СТЕЗЯ

МЕДЛЕННЫЙ
ДАР

200 лет назад родился великий русский художник Александр ИВАНОВ

«Почему Христос так далек»

Этим летом Российское государство решило как-то отметить юбилей художника Александра Иванова. Отчеканено было какое-то количество 2-рублевых монет, на оборотной стороне которых можно будет лицезреть не только портрет художника, но и самую известную из его картин – «Явление Христа народу». Все это очень странно: с одной стороны, почет, с другой – какая-то совершеннейшая ерунда. Впрочем, так всегда бывает, когда государство пытается обласкать искусство. Но и на том спасибо, тем более что в Петербурге, родном городе художника, отпраздновать юбилей руки так и не дошли. Выставка готовится, но состоится не раньше следующего года. Все это напоминает те обстоятельства, которые свели художника в могилу. Точно так же художественная общественность Северной столицы его дарования не оценила, а государство отметило, но как-то очень скупо.

И все же имя его известно едва ли не каждому мало-мальски образованному человеку в России. В число великих мы включаем и Брюллова, и Айвазовского, но сердце откликается по-настоящему лишь на «Явление Христа народу», причем независимо от нашей религиозности. Здесь какая-то тайна. Иванов всю жизнь был очень медлительным человеком. Когда он учился в Академии художеств, его порой откровенно упрекали в тупости, и лишь постепенно выяснилось, что он и умен, и глубок. О его медлительности сложились легенды, когда он двадцать с лишним лет писал свое самое значительное полотно. Очень медленно шла к нему слава, но все-таки пришла, и небывалая. Это тем фантастичнее, что современники не осмеливались его и рядом ставить с Карлом Брюлловым. Тургенев с некоторым огорчением писал: «Имей он талант Брюллова или имей Брюллов душу и сердце Иванова, каких чудес мы были бы свидетелями». Между тем чудо действительно произошло. Оказалось, что те способности, что проистекают из сердца, – это медленный дар. Он распознается не сразу, но более прочно завладевает душою зрителя.

Художнику не повезло: он жил в ту эпоху, когда медлительность не ценилась, – хотелось всего и сразу. И здесь мы приближаемся к одной из загадок «Явления Христа народу». Василий Розанов возмущался, что Христа на картине почти нет, Он там какой-то совершеннейший «нуль», даже лица не разглядеть, так что полотно следовало бы назвать, скорее, «Затмение Христа народом». К тому моменту, когда Розанов взялся за свою статью об Иванове, публика уже почти век без малого ждала Мессию, Который обновит человечество. В 1831 г. Чаадаев под влиянием июльской революции во Франции писал Пушкину: «У меня слезы выступают на глазах, когда я всматриваюсь в великий распад старого, моего старого общества... Но смутное предчувствие говорит мне, что скоро появится человек, который принесет нам истину веков. Может быть, вначале это будет некоторым подобием политической религии, проповедуемой в настоящее время Сен-Симоном в Париже...» Под новым человеком подразумевается именно Мессия, и Чаадаев был далеко не одинок в своих ожиданиях. Оттого и «Явление» Иванова некоторые пытаются рассматривать как картину революционную, не только по художественному решению, но и как какой-то протест против отжившего, и как некое мессианское ожидание.

Это далеко не так, и именно Розанов, в порыве раздражения сказавший: «Почему Христос так далек на картине?» – приоткрывает завесу над действительным намерением живописца. Христос на картине Иванова идет слишком медленно. Так медленно, что и через восемнадцать с половиной веков, в момент написания полотна, Его лик едва различим. Мы видим фигуру Спасителя, видим Его хитон, но Дух Христа так и остается тайной, как и для тех людей, что изображены в «Явлении». Одни вглядываются, в каком-то порыве пытаясь понять, с чем Он идет к ним. На их лицах – надежда, но им придется вместе с Сыном Божиим пройти еще много дорог Палестины, чтобы уверовать в Него по-настоящему. Другие даже не смотрят в Его сторону, как, например, фарисеи, бредущие в своих чалмах, даже на Иоанна Предтечу они поглядывают косо. Третьи просто в растерянности, не зная, что думать. С тех пор ничего не изменилось.

В своей картине художник поведал нам не о том, чего от него ждали: не о скором обновлении мира и пиршестве духа, а об ожидании Господа. Оно длится так долго, что сам Иванов то почти совсем терял веру, то вновь ее обретал, потому что Христос все-таки идет к нам, несмотря ни на что. А путь Его так долог, потому что мы не готовы Его принять по-настоящему, но продолжаем надеяться, а значит, встреча однажды все-таки состоится. Среди героев «Явления» можно увидеть несколько современников мастера. Например, ближе всех ко Христу стоит человек, который был списан поначалу с Николая Гоголя. Затем художник попытался уменьшить их сходство, но оно все равно сохранилось. Прототипом одного из всадников-римлян стал царь Александр-Освободитель, который, еще будучи наследником, покровительствовал Александру Андреевичу. Но нет ли на картине самого художника? Да, он сидит рядом с пророком Иоанном в остроконечной шапке и с посохом в руке – задумчивый странник, который знает, что ему придется очень многое пройти, прежде чем он расскажет человечеству о том, что увидел однажды на берегу Иордана.

«Не сам»

Александр Иванов родился 16 (28) июля 1806 года в семье художника, профессора Андрея Ивановича Иванова, который более всего проявил себя в качестве иконописца. В Петербургскую Академию художеств Иванов-старший попал из воспитательного дома, где и получил свою фамилию. Вместе с другими сиротами он должен был стать работником на мануфактурах, где производились игральные карты, чулки и часы, но Господь уготовил Андрею Ивановичу другую судьбу – профессора, дворянина, учителя Карла Брюллова, отца великого художника. Его кисти принадлежат многие из петербургских иконостасов, например в храме Св.Спиридона Тримифунтского при лейб-гвардии Финляндском полку. Мы упоминаем об этой работе не только потому, что она была превосходно выполнена, считалась одной из лучших в городе. Дело еще и в том, что в создании этого иконостаса Андрею Ивановичу помогал сын Саша, которому не исполнилось тогда и четырнадцати.

В Академию Александр поступил за два года до этого. «Я живо помню, – пишет в своих записках художник Федор Иордан, – как он в первый раз пришел в класс... Это был мальчик небольшого роста, коренастый, широкоплечий, с прекрасными вьющимися русыми волосами и голубыми глазами... Мы, мальчики, с некоторой завистью смотрели на нового товарища, пришедшего к нам, беднякам, из семейства более достаточного, чем наше. Этот достаток выражался не только в костюме, но и во всей обстановке Иванова: так, например, у него было гораздо больше, чем у нас всех, карандашей».

Впрочем, зависть к сыну профессора Академии быстро угасла. Очень серьезный и сосредоточенный, Александр был со своими товарищами постоянно ласков и обходителен. Правда, не отличался никакой резвостью и никогда не участвовал в общих проказах, но ему это прощалось за благородство и сердечное отношение к соученикам.

Учение было трудным, довольно сказать, что занятия начинались в пять часов утра и давались Саше не вполне хорошо, да и рисовал как-то слишком осторожно, словно присматривался, не желал поспешностью все испортить. Иногда воодушевлялся, и тогда выходило что-то достойное, но никто не хотел верить в его успех. Преподаватель Академии художеств Егоров, увидев «Возвращение блудного сына» в исполнении Саши, бросил коротко два слова: «Не сам». Да что там Егоров! Когда Александр нарисовал «Самсон помогает больному», отец спросил у него: «Чья это работа?» Иванов-младший смутился, ответил: «Не знаю, чья». Прошло немало времени, прежде чем отец догадался, что произошло.

Правда, дипломная работа Александра многим понравилась. Называлась она «Иосиф, толкующий сны заключенным с ним в темнице виночерпию и хлебодару». Но ничто на картине не давалось Иванову просто так, обязательно к успеху прилагалась какая-нибудь неприятность. Кто-то узрел в его работе намек на казнь декабристов. На картине в темнице Иосифа действительно можно было рассмотреть барельеф с четырьмя казненными. И хотя совпадение было совершенно случайным, Андрей Иванович так испугался, что решил, было, отправить сына в... Китай. Дело в том, что он незадолго до этого расписал иконостас для посольской церкви в Пекине и имел некоторые связи в дипломатических кругах. В Китай, однако, ехать не пришлось. Вздорность подозрений была настолько очевидна, а картина Александра Иванова так хороша, что вместо Поднебесной он был отправлен в столицу живописи – Рим.

Италия

Александр к этому времени был полон замыслов, которые не вызывали особых восторгов в академических художественных кругах. Там ставка делалась на классицизм с его мощной патетикой, воспеванием силы и славы. Это, помимо всего прочего, было очень удобно. В арсенале «академиков» было накоплено бесчисленное множество приемов, способных надежно скрыть отсутствие таланта. К тому же пафос столь возбуждающе действует на зрителя, что он путает его с подлинным горением души.

Иванов интуитивно чувствовал эту неправду. Он мечтал нарисовать князя Святослава во время похода на Царьград, но не в бою, демонстрирующего мускулатуру, а в самой негероической обстановке. По замыслу Иванова, Святослав должен был сидеть возле костра, на котором жарится конина, равнодушно взирая на злато, принесенное греками в качестве откупа. Еще художник хотел изобразить князя Пожарского, но в домашней обстановке, стоящим во дворе среди копошащихся вокруг кур. И хотя оба замысла остались невоплощенными – сама идея их предрекала художнику непростую судьбу.

Европу, на пути в Рим, Александр Андреевич пересек довольно быстро, так как почти не владел иностранными языками. Правда, в Дрездене взялся срисовать голову Рафаэлевой «Мадонны», при этом лицо Богородицы вышло у него очень русским, но в том был глубокий смысл. Нельзя было передать дух картины, просто скопировав ее, требовалось соединить идеал красоты и нежности Рафаэля со своим собственным. Наконец Иванов достиг Рима, который полюбил сразу и навсегда. Этот город был каким-то настоящим. Человечество не раз пыталось повторить его форму, но выходили какие-то слишком правильные подобия. Может быть потому, что рядом с Колизеем и собором святого Петра, на мостовых и мраморных лестницах, сотворенных в незапамятной древности, протекала жизнь почти деревенская, полная живописных подробностей. Здесь жили настоящим и прошлым, а не готовились жить, страдая от амбиций. Художник понял, каким чужим был ему имперский, гордый Петербург, решив по возвращении на родину поселиться в Москве. Оказывается, она и правда была третьим Римом, такой же простой, как Вечный город, народной и неповторимой, – наша Старая Москва. Теперь, конечно, все изменилось, да и Рим уже не тот, стремительно изменив тысячелетнему прошлому.

В Италии Иванов сошелся с русской колонией художников, но большую часть времени посвящал работе. Николай Васильевич Гоголь вспоминал: «Жизнь Иванова была анахронизмом. Такое благочестие к искусству, религиозное служение ему, с недоверием к себе, со страхом и верой мы только встречаем в рассказах о средневековых отшельниках, молившихся кистью, для которых искусство было нравственным подвигом жизни, священнодействием, наукой. Нищета его была такова, что он по суткам довольствовался стаканом кофе и черствой булкой или чашкой чечевицы, сваренной из экономии им самим в той студии, где работал, и на воде, за которой ходил сам к ближайшему фонтану». А П.В.Анненков описал Иванова следующим образом: «Мужчина с красивой круглой бородой, необычайно умными, зоркими карими глазами и превосходным славянским обликом, где доброта и серьезная проницательная мысль выражались, так сказать, осязательно».

Через четыре года нужно было возвращаться в Россию, но вместо этого туда отправилась картина «Явление Христа Магдалине». Сохранилась история о том, как Иванов ее писал. От натурщицы требовалось, чтобы на лице ее отражались одновременно и слезы, и улыбка, а вместе с ними печаль и удивление, испуг, страх, радость, восхищение. Чего только не изобретал художник, чтобы добиться этого. Заставлял девушку вспомнить все беды, испытанные в жизни, резал лук в ее присутствии, но вместе с тем смешил. Разумеется, это было лишь частью работы, во время которой исследовались способности женского лица отражать те или иные чувства. Много сложнее было соединить тысячи неуловимых для обычного человека движений в образ женщины в тот момент, когда у нее рождается вера. Картина была прекрасно принята в столице, говорят, многие плакали, увидев ее, отец пребывал в состоянии восторга, а император Николай, в силу обычной сдержанности, произнес всего несколько слов, но они защитили художника от нападок и продлили срок пребывания в Риме.

Император вообще очень энергично интересовался искусством и был его знатоком. Распространяться на эту тему он не любил, но вслед за его брошенным на картину взглядом художника могли ждать как самые приятные, так и весьма печальные известия. Для Иванова-старшего интерес государя к живописи добром не кончился. После того как царь увидел его работу «Смерть генерала Кульнева», Андрей Иванович получил в Академии отставку. Справедливости ради он признавал, что крушение это имело свою причину. Лошадь на его картине была сама на себя не похожа. Тем радостнее для отца было обнаружить, что сын его в фаворе и готов взойти на вершины творчества.

«Явление»

Мысль написать «Явление Христа народу» родилась у Александра Иванова на седьмом году пребывания в Риме. В письме к своему начальнику по Академии художеств В.И.Григоровичу он сообщает, что заметил в Евангелии «минуту», особенно значительную. Это появление Христа на берегу в то время, когда Иоанн крестит людей, ждущих Мессию. «Сочинение мое весьма трудное, – писал художник, – по причине непылких разительных страстей человека, кои с удобностью оживляют действие и оживляют предмет: здесь все должно быть тихо и выразительно».

Григорович назвал идею картины «пустой мечтой». Затем Академия не одобрила идею путешествия в Палестину, но уже в 1839 году Иванов сообщал, что им выполнено 223 этюда к картине. Всего их к окончанию работы скопилось около 600. Кстати, один из них – набросок маслом на бумаге «Голова раба» – был продан недавно на аукционе в шведском городе Упсала за 1,4 миллиона евро. Это стоимость целой галереи картин тех, довольно известных мастеров, которые считали Иванова неудачником.

Образ раба, сгорбившегося на переднем плане «Явления», стоил художнику многих мук. На первых набросках это изможденный мужчина, с восторгом взирающий на Иоанна Крестителя. В нем он видит залог своего освобождения. На следующем этюде раб приобретает черты забитого, одичалого существа, из уст которого нечего ждать, кроме брани. Далее Иванов рисует образ немолодого, уставшего от жизни человека, кажется, имеющего образование. После этого на листе появляется лохматая голова с насмешливой улыбкой будущего мстителя и клеймом на лбу. В окончательном варианте мы видим человека с шутовской, немного страдальческой улыбкой, за которой может скрываться все что угодно – и полная утрата надежды, и мечта выпрямиться, вырасти в человека. Сам Иванов писал об этом лице: «Сквозь привычное страдание впервые появилась отрада». В момент начала работы художник купил полотно 172х147 см и вскоре уже был близок к завершению картины, но вдруг передумал и купил новый холст – в семь раз больше. Прежний вариант он использовал как рабочий эскиз, при этом дотошно переносил в него все то новое, что возникало на большом холсте. Если бы не этот поворот, произошедший в 1837 году, публика могла увидеть «Явление» на двадцать лет раньше. Другие художники уезжали, становились в России знаменитыми и богатыми, а Иванов все писал свою картину. Впрочем, время от времени мастера посещали первые лица Российской империи. Сначала это был государь Александр II, который, путешествуя по Европе, посетил студию Иванова и оставил ему средства на расходы. В другой раз в студии появился сам император Николай, непривычно одетый – он был в штатском, но в мастерскую вошел обычным своим гвардейским шагом.

Этюд «Голова Иоанна Крестителя»

По одной версии, произнес, внимательно изучив многочисленные этюды к картине: «Иначе и нельзя, чтобы написать хорошую картину – оканчивай с Богом! Картина будет славная! Прекрасно начал». Сохранился и другой рассказ о произошедшем, согласно которому государь с удивлением окинул взором необъятное полотно, с которого навстречу ему шел Христос, и произнес: «Хорошо начал!», а затем, обернувшись к генералу Килю, оставленному для присмотра за русской колонией художников, добавил: «Кончит это, пусть напишет Великое Крещение русских в Днепре». Киль, считавший Иванова «сумасшедшим мистиком», с этого дня стал тише воды, а из Академии пришло уведомление, что художнику Иванову назначена «бессрочная пенсия». Больше всех сделал для того, чтобы в России узнали о происходящем в одной из римских студий, Николай Васильевич Гоголь. С Александром Ивановым они сошлись как-то сразу и очень коротко, что для обоих этих нелюдимых мастеров было весьма необычно. Они могли часами сидеть рядом в полном молчании, но могли очень живо разговаривать о вере, о Церкви, что влияло на написание картины самым благотворным образом. Именно Гоголь первым сообщил в России, что Иванов работает над полотном, которое можно назвать «явлением небывалым», равного которому «еще не показывалось от времен Рафаэля и Леонардо да Винчи». В свою очередь, Иванов также влиял на Николая Васильевича, так что тот решился переработать свою повесть «Портрет». Прежде его привлекал среди художников тип блестящего артиста, покоряющего всех волшебной кистью. Это любимец толпы и баловень судьбы. В новом варианте баловень в минуты падения потешается над другим типом мастера – тружеником, который месяцами копается над картиной, не способен рисовать быстро и смело. Но чувствуется, что правда именно за медленным даром, который Гоголь увидел в Иванове.

Другим учителем Александра Андреевича стал немецкий художник-романтик Овербек. Ревностный католик, он вел строгую постническую жизнь, начинал день свой молитвами и пением и лишь потом принимался за кисть, создавая картины из Священной Истории. Все это создавало вокруг Иванова ту религиозную атмосферу, которая помогала ему увлеченно работать. С кисти художника один за другим сходили на полотно его герои. Вот, например, ученики пророка Иоанна – будущие апостолы. Среди них легко угадывается Иоанн Богослов, он взволнованно выглядывает Христа и поднял руку, словно желая подать сигнал остальным: «Он идет!» Рядом Варфоломей, отворачивающий лицо, словно восклицающий: «Может ли быть что доброе из Назарета?» Господу еще предстоит с любовью ответить на этот вопрос. Никаких сомнений мы не видим на лице Андрея Первозванного – человека с крестьянским, довольно русским лицом, исполненным мудрости и силы духа. За спинами этой группы мы видим выходящих из воды юношу и старика в белой набедренной повязке. Но вот диво: отражение в воде говорит нам, что повязка красная. Это не ошибка. Красный цвет – символ греховности, смытой крещенскими водами.

* * *

Перелом в умонастроениях художника наступил в 1848-м, когда в Европе грянула революция. В Рим прибывает Герцен, заражая Иванова новейшими идеями. Художник смотрит на свою картину с удивлением, шарахается от нее, выбегая на улицу, и целые недели не притрагивается к кисти. Мешают, впрочем, ружейные и орудийные залпы. Рим осажден испанскими и неаполитанскими войсками, которые не дают успокоиться и сосредоточиться. Но хуже всего то, что Иванову кажется, будто он теряет веру. Появляются какие-то исследования, доказывающие, что жизнь Христа лишь миф. Иванов читает их растерянно – неужели это последнее слово? Чтобы разрешить свои сомнения, он вознамеривается вновь встретиться с искусителем и отправляется к Герцену в Лондон. Там слушает слова о прогрессе и пр. и вдруг понимает, насколько это все пустое... Картина была закончена в основных чертах в 1850-м, хотя и после совершенствовалась, и даже на смертном одре Иванов сожалел, что не может продолжить работу над «Явлением».

Легенда о художнике, творящем в уединении, создающем нечто великое, продолжала распространяться в России. Все, прибывающие в Италию, устремляются к мастерской, но, как правило, уходят ни с чем. Двери ее были наглухо закрыты. Одновременно распространяются слухи, что Иванов сошел с ума. Гоголь попытался их опровергнуть, но и сам находился под тем же подозрением. Даже близкие не могли больше без иронии воспринимать обещания Иванова закончить картину «через три года». Когда это обещание повторялось в очередной раз, иные добродушно, а другие зло смеялись, множа слухи, что картина стала одним из самых дорогостоящих проектов казны.

Но вот, наконец, двери мастерской распахнулись. Народ повалил туда толпами, с некоторым удивлением глядя, как художник стоит на лестнице, почти равнодушный к происходящему, спокойно вынимает из кармана куски хлеба, ломает их и ест. Из студии зрители выходили потрясенными. Старый Овербек все повторял: «Ну и надул нас Иванов», – он так привык воспринимать этого русского своим учеником, что проглядел небывалого мастера.

Иванов на восторги никак не откликался. Тургенев описывал его: «Он всюду расхаживал в простой крестьянской блузе. А «роскошная» шляпа а-ля Ван Дик смахивала на головной убор итальянских погонщиков мулов. Под широкими разбойничьими полями светились кроткие глаза». В то время художник задумал создать нечто вроде храма, посвященного Священному Писанию. Согласно его задумке, там должно было разместиться около пятисот произведений. Предполагалось, что труд должен стать коллективным, но никто не откликнулся. Пришлось трудиться одному, выполнив половину задуманных эскизов. Когда ящики с ними прибудут в разбитом виде в Петербург, распространится слух, что Иванов задумал изготовить иллюстрированную Библию. Однако разобьются не только ящики, но и надежды довести дело до ума.

Схождение в Петербург

В 1858 году стало ясно, что пора возвращаться в Россию. Вернулся бы и раньше, но Петербурга боялся просто панически, чувствуя, что несовместим со столицей, академическим и прочим своим начальством. Он предчувствовал смертельную опасность, но, наконец, придумал поступить следующим образом. Приехать, устроить выставку и стремительно бежать, сначала на Святую землю, а затем в Москву, где на вырученные от продажи «Явления» деньги воспитывать новое поколение художников. План казался таким стройным, что художник решился.

В Париже возникло затруднение с отправкой картины железной дорогой. Она была так велика, что не сразу нашелся вагон для нее. Оттуда Иванов добрался до Германии, где в портовом городе Киле «Явление» было погружено на военный пароход, идущий в Кронштадт. Самому художнику, правда, места на судне не нашлось. Хлопоты продолжались, и в один из дней носом хлынула кровь. Вытекло очень много, едва удалось остановить. Врач Сергей Боткин предупредил, что в Петербург возвращаться не стоит, смена климата может оказаться гибельной. Александр Андреевич, было, обрадовался, что можно с чистым сердцем вернуться в Рим, но страх за картину возобладал...

И вот глазам его вновь открылась столица. Жить художнику оставалось ровно месяц – самый тягостный в его жизни. Совершенно отвыкший от интриг, не способный соглашаться с тем, с чем внутренне не согласен, находить подходы к сильным мира сего, он все оставшиеся ему дни провел в какой-то сумасшедшей беготне. Был разгар лета, почти все начальники и покровители оказались на дачах, так что художник то несся в экипаже, то плыл на пароходе, то сидел в очередях посетителей, иной раз по несколько часов кряду. Толку выходило мало. Покровители обижались на что-то. Например, граф Гурьев накричал на художника из-за его бороды, которой чиновникам носить не полагалось. «Француз – другое дело», – закончил граф разнос, в то время как Иванов мучительно вспоминал: он, оказывается, чиновник.

Судьба «Явления» складывалась еще менее удачно. Одновременно с ним в залах Зимнего была выставлена картина какого-то француза, называвшаяся «Куликовская битва». Битва эта, правда, подозрительно смахивала даже не на Бородинское сражение, за полным отсутствием русских лиц, а на какую-то помесь Ватерлоо с Армагеддоном. На ней были изображены лошади, бьющиеся в агонии, люди с вытаращенными глазами, зритель отходил от этого «блокбастера» настолько ошарашенным, что «Явления» почти не замечал. Затем картину выставили в Академии художеств, но вышло еще хуже. В «Сыне Отечества» вышла статья некоего Толбина, который подверг картину самой уничтожающей критике. «Колорит пройдем молчанием», – говорилось там, объяснялось, что техника устарела, голова Иоанна Крестителя не вышла, река Иордан будто китайцами расписана. В некоторых полуобнаженных мужских фигурах критик узрел черты «бесстыдной Венеры», предполагая, очевидно, что крещение должно было совершаться в зипунах, и гневно вопрошая: «Где же тут целомудрие, достойное столь высоко священного предмета?» То ли дело «Медный змий», написанный Бруни, ректором Академии художеств, – провозглашал Толбин, невольно выдавая заказчиков своего опуса. Публика воодушевилась. Она толпилась перед картиной с «Сыном Отечества» в руках и понимающе улыбалась. Ходили слухи, что император, будучи заказчиком картины, готов уплатить за нее какую-то смехотворную сумму.

Иванов даже и не сердился, только все в нем дрожало, словно от сильного, промозглого холода. Почти каждый день он писал брату по письму, где рассказывал о своих мытарствах так безропотно, словно увидел, как разверзается перед ним вечность и должно не дать смутить себя, и хоть как-то к ней приуготовиться. Организм так ослабел, что стал беззащитен перед любой заразой. Наконец, выпит был стакан холодной воды с бациллами холеры, болезни, которой художник более всего боялся, прочитав где-то, что она особенно пристает к людям, лишившимся спокойствия духа. Прожил он после этого еще три дня. Через несколько часов после смерти в дом его благодетелей прибыл нарочный с конвертом. В нем сообщалось, что император покупает картину за 15 тысяч рублей, дарует Александру Иванову орден св.Владимира в петлицу и звание академика.

…Когда гроб с телом опускали в могилу, один из художников прочел стих Вяземского, написанный незадолго до этого и посвященный Иванову. Там были такие строки:

Краснею, глядя на тебя,
Поэт и труженик-художник!
Отвергнув льстивых муз треножник
И крест единый возлюбя,
Святой земли жилец заочный,
Ее душой ты угадал,
Ее для нас завоевал
Своею кистью полномочной.
И что тебе народный суд?
В наш век блестящих скороспелок...

Так начиналась слава, слава огромная, от которой художнику не досталось и краюшки. Да она ему, собственно, задолго до смерти стала без надобности. О другом мечтал, другое, будем уповать на милость Божию, и получил. После множества тщетных попыток различить вдали лик Христов Иванов увидел его, наконец, так близко, что все остальное разом потеряло свою важность.

Владимир ГРИГОРЯН

назад

вперед