В таежном селе в Усть-Цилемском районе, что на средней Печоре, жил обыкновенный человек, крестьянин. Звали его Степан Афиногенович Носов - или Анхеныч, как величали земляки. После смерти Анхеныча осталось наследство: более двадцати сборников богослужебных и других духовных текстов, переписанных и переплетенных его рукой, обширная переписка с духовными братьями старообрядцами и сборник “Видения”. Умер С.А.Носов сравнительно недавно, в 1981 году, в возрасте 79 лет. Был он последним на Печоре переписчиком, последним человеком, сохранявшим рукописные традиции древлеправославной Руси. Сегодня мы публикуем (впервые) несколько глав из его книги “Видения”, в которой этот удивительный народный духовный писатель рассказываетоб откровении, явленном ему в Нарьян-Маре. Увиденное перевернуло всю его жизнь. Но прежде несколько слов о переписчике.

Как рассказывает доцент Сыктывкарского университета М.В.Мелихов, открывший наследие Носова, переписывать книги тот начал еще в детстве. Во время экспедиции на Печору Михаил Васильевич видел текст каноника, датированный 1914 годом и подписанный: “Писал мальчик Стефан Носов”. Было это еще в селе Загривочном (на Пижме, притоке Печоры), где Стефан родился, где научился читать и писать у старушек-старообрядок. После революции же, как вспоминал потом Анхеныч, он и его брат “начали увлекаться современными играми, песнями, прочими увеселениями, старую грамоту стали забывать”, хотя “я не прочь был искать о справедливости сказанного в Писании”. Но жил Степан обычной жизнью советского человека, пока не начали происходить в его жизни удивительные события...

Жил Степан Носов, уроженец деревни Загривочная Усть-Цилемского района, жизнью обычного крестьянина. После коллективизации переселился со всей своей семьей вниз по Печоре в соседний район, в Ненецкий национальный округ (“там были условия лучше во всем, так как район не посевной, наш же район считался посевным, но даже картошка не доходила”), работал в Нарьян -Маре на лесозаводеи других предприятиях.

Был на войне (четыре года на передовой), вернулся в Нарьян-Мар, работал там же, неплохо зарабатывал. Овдовел, женился второй раз, подросли дети - все бы хорошо. В 1955 году 10 сентября ему было первое видение - “Видение смерти”, затем второе - “Видение на лесозаводе”, потом “Видение дверей”, “Видение на ледяном поле”, “Суд и осуждение в студенец”... Господь приоткрыл грешнику, что ждет его за “дверями”.

Какой переворот после увиденного произошел в душе Стефана, можно судить по его письмам. В 1964 году Стефан вернулся в свой район, на родину. И он уже другой человек. В одном из первых писем к духовному брату Е.И.Осташову, такому же пижемскому крестьянину, живущему в дер. Крестовская, Анхеныч пишет: “...прилагаю крестъ, наглядно указую, что значит и что есть слова Исуса Христа: Аще кто не возметъ креста своего и вслЪедъ Мене грядетъ - нЪсть Мене достоинъ. Крестъ не токмо какъ оружие и знамение, но крестъ увЪнчиваетъ дЪлы, а дЪлы четыре, изъ нихъ выше всЪхъ любовь, а въ глубинЪ корень добродЪтелей есть - смирение. Вотъ и держитесь ихъ всЪхъ четырехъ неуклонно, это и будетъ. Возмите крестъ Господень, ВЪра безъ дЪлъ есть мертва...

Ищите въ первую очередь въ жизни царствие Божие, и тутъ вамъ найдется все, что ясти и облещися. Итакъ проститЪ меня грЪшнаго, васъ же Богъ проститъ. 9 апр. 7474 лета (1962г. - ред.) съ поклономъ СтЪпанъ”.

О делах самого Анхеныча говорят те богослужебные книги, которые он в это время собственноручно переписывает и молится по ним. Живет он весьма скромно: без радио и других удовольствий цивилизации, пропитание добывает сам, ухаживает за больными. В письме за 1966 год сообщает: “Сей год Анфимья весну уже лежала воспалением легких, теперь это как бы лучше, но ноги совсем отнялись от ревматизму. А по сему сам еще двигаюсь и кое-что делаю: посадил картошки 10 ведер и другие растения, дров наловил на зиму (в реке - ред.) и разделал, рыбой и утками мало себЪ достал тоже. Теперь печь потребовала сломки и сделать заново. В то же время сам занят двумя больными уходом, все надо самому: печь, варить, словом, суета человеческая...”

Вчитываясь в письма Анхеныча, ловишь себя на ощущении, что посланы они из семнадцатого века. Будто вернулся Анхеныч к тем бабушкам, что учили его читать и писать, и еще дальше - в допетровскую Русь. Жизнь его проста и цельна, размышления о Божественном в его письмах как-то естественно перемежаются с бытовыми подробностями. Однажды Анхеныч от своего духовного брата получил посылку с рыбой - она подтаяла, и вложенное в посылку письмо намочилось, буквы расползлись. А в письме был совет, как лучше неводом рыбу ловить. И Анхеныч снова спрашивает: “...особенно я по-своему замечаю: верхняя тетива должна быть тонкая, вроде вязальной иглы, а с карандаш тетива посадки неудачна почему-то, это показало тем одинакова ячея и садки, а попадает лучше и много лучше в тонкую верхнюю тетивку” - и т.д. про “навязку”, про “посадку на пожилинах” и т.п. И тут же: “Относительно своей жизни сказать нет жизненнаго, все видимо суетное вроде сна прелестнаго минуло и больше не вернется. Настало время итти в путь-дорогу небывалую, которой никогда не хаживали, там, по писанному, заставы будут частые, вопросы будут грозные, а отвечать-то будет нечем и ответы неготовые...” В том же письме (начало 1967г.) Анхеныч, кажется, впервые упоминает о видениях в Нарьян-Маре: “когда видел смерть, суд и муки”. В мае того же года он сообщает духовному брату, что решил написать их на бумагу.

В предисловии к своим записям Анхеныч отметил: “Итак, когда минуло уже 12 лет, а памятно, что было вчера, посему пришлось написать все виденное на многих десятках листов, дабы довести до сведения вас и других верных людей”. Всего видений 17, одно продолжает другое. В “Видении о шоколаде”, например, Анхеныч просто, “по-крестьянски”, сообщает:

“Нельзя оставить в молчании случай наяву такого вида. Одна из дочерей моих принесла шоколад (плиточку). Я взял ее, как обычно поесть, снял упаковочную бумажку, поднес ко рту - меня поразило запахом кала... Положил шоколад под подушку, а когда дочерь ушла, то плиточку разломил на части - но то же самое, кал оказался. Здесь, очевидно, показало на уверение, чем будет превращен в будущем веце грех сластолюбия.”

В свою очередь о другом грехе - страсти к развлекательному чтению - говорится в “Видении о литературе”. В последующих видениях показывается страсть к красивой одежде, греховное увлечении пластинками, радиопередачами (о телевидении Анхеныч, к своему счастью, тогда еще не знал):

“...стал отходить от окна. Вдруг меня дернуло проводом и не дает спуску. Ощупываю кругом себя и признал, что провод проходит через мои уши. Потянул за провод - зашипело в голове, что будто мозги потянуло вместе с проводом... Решаю дожидаться людей на помощь. Долго пришлось ожидать, не двигаться с места. Наконец, дождался как по надобью знакомаго врача Шейхудинова. Прошу его оказать мне помощь - освободить от проводов. Он посмотрел на меня, на провода, лампочки, и говорит: “Провода и лампочки в порядке”. Тогда я стал объяснять и показывать, как провод проходит ко мне в уши. Он внимательноосмотрел мои уши и говорит: “У вас же нет ничего”... Вижу я, что помощь людей ожидать бесполезно. Лег на пол и стал тащить провод, не смотря что невыносимо больно, тащу да и только, наконец, почувствовал, что провод кончился.”

Надо заметить, что после всех видений, которые открылись Стефану во время его болезни, он сразу же по выздоровлению сделал: “Первое, начал сжигать все современные книги, находящиеся в шкафах, продавать шкафы, хорошую одежду, уничтожать патефон, пластинки. Почувствовал облегчение, номало. Вспомнил боль от радиопроводов и выписался из радио, снял провода, после чего перестало дергать за сердце, только ощущаю боль ревматизма...” А начиналось все так:

“В полночь на 10 ноября нов. ст. отдыхал на койке в своем доме обычным сном после подсильной работы на строительстве, не имея никаких мыслей, как только жить и работать. Послышалось сквозь сон: кто-то меня как бы тронул...” Это была смерть в виде скелета. После этого Стефан очень тяжело заболел. Сосед отвез его в Нарьян-Марскую больницу, оттуда перевезли в больницу на лесозавод - больной уже был в бреду. Едва только ушли врачи, “на дверях показалось изображение журнала “Безбожник”, а на обложке его рисунок - суд Господень, и точь-в-точь тот номер журнала “Безбожник”, который был привезен мною из усть-цилемской избы-читальни и... неоднократно прочитывался соседям”. В следующем видении перед Стефаном явились две двери, в одной из них “непросветимая тьма”, в другой: “В блестящих лучах виднеется книга. И дверь поднимается с быстротой восходящегосолнца. В дверях книга раскрылась, листы сами перебираются, на листах золотые буквы из Евангелия, между листов можно бы входить свободно человеку, да сие стало недоступным, дверь высоко поднялась... и тянуло меня в непросветную тьму.”

Что было далее - рассказано Анхенычем в других “видениях”, три из них печатаем, ничего в них не поменяв. Тексты эти, еще нигде не публиковавшиеся, предоставлены нашей редакции М.В.Мелиховым, за что его благодарим.

“...Следует сказать еще о виденном месте, где находится множество людей в горести. Видом место напоминает длинную цистерну: один конец трубы находится в мрачном подземелье, а другой выходит на свет конусом очень длинным. Свет проникает в трубу как бы через игольные уши, чем наводит тоску по виденному свету. Люди, находясь в трубе в плачевном состоянии, ожидая томительного выхода на свет, однако же его никогда не дождутся, ибо есть тут вечность, не имеющая счету времени. Люди определены пребывать безпокойно: те, что которые попали на дно трубы, сжаты с боков людьми, не могут выносить тяжести, а находящиеся на слизких боках стараются лезть выше, дабы не свалиться на дно. Все это напоминает вид кипящего муравейника во тьме и плесени.

Теперь это видение я воспринимаю есть прелесть кино, ибо у меня была неизменная охота смотреть кино: всякий не просмотренный фильм считал отсталостью жизни. Увлечение кино, думалось, нет греха. Посему-то и показало, что стоит сие развлечение и какое его будущее последствие”.

“В этом видении осталось в памяти то, что время яко бы осенняя мрачная ночь, холодный, до костей пробирающий северный ветер, вязкия иловая низменность к морю, шумят бушующие волны. В мраке тумана виднеется на елке свет от горящей свечки, под елкой лежит собака, у елки с поникшими головами скорчились скучно сидят две человеческие фигуры, по одежде разумею - мужчина и женщина. Глядя на них, невольно грызет тоска за их неприятное положение. И уйти им невозможно: окутала темнота и всасывающий ил.

За что и как сии люди попали в страдание, я подлинно определить не мог, но мысленно заключил: люди впали в прелесть новогодней елки, потому и тоскуют в нескончаемой полярной ночи...”

“Находясь в той же камере (в больничной палате на лесозаводе - ред.) и, полагаю, время было полночь, вдруг нарушилась ночная тишина следующим образом: над головой моей, за потолком, высоко в поднебесье, начали поставляться столы, стулья и многие слуги кладут на столы книги и сами садятся на стулья, раскрывают книги, шелестят листьями. Понять можно: идет приготовление дел на суд и ожидают вскоре судью. Незамедлительно послышалось появление судьи. Водворилась полная тишина, только душевное мое чювство неспокойно: предстали в памяти все мои греховные дела. Знаю, что суд готовится мне и не совсем по-обычному, как есть на сем свете. Как, думаю, грозно меня судья воспросит и о чем.

И вдруг голос судьи мягко меня спрашивает: “Как вас звать по крещению, кто твои родители?” Называю себя, отца, матерь, дедов, баб. Установилась пауза проверки. И опять вопрос: “Кто твои прадеды?” Называю и их. И снова вопрос: “Кто твои прапрадеды?” На сие ответа я дать не мог и меня как поправляет: “Род твой значится до Ивана Калиты”. И опять вопрос: “Кто твои искреннии, жена, дети?” И я ответил: “Первый раз женившись, та жена умерла, остались на моем попечении на руках четверо детей малолетних. Посему пришлось жениться второй раз и четырем детям жена будет не родная, а мачеха” (имея в мыслях, что старшие дети ее недолюбливают). На сие судья, как бы зная мои мысли, сказал: “Ну что же в том дивное, что ма-че-ха, если есть искренность матери”.

Начал называть со старших детей имена, данные по крещению. У последних же детей имена даны были современные, так и записаны в загсе. Имена же по крещению остались без внимания и остались даже в забытьи. На современных именах в ответе меня судья остановил словами: “Таких имен нет в книгах животных”. И задает судья книжникам, сидящим с ним наверху, вопрос: “Поищите имена времен коммунизма”. Послушные слуги сразу зашелестели листьями книг, подобно когда шумят листья на дереве осины. И мне тут вспомнилось о том, что недавно всенародне говорилось: живем при социализме, а спрашивается уже времен коммунизма. И слуги наскоро начали давать ответ судьи о современных именах детей, найденных по книгам времен коммунизма. После сего у меня облегчилось на сердце, что сказанные мною имена подтвердились: хотя за то виновность уменьшится.

Я слышу от судьи вопрос ко книжникам: “Посмотрите у сего подсудимаго содеянные дела в жизни”. При этом вопросе у мня как бы отнялось дыхание: что мне будет, много согрешившему на вольном свете и ничтоже о спасении души соделавшаго: обнажен я и наг от добрых дел. И жду последнее слово от судьи, что скажет. Слуги же книжные передают свои записи судьи, а что передают - мне не слышно.

И вот судья, как бы собрав о мне нужные сведения от слуг по книгам их, тихо и милостивно ко мне сказал слово: “Какое мучение по своим делам избираете возмездием?” На сие я едва, в слезах, сказал: “Господи судие праведный! Вы знаете, я всякий муки достоин! Но прошу одного - избавить меня от огня вечнаго!” И слышу опять вопросы от судьи ко книжным слугам, но мне непонятно, только шелестят листья книг и даются по вопросам ответы. И наконец все затихло, но только есть размышление судьи и мое ожидание, какое будет от судьи последнее слово. И, мало помедлив, судья сказал: “Низвести в студенец истления!”

От сих слов душа моя возрадовалась, что мое слово избавить меня от огня по милости Божией принято. И я с сердечной благодарностью поклонился невидимому Богу судии. Немедленно после сего предо мною разступилась земля подобно щель для прохождения, а невидимая сила движет по щели. Вскоре от щели на стороне показался небосвод, охвачен огнем, языки пламени лижут небосвод, в шумящем пламени огня летят, как поднятые вихрем, человеческия тела и окружают небосвод и падают в низ горящей бездны. Неумолчно раздаются стоны и вопли людей в том небосводе и как бы тонут в шуме огня. Видя сие место мучения, я еще и еще вспомнил о великой милости на мне Бога, избавльшаго мя от огня ярости тоя.

Проходя далее щелью, открытой в земли, вижу: от меня направо появилась мрачная долина, свет напоминает поздним вечерним сумеркам. В долине той толстый слой пепла наподобие в дымящемся пожарищи, откуда постоянно неисчислимо много показываются люди, задыхаются от жаркаго пепла и опять погрязают в бездну с воплем, стоном, как бы потрясающим мрачное подземелье. И вздымается пепел подобно волны морского ветра, страх и горесть охватывает при видении сего мучения. И вотдолина пепла остается позади, земля предо мной разделяется, невидимая сила движет меня вперед. Послышался голос: “Здесь студенец истления!”.

Почуяв я почву вечной мерзлоты, сразу же сжалась земля и я оказался как в раковине, сверху прижат осмиконечным крестом, где нельзя сделать никакого движения. Размышляю в себе, что нельзя ли слышать, откуда что есть поблизости. Но что можно слышать в земли мрачной, пустой? Разве когда прошумит над землей ветер или мороз затрещит, а холод прощупывает до костей. Мысленно таится надежда, что придет время, на поверхности земли настанет весна и теплое лето и мне поступит малость теплоты.

После долгаго ожидания послышалось на земли весны теплое дыхание: перекликаются голоса птиц и журчание текущих ручейков. Появилась надежда, что и до меня дойдет согретая солнцем струйка воды и сделает малое облегчение. Но надежды безполезны: вечная мерзлота не дает прохода. И так примечаю: на земли идет лето жаркое и лучи солнца не могут до меня пройти, а также теплые дожди не проникают. Примечаю проходящие времена на земли и заметно: повеяли опять ветры осенние, за ними пошли метели да вьюги, чювствуется во всем приближение зимы с морозами.

Какой несказуемый охватил страх и обида, что не дали мне весна и лето утешения и суровая зима опять стоит на пороге, настанет тоска, одиночество в мерзлоте безпощадно. И вот знаемо стало: зимы приход настал несомненно, пошел другой год томительный. Лежу без движения, всеми забытый, в студенце истления, слова да мысли одне движутся. Призываю Бога на помощь в той надежде, что я хотя сужден, но, кажется, в обстановке телесной сие происходило, однако есть признак душевной, т.к. мучения томления людей есть душевное явление. И так, в недоумении многом, коротаю длинный период - время зимы.

До чего же долгая показалась зима - не опишешь и не скажешь, просто есть вечность неисчислимая. Наконец, снова, по признакам, появилась на земле пора весны, только до меня не доходит дыхание ея, не могут пробить мерзлоту капли дождевные. Льются непрерывно слезы из очей, не утихает воздыхание в груди, не перестаю просить Бога о помощи и облегчения. Замечаю: на земли проходит тихое прекрасное лето, приблизились струйки воды, но никак до меня не доходят. О, насколь томительно ожидание настало, как бы скорее поступила вода ко мне, подала признак живительной теплоты! И вот послышался голос ко мне, поясняет: “Знаешь у креста подножное древко? У нижнего конца его проходит теплая вода, обойдет подножие креста и поднимется к верху, до высоты подножного древка - тогда по нему спустится теплая струя воды и освободит тебя”. После сих слов слышно: капли воды опустились к подножию и начали проникать в глубину и невозможно долго и томительно как бы скрылись безследно. А когда послышались приближения струек совсем близко - по сказанному вода прошла подножием древка, тогда крест поднялся и я встал свободен от вечной мерзлоты.

О, сколь было несказуемо радостно видеть все окружающее на земле свободной! Одно осталось в мыслях - где бы что поесть, утолить голод. Но нет ничего съестного, местность пустующая, тундра, осень на исходе, все растения погибли от наступивших заморозков. Искал было долго чего поесть, так и не нашел. Изсякли последние силы, опять стал просить Бога о избавлении мучительного голода. И послышался голос: “Идите к высокому холму, там обрящете снедь и питие!” И холм в близости от меня, немедленно пошел туда и под уклоном холма видно развалившееся помещение, возле его старая уборная, мхом обросли доски. На беседке уборной стоит медный позеленевший самовар, а видимость знакомая мне, точно та, который был в хозяйстве куплен впервые на возрасте моем 17 лет. Рядом с самоваром кал из уборной, закупоренный в толстые кишки, как бы колбаса, но запах кала, и вода в самоваре, как моча.

Опротивило меня совсем, забредили мысли: уходить бы от сего пития да съедобнаго поскорей, да не тут-то было. Невольно пришлось пить и ести. И как-то пришло вразумление от Писания, что им же образом согрешаете, тем же и мучими будете. Понял я: попал снова на мучение, да не скроешься. До тонкости разобрался в съедобной колбасы, которую любил кушать в жизни и поставленную теперь на подножке уборной, а также и самовар прелестный.

Смотрю с горестию, невольно пользуюсь, сам наг и бос, трясусь. И вот голос слышен с высоты: “Перейдите за холм, тебя встретит зеленая растительность!”, что для меня показалось весьма по надобью: и согреюсь, и что-ли найду поесть. Пошел с радостью за высоту холма, опустился в зеленую долину - и тут на меня напали черной тучей несекомые: оводы, комары, мухи, как бы весь воздух гудит от гомона их,словно говорят по-своему: “Тебя-то мы только и ждали!”. Мыслю, где бы укрыться или найти ветку отмахиваться, но нет, не видать ничего подобнаго. Видя безвыходное положение, опять молю и прошу Бога избавителя, как и где бы укрыться от нападающих несекомых.Последовал голос: “Пройдите в низменность и там стоят шатры и войдите в какой угодно”. Бросился я что было сил по наставлению в даль, насекомые не унимаются, преследуют меня, как туча дождевая, грызут невыносимо наготу мою.

Вот подбегаю к первому шатру, можно вместиться одному или двум человеком, наскоро открываю покрывало, опускаюсь в шатер: вот, думаю, спасение, а сам держусь за край, т.к. шатер по устройству подобен консервной банке, только больше размером. Едва ноги успел опустить в шатер, сразу же невыносимо больше начали мои ноги грызть черви, которые почти неразличимы со шурупами для навесов: такие же проризи и хвостики, но живые. Черви ядовитые кишмя кишат в шатре, раскрыли рты, виляют хвостиками. Решаюсь бы вылезть как-то, пока что жив, но не тут-то было: скользят по стенкам шатра мои ноги от слизи. Наконец, насильно выбился из шатра на свободную землю - меня снова встретили насекомые твари тучею черною. Завопил я с горестью по обычаю к Богу: “Помоги мне Господи Боже мой, скрыться от нападающих гадов!” И слышу, говорит: “Беги по долине к горизонту, встретишь место иное: там одежда твоя находится!” Тут в радости и надежде бегу по указанному направлению к горизонту, встречаю свою праздничную одежду: костюм, пальто, раз или два еще одеванное. Наконец одеваюсь, не для украшения, как было в жизни, а лишь бы укрыться от насекомых гадов.

Одевшись, стал всматриваться в окружающее, где я нахожусь. И заметил много людей, одетых по-праздничному. Сделался рад их появлению, подхожу ближе, но в людях не радостное настроение, все в горе да беде. Оказывается родители плачут о детях, приговаривают: “Любимии вы наши деточки! Как вы, бедные, сделались уродами да зверюшками?” И верно: дети снарядные, одеты в меховые модные пальта, в жакеты, на головах разноцветные шапочки, на ногах новенькие чулочки, туфли блестят от солнца, словом, все привлекательно для глаз. Но беда: сами дети нечеловеческие обличия, короче говоря, зверьки во сряде, потому что у многих медвежьи уши или на голове гребни петуха, собачьи носы, руки, что лапы лисы или обезьянки, словом, превратились в полное уродство.<...>

Не помню, как кончилось бедствие, только <...> в мгновение ока невидимая сила поставила меня перед дверьми стены из бетона и железа, так и двери необычно толстые, в добрую сажень. Как перешагнул порог дверей - и громко двери заскрипели от ржавчины, быстро закрылись и настала тьма неизъяснимая. Медленно во мраке ощупываю, где бы можно хотя сесть, неплохо бы прилечь, как есть место отдыха, но нет даже какого-либо подобия. Можно только стоять, но под ноги себе не поворотишь головы.

Ужасть напала на меня несказанна. Ощущаю вскоре, что ноги мои тревожит от жару, как бы раскаляется пол, т.к. смотреть в тесноте невозможно. Через какие-нибудь минуты мне стало невыносимо терпеть на раскаленном полу и податься некуда. Страх меня объял никогда не бывалый, что вселили меня во адово жилище по признаку того, что под ногами совсем близко раздаются человеческие вопли, и чем сильнее раскаляется пол, тем ближе раздаются вопли. Очень понятно тонкие голоса, лишь один голос грубый, громкий: когда заревет со злостью - будто воздух от него потрясается и все замирает от страха и вопли тонких голосов сливаются, как волчий вой. О чем приговаривают они - нельзя разобрать, только когда пол раскалился докрасна, стало яснее слышно в воплях, это то, что как бы идет картежная игра. Грубый голос приказывает: “Бери еще!”, а тонкие же жалобно отвечают: “И так не можем держать набранное: жжет!” На это послышалось от грубаго: заскрипел зубами, кого-то, с визгом голоса, чем-то ударил страшно, будто пол подо мной проломил. После сего мои мысли остановились на том, что люди с сатаною и бесы вместе мучения во аде за картежную игру страждут.

Тогда в страхе, горе и мучении возопил я к Господу Богу, дабы явил на мне, грешнем, свою милость, избавил адскаго мучения. И в воплях сего не слышно, как открылась дверь моей сени ада и выскочил я, как стрела из лука вылетает, на простор коридора. Вздохнул свободно, разбираюсь о горести ада, мысленно себе говорю: “Ад есть ад. Несть подобия ему на земле и никто не сможет ни с чем сравнить сие место мучения”.

Стоя на коридоре объятый мыслями об аде, неожиданно голос проговорил: “Вы в жизни своей были любители пластинок - сделайте себе пластинки на поминки!” Как затих голос, гляжу: ко мне подходит знакомое лицо, Милин (тогда он был председателем рыбкоопа), стал, чинно указал на пол и говорит мне: “Вот круг деятельности вашей работы, слушайте внимательно и выполняйте, что будет приказано мной”. Подчиняясь его приказанию, я начал делать пластинки, работать руками и ногами, а сам на полу, как жернов, вертясь. Милин же, стоя, проверяет мою работу и выкрикивает, как командир: “Не годится! Переделать! Чище отшлифовать!” и т.п.