КНИЖНАЯ ПОЛКА

«И БУДЕТ ЕЩЕ СВЯТОСТЬ»

О книге Петра Епифанова «О жизни и смерти» и один из его рассказов

«Кровоточащей раной на теле Русской Церкви» назвал Святейший Патриарх Алексей II совершившийся в XVII веке и до сих пор непреодоленный раскол. Недавно вышедшая в свет в издательстве «Воскресение» книга старообрядца Петра Епифанова написана в тоне болезнования об этой старой незакрытой ране Церкви. Автор ее – явный и благородный сторонник примирения, соединения старообрядцев с нашей Церковью. И говорит он о необходимости примирения не декларативно, не нарочито, а исходя из своего жизненного опыта. Он описывает такие случаи, когда непримиримые старообрядцы убеждались в благодатности тех, кого называли «никонианами».

Но главное – книга Петра Епифанова написана с такой любовью и болью за Россию, что, читая ее, понимаешь: мы – единый народ, мы – русские, и пора кончать нам разделяться, надо вместе выбираться из общей народной беды.

Рассказ героя книги о том, как он пришел к вере, объясняет жизненную позицию самого автора: «Двадцать три года назад, во времена вполне атеистические, именно после чтения рассказов Шукшина он испытал сильнейшее желание обрести веру в Бога. Пронизывающая их страницы боль будничной, тихой, незаметной трагедии настолько сжала тогда ему сердце, что казалось возможным одно из двух – или искать утоления в Боге, или броситься в омут этой трагедии и погибнуть в нем. Но остаться спокойным после пережитого вместе с Шукшиным было невозможно».

Можно сказать, что все рассказы из книги «О жизни и смерти» написаны в шукшинской традиции – они пронизаны болью за человека. Не осуждение вызывают у автора встреченные им на жизненном пути непутевые люди, пьяницы, блудницы и даже преступники, а жалость и сострадание. Не слова гневного обличения исходят из уст отца Алексея (лирического героя книги), а молитва за падших.

Печально узнаваемые картины рисует нам автор «простых рассказов»: разрушенные деревни, брошенные старики, спившееся среднее поколение русских людей, бандитская городская реальность. Но... и в наше время живут добрые люди, чистые сердцем, – и автору удалось разглядеть их в самых разных обличьях. Это может быть современная женщина за рулем, одетая в короткие шорты, или незаметная старушка, или давшая жизнь ребенку, умирающая от рака немолодая женщина. «Столько сокровенных праведников Бог имеет среди усопших и среди живых, – пишет Епифанов. – Мир не замечает и не ценит их, они часто живут и умирают как самые обычные люди. Но их молитвами и их любовью живет человечество. И будет еще святость, которую не потопят все бездны греха, и будет продолжаться жизнь. Имей только духовные очи, чтобы видеть, сколь велика милость Божия и как дивны дела Его в людях…»

В авторском предисловии к книге сказано: «Если кто-то после прочтения этой книжицы почувствует в сердце желание поблагодарить Господа за Его милость к человеческому роду – это будет самой большой наградой для меня».

У пишущей этой строки такое желание появилось, а также – благодарность автору за те слова, которыми завершается книга. В рассказе «По Владимирской дороге» они звучат как благовест из иного мира, как дар молящемуся над могилой светлого человека:

«Не надейся на свой разум, не надейся ни на себя, ни на кого из людей. Ты – никто и ничто. Бога проси наставить тебя на угодный Ему путь. И людей со смирением и верой проси молиться о тебе.

Помни, что земная жизнь, какой бы она ни казалась долгой и трудной, – один миг. И никакие земные выгоды, расчеты и планы не предпочитай тому, что вечно. В любое мгновение все земное может для тебя прекратиться, и только то, с чем ты придешь в вечность, будет иметь для тебя значение.

Бог рядом с тобой каждую минуту твоей жизни. В каждом деле ты можешь исполнить Его волю. Об этом и проси Его, когда говоришь: «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли». Ты грешник, но даже ты можешь быть избран на то, чтобы послужить правде Его. Но и другие люди могут быть исполнителями воли Божией, и все случающееся на твоем земном пути обратится тебе во благо».

Знаменательно, что кончает свою книгу Петр Епифанов словами благодарения прп.Серафиму Саровскому (батюшку официально не почитают старообрядцы), признавая, что он – один из «спутников (лучше сказать, путевождей) в Царство любви Христовой», где нет разделений, споров и вражды.

Ниже печатаем один из его рассказов.

Людмила ИЛЬЮНИНА

АЛЕКСАНДРА, РАБА БОЖИЯ

– Прости мне, батюшка, все грехи мои, от юности и до старости. Их на каждый день не счесть, сам видишь, семьей живем – то с дедом, то с детьми, то с внучатами: вроде и не хочешь, но никак без греха не получается... Но тех, что вы спрашиваете, этих грехов у меня не было. Ведь правду сказать вам, я почти до сорока лет в девках ходила. Нас у отца с матерью было пятеро – живых пятеро, про тех, что маленькими померли, я не говорю. Отцу было уже лет сорок пять, когда его забрали на войну. Через три месяца мать уже похоронку получила. Она после войны тоже недолго пожила, болела сильно. Я и при ней-то в доме за старшую была. А когда она умирала, наказывала мне: «Санька, ты мне обещай, что малых не бросишь. Бог тебе поможет, Он твою судьбу устроит, а ты уж их на ноги поставь».

Ну, какая у меня была жизнь?.. Весь день в колхозе, а дома скотину накорми, печку истопи, малым дырки зашей, в школу их собери. В десять ложишься, а в два часа вставай – пастух идет, корову выгонять пора. А как сестры подросли, так еще больше переживания стало. Как управлялась я, как вырастила их всех, сама не знаю, – правда, Бог помогал. А на мужиков-то и глядеть мне не хотелось, да и некогда было. Так и прошла моя молодость. Потом уж все выучились. Сестра одна в город уехала, ей от фабрики общежитие дали, другая здесь замуж вышла; ребята – один после армии на Севере остался, другой тоже стал о женитьбе заговаривать. «Я, – говорит, – в свой дом жить жену приведу». Ну, думаю, Александра Семеновна, пора и о себе подумать. Глядь-поглядь, а в моих-то годах никого мужиков и нет. Тут говорят мне: «А вон, Сань, в Перхурове мужичок вдовый есть, нешто познакомить вас?»

Ну, познакомили. Ну, мужичок. Моложе меня на пять лет. Говорит – с непривычки не поймешь половину; и ему скажешь – тоже не сразу понимает. Родился он такой, глуповатый немножко. Его поэтому и в армию не брали. Но скотником работал он ничего вроде – так и до самой пенсии работал. Сходился он до меня с какой-то вербованной, с Тамбова приехала. Пожили они сколько-то; она все пила да гуляла, а потом под поезд попала пьяная. Ну что ж, какой есть. Повенчались, конечно; он не против был этого. Отец Данила нас венчал, Царство Небесное ему. Родителей-то у него, у Ваньки, уже не было тогда в живых.

Через два года дочь родилась, Наташа, которая и сейчас со мной живет. Только смотрю я – муженек-то мой не больно дочке рад. Супится все, как вечерами приходит с работы, молчит, глаза отводит. А как воскресенье – собирается с утра, и до вечера нет его. Уходит молча и приходит молча, но вроде не пьяный. А десятку-другую с получки заначивает. Я уж ходила к нему на работу узнавать, мне беспокойно стало.

Ну вот, дожидаюсь раз воскресенья, думаю, я тебе покажу: один выходной, и то нет тебя дома, ни я не нужна, ни дите не нужно. Ночью припрятала шапку его. Утром смотрю, собирается, ищет шапку. Тут я его за плечи схватила, трясу его, злая такая: «Ты скажи, зачем я за тебя замуж выходила, рожала еще от тебя, дура! Ты куда от семьи шляешься, такой-сякой?» А он голову нагнул низко так и молчит, и слезы на пол капают. «Ваня, ну что ты? Что за горе у тебя? Ты же мой ведь, у нас ведь ребенок с тобой, у нас все с тобой должно быть общее», – мне жаль уж его стало. Ну, он признался. Дочка у него в Орехове, в детдоме. И люди ничего не говорили, и сам он столько времени молчал, а в паспорте я что-то не поглядела. «Я, – говорит, – боялся тебе сказывать, думал, не пойдешь за меня». «Так, – говорю, – поехали». Оставили Наталью у золовки, собрались, поехали. В детдоме увидали, удивляются, спрашивают, кто я. Жена, говорю. Он и им не сказывал ничего.

Приводят девочку. Она увидела меня – и сразу назад, к двери. «Нина, – говорю, – доченька, иди ко мне, я же мама твоя». Она встала, смотрит так дико, как волчонок, не верит. Я обняла ее, стала целовать, волосики ей заплетать. Да какие там волосики – остриженная вся. «Ну, теперь видишь, я мама твоя? Мы сейчас с тобой домой поедем». Она как обхватит меня за шею, вцепилась, аж больно, как заплачет, как закричит: «Мама, мама!..» Воспитательницы ревут, мы с Ванькой ревем. Отдали девочку сразу, хоть и выходной был. Они же видят, ее уже от меня не оторвать.

Приехали домой. Стала я Наталью грудью кормить. Нинка смотрела-смотрела, и тоже прыг ко мне на колени. Та с правой груди, а эта с левой взялась сосать. Ей пять лет тогда было. Вот так и сосала, пока в школу не пошла. Тут уж проболталась кому-то девочкам, ее на смех подняли, только тогда она и перестала. И вот пока росли, все носили одинаковое, каждый кусок делила им поровну, только чтобы обиды не было. Ну, наверное, маленько побольше я Нинку жалела: Наташа и так родная мне дочь. Она мне сейчас, Наташа, и пеняет: «Ты Нинку всю жизнь больше меня любила. Может, от того я такая и несчастливая. У Нинки-то вон все путем». Не знаю, я вроде бы старалась по-справедливости. А Нинка, мне кажется, больше жалеет меня. Всем она хороша, только одно у ней в покойницу маму: вина выпить и каплю нельзя. Она запивала у меня, Нинка, было дело, когда мужик уходил от ней. А теперь они не пьют, ни он, ни она, и живут вроде ничего, давно уже. Так я же за них кажную ночь Бога молю.

Ваня-то у меня тоже, можно сказать, не пьет. А было, что и пил. Вот и грех давнишний забыла сказать, слушайте. Стал мой Ваня с работы приходить пьяный. Друг там у него на ферме нашелся хороший. Комбикорма мешок через забор перекинут, в деревне загонят, как раз им на поллитра хватит. Потом и из зарплаты стал пропивать. Я – скандал, а он руки поднимает, бьет меня нешуточно: пьяный, да глупый еще, он же не соображает. «Нет, – думаю, – погоди, мне еще детей растить. Так они и будут глядеть, как мама в синяках да в шишках ходит». Раз он полез вот так, а я: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешницу!» – и как дам ему по голове таганкой! Он и сел посреди избы. Кровищи – Боже мой!.. Зажимает рукой, кричит: «Дура, ты же убила меня!» «Небось, – говорю, – не убила; я, чай, с молитвой, с Господом Богом. Убить не убила, а в самый раз – больше не полезешь». Обмыла его, пожалела, ну и слава Богу. И с тех пор, сколько живем, до сего дня пальцем не трогал. И зарплату до копейки приносил. А товарища его потом посадили за воровство, и больше уже он там не работал. А как в квартиру мы перешли жить, тут уже все мужики в доме знают: Ваньке и предлагать нечего, пить не будет. Так что один раз дралась, батюшка, прости, Христа ради.

Жить с ним, конечно, можно, он неплохой, Ванька-то. Он же не виноват, что такой родился, с простинкой. Я, грешница, иногда шибко закричу на него. На огороде, если глядишь за ним да показываешь, он все сделает как надо. А если одного оставишь – бывает, и созорует! А ведь я теперь, видите, какая стала, на больных ногах да с палкой, куда мне уследить за ним. Иной раз сердце разойдется: эх, ну, сейчас сказала бы!.. На внучек посмотрю, а они мне: «Бабушка, ну что ты, он же не нарочно!» Вот этим много грешу. А так – что жаловаться? Посмотреть кругом, ведь почти все бабы хуже меня живут, с пьяницами-то... Все бы оно хорошо. Здоровья нет, конечно, ноги ходят – только до магазина через силу дойтить, а обратно на второй этаж и не влезешь. Но это годы, это уже не поправишь, надо терпеть. Боль моя – это Наташа, батюшка. Она вдовой осталась в двадцать семь лет, сейчас ей тридцать два. Девочки – одной девять, другой одиннадцать, они ходят в школу, их нужно одевать-обувать. Она тут на фабрике рукавицы шьет, у них зарплата – два раза в магазин сходить, и тех не дождешься. Если не дедова с бабкой пенсия, я не знаю, как она жила бы. Уж с мужем ей, конечно, был не мед, потерпела она, это правда, но все равно я за нее спокойнее была. А за эти годы от меня половина осталась через эту Наташу. Нет, уж с каким-никаким мужиком, а все ты при деле. А вот к одинокой бабе – сколько погани липнет! Повидали мы всяких. И жить приводила – прости ее, Господи! Вот уже два года ездит к ней мужчина один, работает в Москве, а сам издалека откуда-то. Постарше он, лет сорок; он девочкам все возит, он ласковый к ним, как отец родной, – да, не был к ним отец родной так, он все для себя жил, Царствие ему Небесное. А этот человек давно предлагает ей расписаться, да она вот не хочет. «Я, – говорит, – не хочу себя связывать. И ты, мама, в мою жизнь не лезь». Она вот сейчас придет с работы и до полночи будет глядеть по телевизору вольную жизнь. Они там богатые, не связанные ничем, любовь крутят, ну, вы сами знаете, что там теперь кажут. «Дочка, – говорю, – ты же понимаешь, это только в кино бывает. А в жизни – тебе ли говорить, ты жила с такой вольной птицей: и женился, и детей нажил, и на огороде у матери его ты только и ворочала, а он все связывать себя не хотел. И далеко улетел он? А ты теперь тоже поумнела, сама вольной жизни захотела. Сколько подружек твоих, одногодок, спилось да сгулялось! У тебя ведь дети...»

Вот главный грех мой, батюшка. Не сумела я дочь воспитать родную. За Нину я так не переживаю. Мы с ней тоже повоевали, было дело, как она стала запивать. Но теперь мне за нее не стыдно. А за кровную – страшно. И на душе тяжко, ой, кто бы знал как!.. И сколько я плачу об ней...

Помереть бы пора уже. Семьдесят два – кому-то, может, и мало, а мне хватит, пожалуй. Ноги больные, сердце никудышное, давление просто замучило. В моем роду никто столько не жил. Из младших одна только сестренка живая. А я для чего живу? Только для Иванушки-дурачка своего, плохо ему, бедному, без меня будет. Да для этих цыплят... Александра Семеновна кивнула в сторону двери:

– Маша, Юля! Вы там не телевизор глядите, а что вам бабушка сказала, делайте: цветы вырезайте да подберите, чтоб красиво было. Я проверю сейчас!..

На Пасху уголок обновим, да на могилку папке своему снесут. Видите, какой иконостас у нас – это они вместе с бабушкой делали.

Красный угол занимало больше десятка икон, вырезанных из старых церковных календарей. Между ними, в самой середине, ярко сияло большое старообрядческое латунное распятие, тщательно начищенное и обвитое гирляндой из бумажных роз.

Это благословение мое. У нас в родном доме икон много было. Какие сестры с собой взяли, когда замуж выходили, другие у брата остались, теперь уж не знаю, что с ними стало. А это – весь мой век со мною. Крестом маменька, покойница, меня благословила. Вот такая жизнь, батюшка, такие грехи наши великие. Простите меня, старую. Вы молчите, я и заболталась, время ваше отнимаю. Спаси вас Христос, не отказались вы дома меня исповедать, до храма я навряд ли доковыляю, да и там мне нисколько не выстоять. Я дома больше сижа молюсь. Ну а в храм приду – людей только на грех наводить: пришла, скажут, расселась, квашня этакая. Плохая я молитвенница, никудышная.

А ведь хочется старой дуре в рай Господний взойтить. Мне вот думается, маменька моя удостоилась. В том месяце, аккурат под родительскую, я ее во сне видела. Какая же она там молодая да красивая! Я ее такую и не помню. «Я, – говорит, – Саня, место тебе светлое приготовила. Ты же самая любимая у меня». Наплакалась я после... Ну, простите же за все меня, грешницу, и за болтовню мою. Вот, скажете, чудная бабка попалась, вот трепуха...

Петр ЕПИФАНОВ

назад

вперед