ЗАПОВЕДАННАЯ КНИГА

В детстве в нашем доме было много старинных книг. Хранились они в горводзе - так по-коми назывались самодельные деревянные полки перед русской печью. Полки были занавешены, а каждая стопка книг прикрывалась дюжиной подрушников. Так их оберегали и от неразборчивых детских рук, и от чужих глаз, людского любопытства. Однажды тайком от взрослых я набралась было храбрости заглянуть в одну из тяжелых черных книг-великанов, да не справилась с ее тяжестью. А потом не осмеливалась прикасаться даже к тоненьким книжицам, с потрескавшимися от времени, линялыми обложками. Лишь ждала того дня, когда, отложив лестовку и задув свечку перед образами, бабушка вынимала одну из таинственных книг и усаживала меня рядом.

За мрачными книгами с неприступно-твердыми, деревянными обложками прятались цвета середины лета: зеленый, красный, синий, желтый... “У-у, какая красота”, - всматривалась я в затейливую вязь и заморские цветы и растения, украшающие заглавную буквицу. “Это “азъ”, а это “буки” - учила меня бабушка и переворачивала страницу. - А это сидит царь Давид. Ученый царь, смотри, вот перо, а вот пергамент лежит”. На полях одной из страниц была много раз изображена кисть руки с одинаковым сложением пальцев. “Давай учиться: согнибезымянный да мизинец, приложи к ним большой палец. А теперь перекрести себя: “Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй нас”. Это - двуперстное знамение. Осеняй себя так и утром, и вечером. Господь услышит тебя и благодать ниспошлет”. Бережно унося книгу на место, бабушка оборачивалась к божнице и просила: “Покой Господи душу усопшего раба Божьего Иоанна”. - “Кто этот Иоанн?” - “Отец твоего прадеда Якова и сын пра-пра-прадеда Малахия. Эти книги он написал”.

...Минуло много лет. Но с тем же детским трепетом я переворачиваю страницы прапрадедовских книг. С той лишь разницей, что теперь с его именем слито множество сведений и подробностей. Переписчик книг, старообрядческий наставник, подвижник, мыслитель, летописец своего рода и края, художник, деревенский химик, мастер-переплетчик, столяр, плотник, кузнец, хлебопашец... С последнего и начну свой рассказ.

В моих руках документ из домашнего архива. “1880 года марта 10 дня Архангельской губернии Яренскаго уезда Важгортской волости Выльгортскаго сельскаго общества селений Муфтюгскаго, Пучкомскаго, Выльгортскаго, Островскаго крестьяне, пользующиеся землею по одному плану Генерального межевания, бывшие в общем Собрании по общественным делам, слушали словесную просьбу крестьянина деревни Тоемской Ивана МалахиеваМатева об отдаче ему в пользование пустопорожних никем не владеемых мест, заросших мелким кустарником и лесом с правом пользования ими в возмездие трудов нужных на разработку тех мест в течение сорока лет... К сему приговору руку приложили...” И длинная вереница крестьянских имен и фамилий. Между прочим, таких “приговоров” несколько. А что стоит за ними - можно представить.

Отшагав за деревней с десяток верст, брал Иван Малахиевич в руки мотыгу. И принимался отвоевывать у тайги ли, болотной ли хляби землю. Час за часом. День за днем. Год за годом. Обливаясь потом, с хрустом разгибая спину, выбиваясь из сил над вековечными пнями да корнями. По дороге домой присаживался на пенек - дух перевести и сквозь полуприкрытые глаза проступала пашня: широкая, теплая, живая. Через несколько лет “пустопорожняя” земля платила за труды: ржаными, ячменными снопами, мешками овса, горячими житниками на столе.

В своей деревне Иван Малахиевич стал первым картофелеводом: привез несколько клубней из Лешуконья. Выкопал возле дома первые огороды под репу, редьку, капусту. К многочисленной живности в хлевах - лошадям, коровам, овцам, прибавилась еще одна, диковинная для односельчан и домочадцев. С Важгортской Крещенской ярмарки привез он как-то раз хрюшу. Выбежавшим взглянуть на “пятачка” жене и дочерям свое приобретение он так объяснил: “Вот вам и чесалки для льна”. Сам потом и делал их из свиной щетины.

Кто-то из сегодняшних писателей подсчитал, сколько ремесел знал наш предок-крестьянин. Получилась внушительная цифра: несколько десятков. Наверняка многие из них, если не все, спорились и в руках Ивана Малахиевича. В памяти же своих потомков остались лишь те из них, где с ним трудно было потягаться: плотницкое дело, столярное, да печное. Был он еще отличным кузнецом. И немудрено: это у него родовое, потомственное. Скобяной товар, выкованный в его кузне - дверные замки, крючки для одежды, шарниры, поставцы для лучины - до сих пор попадаются в нашем доме. И уже за все это, свое житье-крестьянствование, Иван Малахиевич был бы достоин почитания своими потомками. Но он раздвинул привычные рамки крестьянской судьбы, крестьянского предназначения.

Память донесла и еще несколько подробностей его жизни. Родился он 26 сентября (по новому стилю 9 октября) 1816 года. Предки его по отцу были выходцами из Новгородской земли. В XVII веке пришли они на Вашку и основали деревушку Тойма. Прозвище по имени родоначальника - Феофилакта Рахманова - закрепилось за нашим родом и по сей день. До сих пор многие близлежащие к Тойме, и даже довольно-таки далекиеместа в народе называют рахмановскими: и лесную избушку, и вырубку, и таежную тропу, и подсеку.

Первым учителем, познакомившим Ивана с азбукой, был дед Ефрем. Рассказывают, что был он мастеровым, деловым и грамотным человеком. Знался с пинежанами и двинянами. Мастера с Двины помогли ему возвести и первую в здешних местах деревянную хоромину с русской печью: до этого все дома отапливались по-черному. Дедушка же потрудился и над тем, чтобы внук не только научился писать, но и постиг красоту письма: много раз заставлял переписывать написанное, без устали точил перья для внука.

В 1842 году Иван задумал жениться. Над одном из круговых праздников приглянулась ему девушка Антонина из деревни Усть-Кула. Но оказалось, что раньше него уже сватался к ней сын попа из Важгортской церкви, да отказ получил. А это обернулось незадачей: батюшка воспротивился венчать молодых в своей церкви. Хотя, быть может, была и другая причина: уже тогда Иван Матев слыл приверженцем старой веры. Как бы то ни было, отказ батюшки не смутилжениха. Недолго думая, запрягли коней в кошевки, в одну усадили посаженных отца с матерью, в другую сели Антонина с Иваном, да вместо кучера друг евонный Тивуртий — и поехали венчаться в ближайшую после Важгорта церковь. А было до нее 150 верст, и стояла она в Лешуконском. Обернулись пятью сутками.

Еще одну поездку за пределы своей волости Иван Малахиевич предпринял в 1875 году уже со взрослыми сыновьями Яковом и Михаилом. На этот раз они сходили до Серегова, где находился призывной участок. Там Михаила признали непригодным к военной службе. Болезненность брата определила и судьбу Якова: оставили его на подмогу отцу в крестьянском хозяйстве.

Ну а где тоемский крестьянин бывал ежегодно, так это на шумной и многолюдной Крещенской ярмарке в Важгорте. Кого здесь только не встретишь было: ненцев и устьцилемов, ижемцев и пинежан, торговых людей с Мезени и Двины, вологодских и архангельских купцов, московских гостей... Под вечер многие из них сходились в двухэтажном доме важгортских торговых крестьян Бозовых. Сюда же, после закрытия торговых рядов, направлялся и Иван Малахиевич. Перекрестившись по-старому на образа, присаживался на деревянный диван с изогнутыми подлокотниками. Прислушивался, о чем толкуют. Сегодняшним деревенским мужикам и в голову не придет вот так, собравшись за большим дубовым столом, беседовать-спорить... о вере. А почти полтора столетия назад такими же длинными зимними вечерами, почти неделю кряду, собравшиеся из разных весей длиннобородые мужики говорили о старой вере. А вместо привычных для сегодняшних сборищ пепельниц, лежали перед ними раскрытые старопечатные книги.

Старая вера и старопечатная книга. Сколько на них с 17-го столетия обрушилось мытарств и лишений, а они, поди же ты, живы! И, наверное, долго еще будут жить и почитаться русским людом и в захолустьях, и в столицах, как у нас, так и за рубежом.

Проведя свое детство в старообрядческом краю — на Вашке, и воспитываясь в семье старообрядцев, уже давно я нашла простой и мудрый ответ на свои сомнения и вопросы. В устах моих пожилых тетушек он звучал примерно так. “В старую веру веровали отец с матерью и дед с бабкой. Святитель Стефан пришел к нам с двуперстным знамением и просветил нашу землю. Сергий Радонежский благословил так землю Русскую, и выстояла она, выдюжила во всех печалях и скорбях. Дак неужто забудем это, неужто предадим?!”

Много хулы и напастей перетерпели старообрядцы за то, что не уступили в каких-то там “мелочах”: продолжали писать с одним “и” слово “Исус”, не приняли троеперстия, как и раньше признавали только земные поклоны и восьмиконечный крест. Но ведь если разобраться, всякое исчезновение и забвение начинается с искоренения мелочей. Теперь уже ни для кого не секрет, что церковная реформа, следствием которой и был раскол, стала началом озападнивания России, забвения старины, утраты самобытности. Старообрядцы же, держась за “мелочи” старого вероучения, гонимые и опальные, сберегли то, что есть “русский дух”, что “Русью пахнет”. Старинную иконописную традицию и крюковое пение, строгие правила жизни и суровый пост, старопечатные книги и синодики родословия, длинные кафтаны и женский сарафан, былины и сказания... Не перечесть всего. Именно они, эти “суровые бородачи”, сохранили для потомков устьцилемскую горку и золотых коней на пинежских прялках, домотканые, с красно-белым узорочьем вашкинские полотенца и застывшие капельки янтарной живицы - пижемские ложки. И уже за одно это достойны они всяческого уважения.

Но как бы то ни было, раскол в Русской Церкви - это национальная трагедия. Вот лишь небольшой пример из жизни.

Каждый раз, бывая в Москве, стараюсь попасть на Преображенский вал. И каждый раз перед оградой каменного храма наблюдаю одну и ту же картину. Пожилые женщины в платках и с авоськами, сразу видно - русские, заходят за ограду и направляются к храму. Но дойдядо определенного места, одни сворачивают налево, а другие идут еще дальше и заходят в храм с другого крыльца. Нет, этот храм не имеет обособленных приделов и не разделен, как некоторые, на зимнюю и летнюю половины. Преображенский собор (не от хорошей жизни, конечно) делят между собой две церкви, разделенные друг от друга не только каменной стеной, но и духом - Древлеправославная Поморская и, пользуясь лексиконом старообрядцев, “никонианская”.

Бывая в церкви Преображения у старообрядцев, я не могу не радоваться за своих московских знакомых, имеющих возможность посещать храм. На безбрежных российских просторах их всего несколько. Раскол лишил староверов-поморцев священства. А значит, нет у них и многих церковных таинств. Но и это не все. За столетия гонений,вынужденной обособленности у старообрядцев возникли разномыслия и о ведении служб, о некоторых церковных канонах. Как нельзя лучше продемонстрировал это и прошедший несколько лет назад в Москве учредительный съезд старообрядцев-поморцев. Сейчас идет подготовка к Собору, как раз и призванному положить конец разномыслию и разночтению, упорядочить богослужебный устав.

...А теперь снова перенесемся в середину прошлого века. И попытаемся представить, каково приходилось тогда приверженцу старой веры, остановленному один на один со своими сомнениями и вопросами. Невозможность их разрешения и была, наверное, причиной появления великого множества старообрядческих толков, согласий, течений. Только по Вашке, на отрезке пути длиною в пятнадцать верст, между Важгортом и Тоймой, зародилось четыре толка: бозовцев, южинцев, созоновцев и рахмановцев. Основателем последнего и был Иван Малахиевич.

Отличительная черта его старообрядческого учения - самокрещение - сформулирована им собственноручно в одном из сохранившихся уникальных писем, адресованных на Пинегу духовному наставнику Ивану Александровичу Брачкину.

“... Примите для меня многогрешнаго преизлишний труд, напишите о сих святых, кои сами себя крестили и Богу угодили, а именно: о Порфирии, Феофане, Дросиде, которые у нас имеются в Прологах... Еще же в Поморских ответах кроме того свидетельство приведено. Святая мученица равноапостольная Фекла, ученица святаго апостола Павла сама себя крестивши... Но мы здесь в Прологах не нашли и даже в новых никоновских Прологах нигденайти не могли. Иван Александрович, пожалуйста, постарайтесь, поищите в ваших Прологах или в Минеях имеется ли житие мученицы Феклы, которая нам, быть может, крепкая защита и безсумненная надежда...”

О том, что письмо дошло до адресата, свидетельствует ответ пинежанина, помещенный рядом. Это, как, впрочем, и другие письма из этой переписки, интересно не только своим содержанием, но и необычной формой: лист бумаги согнут пополам, с одной стороны помещены вопросы, с другой - ответы. Вот некоторые из них.

“Вопрос. Можно ли христианину ходить на праздники мирския хотя для свидания к своим или единоверным?” - “Ответ. Невозбранено единоверным”. - “Вопрос. Во время молитвословия бывает каждение святых икон. Тако же кадят и нагрудных крестов. Тогда что, какие слова должно произносити кадящий и отвещати брат молящиеся?” - “Ответ. Дух твой благи настави и на землю праву”. - “Вопрос. Можно ли хотя по необходимости единоверцовы книги имети христианину?” - “Ответ. Не следует”.

Некоторые графы ответов зияют пустыми окошечками, которые красноречивее многих слов еще раз показывают мучительный, а порой и безвыходный итог раздумий староверов. Но глядя в них, почему-то всегда предстают перед глазами изображения двуперстных знамений в рукописях Ивана Малахиевича. Воображение помещает их в пустые окошечки ответов, и смотрятся они там восклицательными знаками: “Верую! Во веки веков!” А за этими словами - полуночные странствия, бесконечный поиск ответов.

3апеленала тьма Вашкинские села и деревушки: нигде ни зги. Лишь один огонек на десятки верст. Освещает лучина светловолосого человека, примостившегося на длинной лавке просторной комнаты большого северного дома. Вот он щиплет лучину. Встает, из-за русской печи достает стеклянные полуштофы с разноцветными тягучими жидкостями и заполняет ими берестяные чернильницы - чумпели. Разлиновывает бумагу специальными линейками-тирасками. Придвигает поближе стопочку чистых листов. Перекрестившись, берет в руки перо и выводит букву... Ложатся на бумагу легкие волны скорописи, застывают зубчатые бусинки полуустава... В крестьянской избе под пером книгописца проходят вереницей древние народы. Египет и пустыни Аравийские, Византия и Иерусалим, Константинополь и Палестина - где только не странствует под покровом ночи книжник-переписчик. Обходит стольный град Москву, беседует с соловецкими старцами, слушает в Выгорецком общежительстве поморские ответы тамошнего киновиарха Андрея Денисьевича, навещает на Выге-реке старца Корнилия... И даже отправляется в легендарное Беловодье, в ее столицу Скитай-град. В одной из своих книг Иван Малахиевич описывает, как туда добраться. “Маршрут пути:... на Екатеринбург, и на Тюмень, и на Барнаул в деревню Бейск: вверх по реке Катуле в деревню Устюбу. И в оной спроси странноприимца Петра Кирилова. Около их пещер множество скрытых. И мало подале от них снеговые горы... За оными горами деревня Уманска. В ней часовня, инок схимник Иосиф. От них есть проход китайским государством сорок четыре дня пути... Понеже я сам тамо был со двема иноками, недостойный старец Марко; в восточных странах с великим нашим желанием и старанием искали древняго благочестия, православнаго священства, которые весьма нужны ко спасению своея души... “Нашли” митрополита там и епископа асирскаго поставления “и много народу, который в древние временауклонился туда” от гонения римских еретиков... а росиане... много отправились кораблями ледовитым морем и сухопутным путем. Там деревья высотою с горы и татьбы не бывает, и воровства, и светского суда не имеют, управляют духовные власти”.

...В окнах забрезжил рассвет. Подуставший от бессонной ночи, но счастливый “путешествием” на Беловодье (“Прочитают люди - доберутся!”), книгописец залезает на полати прикорнуть ненадолго. Днем, между делом, суровыми нитями подшивает страницы. Загодя припасенными кусочками выделанной телячьей кожи оборачивает деревянные крышки книг. Под самый конец прибивает к книге застежки и ставит ее на горводз (крестьянскую этажерку). Здесь она не залеживается. Бесчисленные пометки на полях книг, сделанные руками родственников, десятки бумажных и тряпичных закладок; засаленные, от прикосновения множества рук ставшие мягкими, батистовыми, уголки страниц - все это знаки их необходимости в доме. Закончив одну, книгописец принимается за новую. Пятьдесят пять лет - таков писательский стаж Ивана Малахиевича. Первую из дошедших книг под названием “Свиток Иерусалимский” писал 15-летний юноша. Последнюю - сборник духовных стихов - переписывал 70-летний старик. А между ними - десятки дошедших и наверняка множество утерянных книг. Поразительный,не предусмотренный результат церковной реформы: пробудившийся и все более возраставший в русских и коми крестьянах интерес к истории веры, к грамоте, к книге. Конечно, в основе этого лежала большая нужда. Староверы-поморцы отвергли священство, а вместо священников доверили ведение служб духовным наставникам. Отправлять требы им нужны были старые, дониконовские книги. Их было очень мало, поэтому и приходилось заниматься переписыванием. Но ведь, наверное, каждый по своему опыту знает, что сделанное из нужды,по большой необходимости, чаще всего и получается, как говориться, тяп-ляп. Старообрядческие же рукописные книги в большинстве своем - это образцы настоящего книгописаного искусства. И, листая их, как не вспомнить о ниспосланной Всевышним благодати.

“Жизнь горняя”. Так кратко можно назвать духовные поиски Ивана Малахиевича. Вкупе с крестьянствованием этого было бы уже с гаком на одну крестьянскую биографию. Однако в “жизни дальней”, в обычном крестьянском быту было много такого, что трогало за живое, заставляло браться за дело.

В отдельную книгу Иван Малахиевич начал записывать происходящее вокруг себя. Еще раньше самые волнующие из происшедших событий он записывал на поля своих книг. “Мать Харитина Васильевна умерла 18 февраля 1849 года”. “Отец Малахий Ефремович преставился 2 декабря 1849 года”. Быть может, как синодик была задумана и начатая книга. Но год за годом обрастала другими важными событиями крестьянского бытия. “1871 года месяца генваря 15 числа была сильная буря. Таковага мало бывало”.

“7 марта 1882 года куплены на ярмарке часы настенные”... Ежедневно заносился в книгу-летопись день, когда первый раз после зимы закуковала кукушка и “корова быка искала”. Когда освобождалась из-подо льда Вашка и сеять начинали... Незначительные, на взгляд несведущих, события. А за всеми ними - своеобразный жизненный уклад, крестьянская философия.

К многочисленным ремеслам, живущим в “рахмановском” доме, Иван Малахиевич добавил еще одну - краскотера. По воспоминаниям, возвращаясь с охоты, он всегда кроме дичи выкладывал из лузана то кусочки охры, то известняка, то еще какого-то диковинного камня. В досужие часы долго с ними возился: растирал, вываривал, смешивал, сцеживал... В чернильницы наливать не торопился. Для начала выносил на взвоз свежевыструганный, только перед этим заколоченный сундучок и принимался проверять краски на деле. Расписанные им сундучки до сих пор стоят рядками в старом амбаре. Вынесешь, бывало, их в погожий летний день проветрить на амбарные приступки, смахнешь с них пыль и залюбуешься. Черно-красными волнами заплещется один, а с поверхности другого ситчик веселый проглянет: сине-желто-зеленый...

Свои опыты, а также узнанное из книг и от сведущих в этом деле людей, Иван Малахиевич описал в книге. Называется она так: “Сие наставление красить краской кубовым на горячей руки”. И эту свою книгу потрудился-написал старинным полууставом, с рисуночками. Но самое любопытное в ней то, свои “наставления малярства” написал на двух языках: русском и коми-зырянском. А появилась такая книга почти одновременно с первыми виршами на коми языке основоположника коми литературы Ивана Куратова.

А между тем наступил 1886 год. Весной на Важгортский погост отвез Иван Малахиевич тело своей супруги Антонины Михайловны. Но после этого не изменил вкоренившийся в плоть и в кровь привычке засиживаться над книгами. Так было и в ночь на 11 ноября 1886 года. Сидевшему рядом помощнику - сыну Михаилу - Иван Малахиевич успел лишь проговорить: “Прости меня”... А потом с крепко зажатым пером в руке стал сползать на пол. Книга, надкоторой он трудился в свою последнюю ночь, до сих пор жива. Отчетливо видно последнее слово переписчика: “созерцание”. А дальше - зигзаги пера, чернильная нить, обрывающаяся у края страницы.

Ниже Михаил Иванович Матев сделал пометку: “Отец преставился на 30-ом стихе”. И этой записью взвалил на себя оставшуюся ничейной после смерти отца ношу: ревнителя старой веры, переписчика книг, продолжателя летописи своего рода и отчего края. И так из поколения в поколение, до сегодняшнего дня. Потомкам рахмановского рода суждено было и сберечь рукописное наследие своего предка. Чего им это стоило, можно только догадываться. Сотни таких же книг из соседних с Тоймой Муфтюги и Верхозерья были сожжены гонителями старой веры в глиняных чревах русских печей. А родственники Матевых из соседних сел и деревень, лишь краем уха услышав весть о готовящемся обыске, невзирая ни на ночь, ни на непогоду, спешно отправлялись в Тойму с известием о приближающейся опасности. Книги затаскивали на чердак, засыпали песком. Прятали в хлевах, хороня в навозе. Даже вывозили в лесные охотничьи керки: в одной из них лет 30 назад отыскалась еще одна книга Ивана Малахиевича. Так было до самого последнего времени.

“Береженого Бог бережет”, - вспомнилась пословица. А если так, то эти книги, дошедшие до нас ценой таких трудов и подвигов, действительно стоят того. И как знать, быть может, еще не пробил их час.

red@mrezha.ru
www.mrezha.ru/vera