Наскоро позавтракав и свернув палатку, вычерпываем воду из лодки. Течь в корме не прекратилась, и за ночь наш непобедимый «Товарищ Сухов» стал похож на корыто для стирки белья. Долго ли он еще продержится?

Вчера, пользуясь затишьем в природе, мы довольно быстро и легко прошли гигантскую речную петлю, которая, как утверждает Игорь, отображена даже на схематической школьной карте СССР. Почти сразу за этой петлей, километрах в пяти, находится деревня Палащелье. Название деревни как-то глянцево (гламурно, говоря по-нынешнему) отблескивает в моем воображении – я ведь знаком с ней только по роскошным альбомам с фотографиями прялок, на которых местные мастера рисовали красных коней с комариными ногами. Этими прялками и знаменито Палащелье – наш северный Палех...

Из дневника И.Иванова.

Пока «Товарищ Сухов» медленно обводил излуку, я невольно вытягивал шею: где-то там, судя по карте, должна быть деревня Палащелье, далее Конещалье, потом Белощелье… Красивые названия, старинные. Высокий берег уже виделся из-за поворота, и мне представлялось, что вот-вот я увижу эту самую щель – что-то вроде глубокого оврага с ручьем на дне – и деревенские избы, прилепившиеся к его склону.

Но на самом деле щель по-мезенски – это не овраг, спускающийся в реку, а именно высокий берег реки – то есть это сама Мезень проныривает возле этого берега, словно через щель. Как потом я вычитал в книге, щель – это «круто падающая аккумулятивная терраса реки». Интересно, что в таком значении это слово понимается только на Севере поморами и... коми-ижемцами на Печоре (у них в языке щельей тоже называется обрыв, холм). Такое взаимопроникновение понятно: по Мезени исстари ходили ижемские купцы на ярмарки – в Яренск, на Пинегу, на Вашку. Путь их пролегал и мимо Палащелья, где они охотно покупали знаменитые на весь север короба да туеса с мезенской росписью.

В свое время я много читал про мезенскую роспись, в 2004-м мы даже традиционный редакционный православный календарь выпустили по ее мотивам. Так вот, эта роспись возникла именно в Палащелье. Существует много видов северной росписи: борецкая, пермогорская, пучужская… Но мезенская – самая изумительная. И самая древняя, между прочим. Хотя наиболее ранние из сохранившихся мезенских прялок относятся к середине XIX века, специалисты в один голос утверждают, что корни этой традиции сокрыты во тьме веков. Некоторые находят в них сходство со скифскими предметами, культом оленя. Другие – с пермским звериным стилем. Один ученый даже видит их родство с росписью греческих амфор восьмого века до Рождества Христова – дескать, стиль мог быть завезен по пути из варяг в греки… Но более похоже на правду то, что эти таинственные рисунки и знаки имеют какое-то отношение к наскальным рисункам Заонежья. Ведь именно из тех краев шло заселение Мезени. Единственное, с чем соглашаются все, – сюжеты палащельской росписи носят, несомненно, религиозный характер, не бытовой.

…За лукой нас ждала уже другая Мезень. Да и на карте Севера после «пальца Божия» река изображается уже не сплошной синей ниточкой, а неким протяженным водоемом с присущей ему шириной. Так по жизни меняется человек после встречи с Господом; стала и она действительно широкой, берега поднялись, точно плечи, почти не видно более песчаных луп через все русло.

В сырой речной запах все увереннее вплетаются ароматы жилья: сладкого разнотравья, теплого навоза, вот потянуло горелой солярой, и тут же до слуха доносится оптимистичное тарахтенье трактора где-то на задах за деревней. И я понял, что впервые здесь, на Мезени, слышу этот звук, говорящий, что жизнь и труд на земле продолжаются. Прежние моторы – машин и лодок – напоминали лишь о том, что люди здесь передвигаются.

Всякий раз, когда перед тобой открывается на холмах деревня, цель твоего сегодняшнего перехода, невольно начинаешь усиленно махать веслами. Но Мезень настолько раздалась вширь, что грести приходится довольно долго – все время глядя на очертания храма на горе. Издали видно: кресты с него, разумеется, снесены. И луковицы нет. За размеренной работой весел есть время поразмыслить, на что же похожа необычно короткая, в один ярус, колокольня. Наконец догадался: на голову воина в шлеме, вжатую в плечи, – если смотреть со стороны алтаря. Остается только понять, что же за битва такая, которую проиграл некогда этот русский богатырь?

Из дневника М.Сизова.

Втащив лодку на берег, взбираемся вверх по «щелье» – песчаному откосу. Миновав вросшие в берег бревенчатые амбары с мшистыми мягкими крышами, ступаем в деревню. Все улицы словно вымерли, одну только старушку встретили, дрова брала из поленницы.

– Что у вас безлюдно так? – спрашиваем.

– А народу нет, зимой всего десять печек топится. По дымам живых считаем.

– А вас как звать? – знакомимся со старушкой.

– Ой, у меня худое имя. Мартемьяной зовут.

– Чего ж худое-то?

– Старое, потому и худое.

– А церковь ваша во имя кого называется?

– У нас, милок, нет церкви. Клуб это, – показывает на оконечность деревни.

Все же идем туда – перекреститься на поруганный храм, тем более начался дождь, нужно же где-то спрятаться. Дверь храма-клуба на запоре, но на крытую паперть вынесены зрительские кресла. Бросив рюкзаки, плюхаемся на откидные сиденья. Сидим, как в кинотеатре, смотрим на дождь и безлюдную деревню. Абсурд... Игорь все же решается отправиться на поиски живых людей: может, остались здесь мастера знаменитой палащельской росписи?

Проходит час, другой. Тоскливое одиночество. Я уже несколько раз обошел «посолонь» церквушку, заглянул в дверцу с тыльной стороны. Когда-то здесь был алтарь, потом устроили кинобудку, но и ее забросили – киноаппараты демонтированы, только провода висят. Теперь в святая святых собираются местные «бухарики»: на столе пепельница, стаканы, забытая аудиокассета рок-группы «Петлюра». На стенке гитара висит без одной струны... Господи, помилуй. Захлопываю дверцу и снова накручиваю круги. Из соседней избы на крылечко вышел мужик с большим рыбацким сапогом в руке, поднял его к небу: не светятся ли дырки? Обрадовавшись, иду к нему.

– Нет, я не местный, – сразу предупредил меня мужик, – ничего тут не знаю, только вчера приехали в отпуск. Жена отсюда, а я родом из Устюга, живем в Архангельске. Последний раз мы были здесь 16 лет назад. Но больше я сюда ни ногой.

– Почему?

– Далеко очень, почти трое суток через Каргополь добирались. Край света...

В сенях показалась его жена в высоких, как гетры, ярко-полосатых носках. Видно, раз в 16 лет их надевает, когда домой приезжает, – в городе-то палащельские расцветки не в моде. Подозрительно зыркнув на меня (не пьянчуга ли какой?), уводит мужа в избу.

И снова я один. В нескольких шагах от храма стоит невысокая тумба с красной звездой – в память о не вернувшихся с войны палащельцах. От нечего делать громко вслух читаю имена. Ими испещрен весь обелиск, но фамилий всего три: Аксеновы, Новиковы, Шишовы. «Слава павшим героям» – вырезано в конце списка. «Вечная память ныне и присно...» – перевожу по-своему.

Помолившись, возвращаюсь к рюкзакам – на паперть, в «кинозал». Там прежнее кино, ничего не изменилось: вид на дождь и мокрые крыши обезлюдевшей деревни. Вот тебе и «северный Палех», во всей красе. Ни одной живой души. Впрочем, вон кто-то быстро шагает, натянув воротник на голову... Это Игорь возвращается.

Из дневника И.Иванова.

Надежды и явь

Первая встречная, кого я в деревне спросил о палащельской росписи, просто пожала плечами. Вторая посоветовала мне обратиться к одной из немногочисленных староселок, из тех, что в здравом уме и доброй памяти, и назвала Елизавету Ивановну Аксенову.

Аксенова! – обрадовался я. – Как раз тот, кто мне нужен. Ведь это фамилия одного из тех мастеровых родов, которые традиционно занимались здесь росписью. В музее Сергиева Посада одна из прялок подписана: «1900 года цена 35 коп. писал прялку Егор Михайлович Аксенов. Кого люблю, тому дарю прялку». Вообще дело неслыханное для России, чтоб изделие народного промысла было авторским, да еще так вольно подписывалось. Да что там, иные даже изображали себя. Одну из прялок палащельский мастер подписал так: «1908 года 26 работал Прокопий Ссменой господинъ Новиковъ. Цена 30 копеек. Прялка прочная. Будешь держать и поминатш». С грамотностью не очень, зато рядом – автопортрет с трубкой.

Словом, вдохновленный, отправился я к Елизавете Ивановне. Стучать не надо: по деревенской традиции за передвижениями чужака в деревне наблюдает не одна пара глаз, и то, что я направляюсь к ее дому, по-видимому, Елизавета Аксенова заметила загодя. Крепкие стены, обширный двор, резвый пес – кажется, это подворье большого семейства. Наверное, все полки уставлены братинами да лукошками с мезенской росписью.

Не без удивления узнаю, что хозяйка обитает тут одна. Действительно, здесь родила семерых детей. Но теперь, когда ей 85, век приходится коротать в одиночестве: все дети разъехались – кто поблизости живет, а кто и в Архангельск подался. Конечно, навещают, звонят. Вот недавно появился первый правнук. Но что-то не замечаю я большой радости в глазах Елизаветы Ивановны.

По русской традиции гостя, хоть и знаком он тебе всего пять минут, сначала надо накормить. Пока Елизавета Ивановна хлопочет за перегородкой, осматриваюсь. Чистота и порядок, какие бывают только в доме одинокого человека. В рамке – фотографии, присланные из воинских частей, – все бравые красавцы в погонах. Сыновья? Внуки? Такими, наверное, они покидали этот дом, и с тех пор время точно остановилось. А ведь уже и младшему сыну сейчас за сорок. Настенный календарь, открытый почему-то на 29 марта, только подтверждает мое наблюдение. Чисто выбеленная печь… И никаких даже намеков на мезенскую роспись.

Елизавета Ивановна выносит из кута чай, сахар, рыбу (набор уже мне известный), повязывает голову белым платком: все готово к разговору.

– У меня бабушку тоже Елизаветой звали, – начинаю я для завязки.

Далее следует наша неспешная беседа о жизни, столь схожей у всех деревенских женщин, чья молодость пришлась на военные и послевоенные годы. До войны в Палащелье было семь десятков хозяйств. Сначала, как добралась сюда советская власть, организовался колхоз «Кустарь» – работали наособицу; спустя время переименовали колхоз в «Дружбу» – стали дружить...

Вспоминает, как летом по Мезени ходил колесный пароход «Зырянин». Это мне слышать странно: только что кое-как через плесы продирались на лодке. В войну рыбу на дальних озерах заготавливала – на оленях ее вывозили на большую землю. Вспоминает: везли подолгу, потому что идут олени помалу – быстро устают. А обратно – пешком. Людям-то уставать не положено. После войны мало кто из мужиков вернулся, из сотни деревенских разве что десяток. Потом – трудфронт послевоенных пятилеток: сначала лес рубить заставляли, потом лесохимия, растили ячмень да рожь – все лето проводила на подневольных работах, света белого не видела: не заметила, как состарилась.

Старушка то пригорюнится вдруг посреди рассказа, забудется, а потом: «Что?» – и, словно прогнав какую-то долгую думу, продолжит вдруг: «Нет, дети – все четверо – хорошие, ни один не спился». – «Вы же говорили, у вас семеро?» – «Родила-то семерых, да раньше ведь дети умирали», – по-крестьянски покойно отвечает Елизавета Ивановна.

Интересуюсь про мезенскую роспись. Вспоминает: да, было такое дело, до войны зимой многие местные мужики занимались этим.

– А женщины?

– Нет, женщины вязали.

– А как сбывали товар?

– Здесь много было проезжих вверх по реке – на Печору, в Коми. Они и покупали прялки, лукошки и всякое прочее. В войну перестали ездить, так и исчез промысел. Правда, после, в 60-х, в деревне этим делом занимался еще Федор Михайлович Федотов, его дом стоит на самой околице. Но рисовал уже так, не ради приработка, а для себя – сам короба и корзинки плел, сам понемногу расписывал…

ПАЛАЩЕЛЬСКАЯ РОСПИСЬ (в дополнение к сказанному)    Рассказывая о Мезени, не поведать мал-мало о палащельской росписи – просто грех. Ибо в ней, как в таинственном шифре, содержатся знания о самых основах русской жизни, мировосприятии наших далеких пращуров.    Мезенская роспись наносится полосами, исследователи их называют ярусами. Самая строгая, «классическая» роспись – на лицевой части прялки. Она обязательно делится на три яруса: подземный, земной и небесный миры. На небе изображались птицы и так называемое «окно», с помощью которого можно было общаться с Богом. Дальше ряд за рядом изображали лошадей и оленей или древо жизни, иногда с сидящей на макушке птицей. В подземном царстве также рисовали оленей и лошадей, но заштрихованными черной краской.    Древо жизни состоит из ствола, заполненного ромбиками – бесчисленными родами. Корни дерева завиваются в спирали, олицетворяющие подземный мир. Верхушка увенчана свастикой, знаком солнца в движении. Птицы – души далеких предков, которые вьются вокруг и помогают нам в трудную минуту. Красные кони – символы Солнца, его бесконечного восхождения на небосвод на конской гриве. А утка уносит Солнце каждый вечер в подводный мир, сохраняя порядок вещей. Олень – символ дождя. Он вызывает его, протыкая рогами тучи. Оленихи – небесные роженицы, дарящие жизнь всему живому на Земле. «Стадо» оленей всегда располагается в орнаменте выше «табуна» лошадей. Таковы традиционные персонажи мезенской росписи. Но бытовали и авторские сюжеты. Их можно было поместить на той же прялке, но на обороте. Мастера рисовали охотничьи сценки, пароходы на реке, катание на санях – кто во что горазд.    Палащельская роспись – двухцветная: черно-красная. Краски приготовлялись из печной сажи и красно-коричневой береговой глины, растертых на смоле лиственницы – «таючей сере». Комок этой глины я привез с собой из экспедиции, хочу когда-нибудь, если время будет (хоть бы и на пенсии), попробовать порисовать. Впрочем, вместо глины можно использовать сурик. Чистую отшлифованную деревяшку – «белье» – расписывали сначала красным с помощью размочаленной на конце деревянной палочки, а затем тетеревиным пером рисовали мелкие детали черной краской. Ну, сейчас обойтись, конечно, можно кисточкой (только держать ее надо вертикально и не нажимать) и металлическим пером. После этого дерево покрывали олифой, которая придавала росписи золотисто-желтый отлив. Вот такая несложная наука.    К чему все эти подробности? Нет, не в том дело, чтобы «возродить» затухшее ремесло. Такое «внешнее» возрождение недорого стоит – вон мезенская роспись на Архангельской фабрике сувениров была на поток поставлена. Но мне кажется, что освоение этого ремесла может для кого-то стать путем к пониманию Божьего мира, раскрытию себя людям. Кое-где, например в столичной 305-й школе, студии «Горница» в Санкт-Петербурге, при Вологодском музее-заповеднике, этому учат. Кто хочет самостоятельно поучиться – начальные уроки помещены на сайте http://dekor.nm.ru/Mezen/Mezen.htm.    Это лукошко я сфотографировал в д.Селище на Мезени, в Доме-музее деда Мартына (о нем речь впереди). Украшено оно как раз палащельским узорочьем – правда, в позднее время, в 60-х годах XX века, и, конечно, чувствуется, что это именно попытка Ивана Фатьянова с отцом восстановить прерванную традицию. Но и за это низкий им поклон. Фото автора - И.Иванова и с сайта

(Продолжение на следующей странице)