в колхозе, в нищете. И когда она была беременна мною – одиннадцатым своим ребенком, – то хотела сделать аборт. А в деревне-то этого не умели, и тогда бабки ей сказали: «Смешай такое-то лекарство, и ребенок выйдет из чрева». Она так и сделала, чтобы выжить меня. Но, видно, поздно, и я не вышел, остался. Оно, это лекарство, зрение-то мое и сожгло. А родился я богатырем... Мать ни в чем не виню... Тяжело ей было.
Потом уже от других людей я узнал, что на родине своей – Волгодчине – Николай Дмитриевич первый раз в жизни исповедался, вспомнив всю жизнь, приобщился Святых Даров. В его недописанной рукописи я нашел вопрос, заданный им на исповеди: «Следует ли мне обижаться на мать и на Бога?» Священник ответил, что если нести крест свой честно, то можно помочь матери в искуплении и обрести вместо телесного зрения – духовное. Спутники Есина вспоминают, что он весь день потом ходил радостный.
* * *
...После этой беседы он несколько раз мне звонил, и я ему тоже. Николай Дмитриевич все повторял, что чего-то не досказал, но все что-то не получалось встретиться, материал откладывался. Накануне того дня, когда я собрался, наконец, к нему зайти, узнаю: Николая Дмитриевича больше нет.
Не услышать мне его скорбного баса, умер этот добрый, неуемный человек. Сердечный приступ. Оказалось, у него было уже несколько микроинфарктов. Он никому не говорил, этот очень веселый и очень грустный человек, даже семья не знала. Какая тоска это – смерть...
Мне очень хотелось, чтобы он показал мне, как пишется методом Брайля слово «Бог», как видят его пальцами слепые. Сразу не подумал попросить, думал, успеется, еще зайду. Предвкушал эту встречу – рядом с Николаем Дмитриевичем было так легко, хорошо находиться. Не успел. Но как пишется у слепых слово «Бог», я все-таки узнал. Мне его написала дочь Николая Дмитриевича – Светлана. Вот оно:
В.ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
