– В Антониево-Сийском монастыре. Мы там (в середине 90-х в возрождающемся монастыре проходил пленэр художников России. – Т.Х.) жили по монастырским обычаям. Утренняя молитва, молитва до вкушения пищи, после вкушения, молитва перед работой. И там я просто ходила, а у меня внутри все время была молитва. Как, например, бывает: какая-то песенка популярная засядет в тебе, и бесконечно ее повторяешь. А тут молитва! Постоянно в душе «Господи, помилуй» или «Отче наш». Просто так, ни с того ни с сего. Видимо, все-таки сказывалась среда – она держит человека. Монастырские условия по силе воздействия сравнимы, может быть, с какими-то очень сильными обстоятельствами, которые Бог пошлет, чтоб пронзило насквозь. А еще надо, чтоб было желание – ощутить, осознать себя верующим человеком.

– Желание, и больше того, какая-то настойчивость…

– Да, если удается хранить в себе это внутреннее желание быть православной, то тогда и движение появляется. У меня это было не от начала, не с детства. Была атеистическая семья, такая же школа.

– И даже когда внутренне определился, на пути возникает тысяча помех...

– Вспоминаю, как я однажды на Соловки ехала. Сели на поезд в Вологде, столько-то времени прошло. Начала собирать свои вещи, а этюдника и папки с картоном и красками – нет. Все осталось на вокзале в Вологде. Связались по рации. Милиционеры сказали, что обошли все залы ожидания, ничего не нашли. Я все же решила вернуться. У меня все сердце изболелось, такое потрясение было! Дождалась электрички, доехала до Вологды. Прихожу на вокзал: все в центре зала так и лежит. Никому это не нужно. Такого я никак не ожидала. …Потом наверстала, догнала своих. По красной ковровой дорожке никак не получается. Нужны труд, преодоление. Мне часто говорят: «Что это в православии так тяжело все? Надо юбки обязательно, молиться в церкви только стоя. Ведь лучше думать о Боге сидя, чем стоя, думая о ногах». Ну, я как бы не имею права судить об этом, но я понимаю, что без труда-то ничего и не будет. Потрудись и что-то получишь. А то получается: пришел, сел в кресло, посидел, подремал – и получил.

* * *

Она родилась в послевоенное время в Северной Корее в небольшом городе Конко. В семье военного летчика Василия Васильева, кроме нее, подрастала старшая сестра Нина (впоследствии она стала прекрасным педагогом). И Нина, и мама, и папа – все любили маленькую Таню. Она, конечно, тоже – всех. Но особенно папу, доброго и мягкого человека. Из маминых рассказов узнала, что воевал он на Дальнем Востоке и в небе над Кенигсбергом. Был бесстрашным воином. Но как-то совмещались в нем это бесстрашие, решимость военного летчика и человеческая чуткость, нежная привязанность к семье, особенно к своей любимице, младшей дочке Тане. Она с грустью вспоминает о нем: «Свое крайнее неодобрение моего поведения он выражал так: “Татик, ну разве так можно?” И я сразу задумывалась: “Значит, нельзя, если папа так говорит”».

Летчика вместе с семьей переводили с одного места службы на другое, так что по стране они наездились. А уволившись в запас, поступил на работу в Сыктывкарский аэропорт.

Давно уже нет его рядом, но по-прежнему живет он в сердце дочери. Татьяна всегда старалась дотянуться, быть на него похожей. А значит, не скупиться – больше отдавать, чем брать. Близким и не очень, друзьям и людям малознакомым. Причем по сей день – эта черта тоже досталась от отца – старается не обременять других грузом своих забот. Многие думают: везучая, успешная, словом, мягко спит, сладко ест. На самом деле, все у нее непросто. За званием «народного», а еще прежде «заслуженного», как говорится, кровь и пот. Работала всегда много, часто до полного изнеможения. В советское время тщетно пробивалась сквозь кордоны соцреализма. На худсовете маститые мэтры ее пастели, мягко говоря, не одобряли. Ведь от нее требовалось воспевать героику будней строителей коммунизма, живописать новостройки, водить в пространство картины трактор на пашне, заводские корпуса. Она же могла и хотела говорить только о чем душа поет: о красоте белых ночей, о светлом детстве, о симфонии цветов... Потому в советское время заказы, кормившие художников, чаще всего доставались не ей. И заработать на жизнь (а деньги у художника водятся, только если продаются картины) было очень нелегко. Бывало, копейки считала. Выручала фантазия: свои новые эффектные платья она научилась кроить из ношеных старых вещей. И когда подруги восхищались нарядом, только шутила: «Как-никак швея-мотористка третьего разряда. Хотите, например, из вашего старого пальто сделаем вечернее платье».

Надо сказать, ей действительно разряд швеи присвоили еще в школе, на уроках труда. И эти навыки впоследствии здорово выручали. Все, как говорится, чему научили семья и школа, в дело шло. Татьяна одна растила дочь. Дарья училась играть на скрипке, ходила в балетную школу. Потом заканчивала хореографическое училище, Академию танца в Москве. Многие даже не подозревали, каких трудов стоило поднять дочь, работая «вольным» художником. Но, сколько помню, друзья не слышали от нее жалоб, хотя бы на того же бывшего мужа, устранившегося от участия в судьбе дочери. Вот уж действительно: любовь все побеждает.

* * *

– Что для тебя лучше: иметь дом на высоком берегу реки с видом на восходы и закаты или жить то в одном домике, то в другом?

– Я бы закисла в одном доме с одним солнцем и одной рекой. Для меня это невозможно. Думаю, что для любого человека перемена места как раз и дает возможность найти в себе новое качество. Потому что мы не только мир открываем, мы открываем мир в себе. Он открывается при соприкосновении с новой средой. Поэтому-то я так люблю путешествовать.

– Чем и почему интересна тебе деревня? Были такие периоды, когда ты писала и писала деревню…

– Конечно, деревню я больше всего люблю писать. До сих пор. Как человеку, мне очень приятно на Синае, например, существовать (смеется). Комфорт, нега, голубая вода. Но это – физиология. А что касается творчества, то деревня – это, конечно, бесконечность. Там цвет, там образ… Каждый дом, как и каждый человек, – уникален. Каждый хозяин строил дом по своей мерке, но опираясь на традиции, сообразуя домостроительство с памятью предков. Дом строился таким, чтобы он был удобен, красив, чтобы там рождались дети и чтобы детям было тоже хорошо. Дом – это характер, это человек, это история, наконец.

В деревне все очень близко, это один организм: человек, земля, дерево, коза... Здесь деревенский человек значителен, даже величественен. А попадает в город – и там чаще всего теряется.

– Суета убивает уникальность?

– Город, урбанизация – это то, что прямо противоположно уникальности. Стандартный дом, стандартная машина, стандартные мысли. Часто слышу в Москве «приговор»: «Он провинциален». И думаю: «Да и хорошо, и слава Богу». Зачастую провинциален – значит уникален.

– При виде каких картин у тебя пульс частит, и сразу хватаешься за кисть и краски?

– При виде хороших (смеется). Для меня не важно, что написано, в какой технике, в какой манере, в каком «изме». Это может быть абсолютный реализм, даже соцреализм, абстракционизм, супрематизм. Если гениальный художник – сердце трепещет. И бежишь быстрее в мастерскую работать. Я считаю, что в картине самое главное не что, а как.

* * *

У Татьяны Васильевой море друзей. Идешь с ней по городу, а справа и слева то и дело раздается: «Привет! Как дела?», «Сколько лет, сколько зим!» Хотя это не только друзья. В ее мастерскую часто приходят безо всяких приглашений. Посмотреть картины и просто потому, что она гостеприимная хозяйка. Кстати, она очень изобретательно и вкусно готовит, оставаясь даже на кухне человеком творческим. Помню, приехали мы в Пушкиногорье. Татьяна – на этюды, а мне очень хотелось побывать в Михайловском и Тригорском. По «великому блату» вселили нас в общежитие питерских студентов-художников (они приезжают туда на пленэры). Признаюсь, вид грязной комнаты с засаленными обоями меня, мягко говоря, огорчил. Таня же только хмыкнула: «Что нам стоит дом построить. Подключайся!» – и начала уборку. Шутки, смех, победное настроение «бывалого» (и не такое видала) художника разогнали тучи уныния, и как будто потолок стал выше, а комната – больше. Тогда из Михайловского – было это летом 1999-го – Таня привезла прекрасные этюды, и была выставка, ставшая одним из художественных событий года в Коми. И, конечно, никто не знал, как далась ей эта работа: часами за многие километры ходила с полной выкладкой, т.е. с тяжелым этюдником и картонами (когда-то Таня пережила перелом позвоночника, и, конечно же, при перегрузках больная спина дает о себе знать), к вечеру от усталости валилась с ног, не зная, сможет ли назавтра продолжить.

* * *

Помню, однажды, собравшись в мастерской Тани, мы – ее подруги – разоткровенничались, заговорили о своих сокровенных мечтах. Татьяна тогда призналась, что самое ее заветное желание – объехать мир, побывать в разных странах. В ту пору, хотя перестройка шла полным ходом, это казалось совершенно несбыточным. Где взять деньги, можно ли сэкономить на элементарных удобствах, например, отказаться от стиральной машины или пылесоса? От кого-то из нас Таня получила тогда в качестве подарка на день рождения глобус. Она смотрела на этот цветной шар, как ребенок, предвкушающий какие-то сказочные превращения, которые случаются обычно в новогоднюю ночь: «Хочу в Индию, хочу увидеть Японию, оказаться в Африке…»

И вот, после месяцев в режиме строжайшей экономии, по крохам собрав сумму, достаточную для хотя бы короткого путешествия, она садилась в поезд и отправлялась в дорогу…

– Почему художники особенно ценят красивое в некрасивом? Вот сморщенная старушка, разваливающаяся деревня, лужа какая-то... Почему художникам это так интересно?

– Идеальное не предполагает продолжения работы. Оно уже создано. Там уже делать нечего. Наверное, поэтому. Вот старушка и молодая девушка. Конечно, старушка во сто крат интереснее для художника, потому что на ее лице все написано, вся история ее жизни: и радости, и горе, и смерть. Художник должен с моделью работать, должен в ней найти все это.

Так же, как старый дом и новый, только что отстроенный. Это же просто воплощенный архитектурный проект, там еще нет жизни. Пусто. Я этого не пишу. Никто не пишет. Ну, конечно, если найти какие-то ритмы, полуабстрактную работу сделать, больше самому додумать, чем написать с натуры. Вот в Черногории… Мы там все влюбились в деревушку XVIII века, называется Брца. В 1780 году ее построили в горах. Мы, художники, влюбились в нее до такой степени, что больше ничего писать не хотели. Там давно никто не живет, но остались камни, которые помнят всех, кто там жил, остались окна. Правда, какая-то коза ходит еще по улицам, метлы стоят, посуда брошенная... Отблески жизни. Ты чувствуешь словно бы зов предков, их нет, но они зовут: «Побудьте с нами, вспомните нас». Конечно, не вспоминаешь ничего конкретного, но чувствуешь их душой. Их жизнь длится в тебе.

– Чем обогатила тебя Черногория?

– В Черногории прекрасные отели, зоны отдыха, мощные живописные пальмы. Но самое-самое для души – вот эта заброшенная деревня. Белая-белая. Там скалы белые и точно такие же белые стены. Как будто бы выросли из этих скал, как продолжение – такая гармония…

А еще там есть очень красивый остров Святого Стефана. Картиночный, рекламный такой. Думаю: «Ну, как я его напишу, что же мне с ним делать? Это прямо открытка из рекламы». Я очень хотела писать, но буквально растерялась – слишком уж красиво, как на открытке. А там есть и цвет, и форма, и история. Решила так: на переднем плане дома – это как бы наша жизнь. Дальше, за морем, остров как бы уходит в иной мир. А еще дальше такие островки уже где-то в небе. Уход в высшую жизнь. Может, это и заумное решение, но оно помогло мне выйти из положения.

Черногория – это страна, где нас любят. Они при слове «русский» расцветают все. Вначале это было так удивительно. А потом мы уже гордо произносили, что мы русские. Хотя в других странах чаще бывает наоборот. Вроде неловко за себя, за страну, за какие-то войны... А здесь – нет. Они очень похожи на нас. Такие же безалаберные, открытые. И язык очень похож. Когда были в монастыре, там служба шла на церковнославянском. Так приятно – просто как дома. Ты православный, он православный – вот это объединяет. Вовсе даже не национальность. Я в первый раз почувствовала это по-настоящему.

– Синай – одно из библейских мест, где тебе довелось побывать. Что для тебя Синай?

– Он разный. Одно дело – святой Синай, по которому ходили Моисей, Пресвятая Богородица с Младенцем, святые отцы. А другой Синай – ласковый, нежный. Меня поразило, что свет здесь не только сверху идет, а как будто из-под земли, и все просто залито им. Два освещения: сверху и снизу. От этого даже абсолютно пустые, нецветные горы, без единой травиночки, такого изысканного цвета. В какие-то минуты мне казалось, что это сон. Голубая-голубая, прямо синяя вода, бездонная, кораллы всех цветов, цветные рыбки, и ты плывешь между ними. Абсолютно другое пространство, в котором я никогда не бывала.

Или среди пустых гор вдруг открывается взгляду древний монастырь, один из самых первых. А ведь дорог не было, все очень далеко от жилых мест – даже и сейчас это семь-восемь часов езды по хорошей дороге в глубину гор. Как все это строилось в третьем-четвертом веках? …Вот насколько Бог помогает в святом деле.

– Таня, о чем плачут православные в храме? Вроде и беды у человека нет, и не слишком он сентиментален…

– Объяснить это невозможно. Я, например, иногда осознаю в себе это – стыдно за свое существование греховное. Это слезы покаяния. А бывают слезы счастья, благодарности. Однажды переболела, как всегда, своей простудой и почти ничего не слышала. После болезни у меня обычно не бывает никаких сил. Лежу бревнышком, и все. А тут (это было на Покров) друзья позвали в Серпуховский Высоцкий монастырь. Приложилась к святым мощам, к чудотворной иконе «Неупиваемая Чаша» – и вдруг раз: перестало стрелять в ухе, и я стала им слышать. Службу отстояла часа три, наверное, потом очередь за святой водой – откуда только силы взялись. А ведь думала: «Приеду, хоть на скамеечке посижу – главное доехать, праздник ведь». И мысли не было, что получу исцеление какое-то.

– Что сейчас хочется писать?