СТЕЗЯ
ВСТРЕТЕНЬЕ
103 года исполнилось недавно старейшей христианке Сыктывкара – Марии Мефодьевне Голодовой
«Напишите в небесную канцелярию»
Ее деревянный домик стоит почти в центре города. Над трубой вьется дымок, через глубокий снег протоптана дорожка. А рядом стоят высотки. Чудно.
 |
 |
 |
– Я маленькая, я никуда не достаю, – все повторяла баба Маня при знакомстве, застенчиво улыбаясь, мол, какой с меня спрос.
Впрочем, вскоре она свыклась с тем, что изба наполнилась людьми, и о росте больше не вспоминала. Игорь Иванов – редактор нашей «Веры» – возился с фотоаппаратом, отец Игнатий (Бакаев) готовился к молебну. Мария Петровна Ужва, старая знакомая хозяйки, тоже из раскулаченных, и Ирина – девушка-устьцилемка, снимающая комнату у бабы Мани, – хлопотали у стола. Один я остался не у дел. Комната просторная – с двумя печками. Одна большая – русская, другая – малая. Бросил взгляд на сломанный будильник, он показывал полдень, что примерно соответствовало действительности. Стрелки настенных часов, модных в начале 60-х, застыли на без пятнадцати семь – интересно, как давно они стоят? Напротив – фотография покойного сына хозяйки. Я знал, что ей больше ста лет, но точно возраст все не мог вспомнить. Да и сама она не взялась подсчитывать, опасаясь сбиться, и потому назвала только дату: «Я второго года рождения, 25 декабря».
Сто три года. В голове не умещается. Когда родилась моя, давно уже покойная бабушка, бабе Мане было четырнадцать – только что не на выданье. Нет, не могу себе представить. Она начинает оправдываться:
– Все живешь, пользы никому не приносишь. Напишите в небесную канцелярию, чтобы путевку мне выписали. А то так не принимают.
Тихо смеется, за ней начинает смеяться отец Игнатий. Вспоминает:
– В прошлый раз тоже жаловалась, что ее Бог к Себе никак не заберет. «Господь и долголетием может наказать», – говорю. А она: «Я знаю, про кого ты. Про Симеона Богоприимца, того, который взял Младенца на руки, и ангел запел: «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение». «Путаешь, – говорю, – нужно: «И ныне...» – «А-а-а, поняла, – радуется Мария Мефодьевна – «...Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка».
Баба Маня задумалась:
– Ведь сейчас праздник должен быть «Встретенье»? Это когда везли Марию в храм сдавать? Или когда Ее приняли апостолы?
– Нет, – объясняет отец Игнатий, – это когда на сороковой день Младенца-Христа в храм принесли.
Старушка смотрит на священника удивленно, не до конца убежденная, что-то подсчитывает, сопоставляет даты... Наконец, начинается молебен. Бабе Мане предлагают присесть, но она клюкой стучит по косяку двери, говорит: «Вот что меня держит».
– Дом ее держит, – поясняет кто-то.
«Ой, Степановна!»
Родом она из Поволжья. «Мы саратовские, – улыбается, – за городом Пугачевым жили, два верблюда было. Знаешь или нет Пугачев, Перелюба село?»
– Не знаю, – откликаюсь я, не понимая, при чем тут верблюды. Речь у бабы Мани очень ясная, если закрыть глаза и слушать, больше шестидесяти не дашь. Она рассказывает, как узнала, что Государя свергли. Рядом старушка жила одинокая, пришла сообщить Маниной бабушке: «Ой, Степановна, Царя-то насильно от престола оторвали».
Как отнеслись остальные крестьяне, не помнит: «Не знаю, радовались или плакали. Мы ничего не знали. А потом как стали нас трепать, тут уж мы узнали, как чаво делается».
Время от времени на хутор наведывались какие-то отряды. Старшие обычно в поле, а дети, завидев конных, прятались в подсолнухах. После этого чего-нибудь не досчитывались, но еще хуже стало когда не воровато, а по-хозяйски взялась за ее семейство новая власть. В 20-м году свели с десяток коров и вымели весь хлеб подчистую. Будто разверзался все шире какой-то громадный рот, который все с большей жадностью поглощал плоды крестьянского труда. Иногда этот рот поджимал губы, делая вид, что ему ничего больше не надо, но это был обман, это он готовился к тому, чтобы проглотить мужиков и баб целиком, с полями и амбарами.
В 21-м Поволжье лишилось десяти миллионов жителей. «Какой голод был – невозможный, – испуганно произносит моя собеседница. – Скот ходит-ходит по степи, домой приходит и, какая там есть старая соломка, эту соломку грызет». Село вымерло почти подчистую. Сначала, было, воровали друг у друга. Обуют корову в лапти, чтобы не шумно было, уведут. Потом и воровать стало нечего, стали друг друга есть.
Семью бабы Мани спасла поворотливость. Узнали, что под Уральском луга пустуют, после того, как казаки с белыми ушли. Погнали скотину туда. Хотя голод по пятам шел. Мякину толкли, толкли, просеивали, пока она не начинала смахивать на табак, тогда ели. Одного верблюда пришлось пустить на мясо, второго запрягали. Как-то раз бабу Маню со старшим братом отправили к родственникам. Дорога раскисла, верблюд еле тащил сани, вдруг навстречу громадный башкир идет – шатается. Хотел на возок упасть, но брат стегнул животину, она рванулась, и прохожий наземь упал. На обратном пути брат, завидев что-то на дороге, велел Маше отвернуться. Потом признался, что увидел давешнего башкира у обочины, с отъеденными ушами.
Голод миновал, выжившие потянулись обратно в Перелюбу. Народ там жил самый разный. Например, наведывался в гости молоканин Петр Семенович. Приедет, скинет широким жестом тулуп – все уговаривал одного из братьев голодовских на молоканке жениться. Свадьба, мол, недорого встанет. Вина молокане не пьют, бычка зарежут, крендельков купят – вот и свадьба. «Но мы все как были хрестьянской веры, так и остались», – с достоинством произносит баба Маня.
На Север
Раскулачили их в 30-м. К тому времени Мария с мужем Даниилом жили с его родителями. Вчетвером их и выслали. Надо сказать, что Даниил был инвалидом – во время гражданской войны лишился пальцев на руке. А служил он в Красной армии. Я удивился, как могли его не пощадить при раскулачивании, а баба Маня только рукой махнула: «У нас бригадиром здесь, в Коми, чапаевец был, тоже из ссыльных». Отец Игнатий стал вспоминать, как оказалась в Коми его семья. У них на родине рядом стояли три села. В первое, самое большое, пришла разнарядка – стольких-то раскулачить. Но там все свои – родня, соседи. Спустили разнарядку в то село, что поменьше, но и там решили никого не выдавать. И тогда третье селение – самое маленькое, где Бакаевы жили, – оказалось крайним, его выселили почти подчистую.
Вот так же пришли и к Голодовым, скотину отняли, амбар опечатали. Весь хлеб обмолотить они не успели – жалели потом хлебушек, хотя все равно бы им не достался. Пропало добро.
Под конвоем гнали до Лузы – это в Вятской губернии, наспех сделали бараки, обтесывая большие ели и втыкая стволы прямо в рано выпавший там снег. Бросали на него доски, на них спали. Дети кричали поначалу, потом умирали – стало тихо.
Марии определено было двигаться дальше – в Коми, она была единственной трудоспособной в семье, но муж не захотел с ней расставаться, да и родители его – Федосей и Матрена – сказали: «Чаво одной идти? Вы будете вдвоем, и мы вдвоем». И вот тронулись в путь широким потоком – сотни людей. В Лальске велено было ночевать в церкви, но Даниле с Марией было страшно там спать, попросились в сторожечку. После этого этап стали по домам в селах распределять. Народ поначалу принимал настороженно, кулаки, мол, идут (видно, еще не докатилась коллективизация до этих мест), потом удивлялись: «Да вы же как все! Простые люди. За что вас?» Знать бы, за что. Рано утром раскулаченные по двое по трое выходили изо всех дворов, брели до околицы, где их выстраивали в колонну и начинали перекличку.
Небыстро шли. Весна нагоняла, и валенки промокали насквозь. Данила с Марией купили, было, лапти, а что с ним делать, не знали. Сроду не носили. На Волге эта обутка была в диковинку. Научила их науке лапти носить одна добрая женщина. Баба Маня вспоминает:
«В одной избе хозяйка принесла нам соломы, настелила в эти лапти. Взяла хлопья, которые прядут, обвернула нам ноги. Взяла холстяную юбку с себя домотканую и обвернула поверху. А как ноги обвернула, сказала: «Поминайте тетушку Авдотью».
Баба Маня крестится, плачет, продолжает: «До сих пор молюсь. Царствие ей Небесное».
Дороги как таковой не было. Дошли до болота. Мужики прежде его перешли, а женщины замешкались – боязно, сроду болот не видали. Милиционер, который сопровождал колонну, растерялся, а проводник – бородатый старик из местных – говорит Марии: «Садись на меня». Перенес. Милиционер тоже кочевряжиться не стал, посадил одну из женщин на закорки. То же на другом болоте произошло. Над бабой Маней потом много лет смеялись, переспрашивали: «Говоришь, на милиционерах ездили?»
На Пасху дошли до конечного пункта – села Палауз. Праздник отметили тем, что баню истопили, вымылись. А уже в понедельник их погнали на лесосплав за 40 километров – пни корчевать да бревна катать.
Так оказались Голодовы в Коми. А Господь за ними шел. Вот две истории.
«Немка помогла»
Как определились на новом месте, родители к ним перебрались. Прошло несколько лет, и как-то стала осенью ягода поспевать. Бабушка Матрена – свекровь бабы Мани – пристроилась к соседским детям, пошла в лес. В лесу она, конечно, мало что понимала – какие на Волге леса? Дети бегали, бегали, да и потеряли старую. Нашла она какую-то дорожку, пошла по ней, полагая – куда-нибудь да приведет. Не знала, что ту дорожку скотина протоптала. Ее поутру одну отпускали, и бродили коровенки до вечера, а потом обратно так же сами возвращались. Шла, шла Матрена и никуда не вышла.
Пять ночей под елками провела, в один из самых холодных вечеров поняла, что не дожить ей до утра. Сидит, молится, Христа Бога и Божию Матерь призывает, вдруг видит: женщина идет. Неизвестно почему но решила бабушка Матрена, что это немка. Среди поволжских ссыльных их было много, а тут больно мало женщина на русскую смахивает – и не то, чтобы лицом, а скорее, взглядом. Подошла, укрыла Матрену тулупом. Сразу тепло, хорошо стало. Когда проснулась, «немки» нигде не было.
Наутро Матрена вышла сначала к избушке охотничьей, обрадовалась, было, но вокруг – никого. Перешла по бревнышку речку и топала по тропинке, пока не вышла к каким-то пустым баракам с выбитыми окнами, оторванными дверями. Вздохнула и сказала себе: «Все, дальше не пойду. Пусть тут меня хоть мертвую, а найдут».
День шел за днем, неделя за неделей. «Однажды лягла, – вспоминала, – на нары, от дверей к стенке лицом, вдруг слышу, кличут: «Матрена тут?» – «Тут я, тут», – отвечаю. Вышла. Никого. Вдруг собака подбегает, не лает, ничего. А я ей: «Собачка, собачка!» Тогда залаяла, а я крикнула: «Кто есть, кто есть, падайдите сюды!»
Вскоре из леса послышался настороженный голос: «Кто там есть?» – «А вы слышали, в Палаузе старуха заблудилась? Это я и есть». – «Ты одна?» – «Одна». Тогда вышли к ней два охотника, изумились, стали расспрашивать. Похлебку сварили, дали хлеба кусок. Как баба Матрена поела, так впервые за все время своей робинзонады голод почувствовала, да такой, что мочи нет. Охотники сказали: «Потерпи, мы раньше, чем через два дня, не вернемся. У нас силки поставлены, нужно проверить. Оставим вот тебе хлебушка немножко, но ты его сразу не ешь. Если будешь тихонько есть, то жива останешься, а если весь сразу съешь – помрешь».
Баба Матрена его и не ела, а отламывала кусочки и сосала потихоньку. Эти два дня ей показались месяцем, а всего, как оказалось, она 28 дней в коми парме провела.
– А что за немка-то ее спасла? – спрашиваю я у бабы Мани.
– Может, из раскулаченных, – отвечает, но видно, что сомневается, боится поделиться еще одним предположением.
Это делает Мария Петровна, которую баба Маня помнит еще девочкой Машей Ракк – из ссыльных немцев. Она – человек воцерковленный, прихожанка эжвинского храма. Говорит:
– Это Божия Матерь была!
Отец Игнатий тоже к этому склоняется. «Почему немка?» – продолжаю недоумевать я про себя.
«Как хош, суди»
В этот момент Ирина, девушка из Усть-Цильмы, что у бабы Мани живет, напоминает ей:
– Помните вам сон про Венечку приснился?
– А это у меня еще в 37-м году мальчик родился, и жил он у меня до 41-го, – откликается хозяйка. – Этот-то мальчик у меня за одни сутки помер: «Голова, голова, голова», – повторял. Деревня, где врача сыщешь. До пяти лет одного дня не дожил.
Как заболел, она с работы отпросилась, прибежала, взяла на руки, он в память, было, пришел. Мария его спросила: «Венечка, может, тебе молочка принести, пирожок или чаво?» А он отвечает слабым голосом, но увлеченным, хочет новостью поделиться: «А меня белая мамка зовет». Веня был единственным ребенком в бараке, и вот одна старушка, которая в нем души не чаяла, замахала руками, мол, положи ребенка, больше не разговаривай! Мария положила.
Мальчик заснул, потом очнулся, и мать спросила с тревогой: «А какая тебя белая мамка зовет? На кого похожа? Веня ответил: «Ой, правда, мам, белая мамка. Ее так зовут. Она, как Таня Рябова, только в белом. Она чавой-то много говорила, но я не знаю чаво». Таня Рябова – это их соседка была. Баба Маня показывает: «Вон она, на фотокарточке. Да ктой то к нему приходил?»
Вскоре после Вениной смерти началась война. В поселок Ниашор, где жили почти сплошь раскулаченные, привезли эвакуированных. И вот на годовщину смерти сына Мария решила угостить одну такую семью – беженцев. Вспоминает: «И я вечером пирожочек какой надумала. Пресную пышечку сделала. Пирожочков испекла, в кастрюлечку их – и пошла. Там бедная женщина жила, да ее еще муж бросил. Пошла туды, принесла: «На вот, пирожочек». А они, бедненькие, детки, как галчата, есть хотят. А мать их хлопочет: «Поминайте мальчика, поминайте».
В ту же ночь приснился Марии сон. Видит: бежит ее сынок из детского садика ей навстречу. А она к нему – с той же кастрюлькой с пирожками, что и к эвакуированным носила. Спросила: «Вень, ты чаво долго не приходил?» – «Мам, а ты чаво долго не несла, я ждал, ждал...»
Баба Маня задумывается, потом добавляет: «А они, бедненькие, как галчатки. А она: «Поминайте мальчика». Вот, как хош, суди».
Цветы
О 30-х годах баба Маня может рассказывать часами. О войне отозвалась кратко: «Тяжело было. Там не заплатили поставку, другим хлеб не засыпали – и все с нас, с нас». После смерти Венечки родила двоих сыновей – старшего назвали Вячеславом, младшего в честь умершего братика Вениамином. В тот год, когда он родился, Мария спала однажды на печке и увидела, как на облаке сидит Божия Матерь с младенцем на руках. Проснулась – к чему бы? Муж все больше уходил в болезнь. Однажды Мария заплакала, Веня-второй увидел, спросил:
– Мам, это ты плачешь?
– Нет, я не плачу.
– А чего глаза мокрые?
– Да вот, папа болеет. Помрет, кто нас будет кормить?
– А мы сами могем кушать.
Баба Маня смеется, повторяя: «Сами могем». В 53-м перебрались в Сыктывкар, чтобы муж мог соблюдать диету. В деревне какая диета? Один горох гнилой. Построили избу на окраине. Отец Игнатий пытается уточнить:
– Мария, кто у вас в семье главным был, ты или муж?
– Оба были, – отвечает баба Маня. – Иной раз печку сами клали. Я скажу: «Не так делаешь!» А он: «Еще чего, буду бабу слушаться». – «Ну, ладно». А потом глядим: не ладно. «А я тебе говорила», – напоминаю. «А чего не настояла?» Он у меня добрый был.
В Сыктывкаре Даниилу Федосеевичу стало получше, он даже конюхом успел поработать. Но за женой ему было, конечно, не угнаться...
Мария работала кочегаром, потом прачкой, по выходным ходила в церковь. В 64-м Вячеславу пришло время идти в армию. «А тогда с крестом было строго, – вспоминает баба Маня, – и я тогда взяла, да чаво-то просфорочки кусочек отломила. И сказала: «Положь в карман, пусть это твое благословение будет».
Сын просфорку берег. Однажды, когда его танк перебирался через мост, танк, следовавший сзади, случайно выстрелил. Снаряд пронесся над головой Вячеслава, даже не зацепив. С тех пор он берег кусочек просфорки еще более тщательно, а по окончании службы привез домой.
На рубеже 90-х он снова чудом спасся от смерти. В то время древняя баба Маня решила чем-то занять себя и стала торговать цветами: «До переворота это было, когда сменили власть». Сын в это время работал бортпроводником на самолете, который перевозил гуманитарную помощь в Африке. Или не– гуманитарную. Кто знает, что в ящиках было.
Однажды возвращалась баба Маня домой с рынка, а навстречу соседка: «Ой, Маруся, вы, наверное, Богу молились?» – «А что случилось?» – «А их самолет сбило. Не беспокойся, за Славиком уже полетели, жди его домой».
Дело было в Заире. Как потом выяснилось, самолет обстреляли с земли, он загорелся, начал разваливаться. Один из членов экипажа выпрыгнул и уцелел бы, да оказалось, попал на минное поле. «И его там убило», – поясняет Мария Мефодьевна. А самолет все летел над землей, не падая. Отвалился хвост. Потом трещина прошла через днище, которую баба Маня называет ямой. В нее Вячеслав и прыгнул. Остался жив. Мать потом уже из его разговора с друзьями узнала все подробности.
«А потом я болеть стала, – заканчивает моя собеседница этот рассказ. – И сказала: «Я больше цвятами торговать не стану. Все приходили ко мне, я отдавала так. Мне говорят: «Давайте заплатим», а я: «Не возьму. Бог мне сына спас, а я буду деньги брать (в этом месте баба Маня заплакала). Я все раздала, все цвяты раздала».
Встретенье
На столе салаты, сало, которое хозяйка сама засолила, картошка. Пообедали, начали говорить о том, о сем. Баба Маня говорит, а сама все о Сретении-Встретенье думает, время от времени возвращаясь к этой теме. Симеона Богоприимца она упорно игнорирует. У меня возникает подозрение, что ей не очень нравится тема долгожительства. Поэтому и продолжает путать Встретенье и Введение во храм Богородицы, с удовольствием рассказывая о Божией Матери: «Привели Ее в дом трехэтажный, или сколько там было. Перед тем наряжали Ее подруги, нарядили Ее, и Она, как птичка, залетела. Помню, залетела, как птичка, легонька, не знаю, на сколько этажей».
Множество раз замечал, что дольше всего живут, не мутнея умом, те бабушки, которые сохранили в себе много детского. Становятся девочками-старушками, и смерть никак не может к ним подобраться. Под общий смех баба Маня рассказывает нам, как сын пытался ее, было, забрать в свою квартиру: «Мне там не полюбилось. Там жить – как в кутузке. Выйду на балкон, гляжу, как обезьяна, на народ, что внизу ходит. Такая тоска берет. Солнце светит, а я сижу, как в тюрьме. А здесь плохо или хорошо, но две палочки возьму, на стадион пойду. «Бабушка, – дети меня спрашивают, – ты куда ходила?» А я отвечаю: «Вон скоро Олимпийские игры начнутся, а я ходила на тренировку, хочу попасть туда». Они «ха-ха-ха» над бабушкой. А мне хорошо. На детей погляжу. Палочкой мячик им подгоню».
Баба Маня сама смеется. Стадионом она именует соседний двор, или пустырь, где пацаны в футбол играют.
– Все никак не умру, – жалуется баба Маня.
Ей все время снится один сон. Будто стоит в очереди, вроде как на тот свет, и уже близко иной раз подойдет, к самому входу, где ей вопрос задают: «А ты куда?» – «Куда конь с копытом мчится, куда рак с клешней тащится», – отвечает баба Маня. «Нечего тебе тут делать», – говорят ей и выбрасывают вместе с сумкой из очереди.
– А сами-то вы хотите туда? – спрашиваю.
– Смерть придет – не спросится, от смерти откупа нет.
– А зовут вас оттуда?
– Все время зовут, снятся мне, спрашивают: «Скоро ли ты придешь?» И родня зовет, и знакомые.
Отец Игнатий твердо говорит:
– Надо жить.
– Надо, так надо, – соглашается баба Маня, – а что мне? Живу на всем готовом, Ира за мной следит. Только что вот сны снятся. Чеботарева Таисия Васильевна вот приходила, показывала, как там. Стоят небольшие яблоньки или чаво, такие вот кучерява. Таисия Васильевна на одно дерево показывает, говорит: «Это мое», показывает на другое: «А это Яшино» (мужа ее). И оба дерева улепляны не белыми цвятами, а белыми птицами. «А как вы?» – спрашиваю. «Жизнь здесь хорошая, – отвечает Таисия Васильевна, – только трудно было добраться, очень трудная дорога».
И я проснулась. Слава Тебе, Боже, ночь переночевала.
Благодарю Бога, что Он дает мне силы. Слава тебе, Господи! Были в моей жизни плохие дни, когда на милиционерах ехали. До того доходило, что соли было не на что купить, два раза в воде тонула, два раза лошади меня тряпали, и бык тряпал меня. А теперя чаво? Одно плохо, глаза не те стали, не могу Библию читать, а то все читала.
– А что запомнилось?
– Что запомнилось? А вот: Господь, когда выгнал из рая Адама и Еву, так сказал Адаму: «Ты добивайся, в поте лица работай». А Еве сказал: «Тебе надо рожать детей, размножать плод».
Баба Маня сказала это, и вдруг открылось мне, что назвала она две первые заповеди русского крестьянства, плотяные и понятные, как земля. С них и вера начинается, и бесконечное терпение.
Отец Игнатий и Мария Петровна Ужва склоняются над Книгой памяти, где вписаны имена тысяч раскулаченных, прошедших через Коми. Баба Маня к ним подсела, тоже пытается что-то там различить невидящими глазами. Теперь их трое православных христиан собралось за одним столом. Отец Игнатий находит своих – Бакаевых, потом ищет Ракк – родных Марии Петровны, поволжских немцев, наконец, Голодовых. В этой книге еще много страниц, это очень большая книга.
В.ГРИГОРЯН
Фото И.Иванова
 | назад |
| вперед |  |
