В начале той зимы со мною произошло следующее происшествие: мы, как обычно, с мамой гуляли. Вероятно, это было воскресенье, т.к. в школу на занятия она не пошла. В будни я гуляла с прислугой, тут же во дворе нашего дома № 37 настал час завтрака, и, как обычно, я послушно пошла с ней домой. Но в этот раз мне очень хотелось еще погулять, и было так жаль, что мама уводит меня. Видимо, враг разжег во мне это желание. Я шла хотя неохотно, но покорно. Когда мы поднялись на высокое каменное крыльцо и вошли в подъезд дома, вдруг на подоконнике выходившего во двор окна лестничной площадки первого этажа (мы жили на втором этаже) я увидела странное существо в шляпе и сюртуке, но очень маленького роста, как кукла, вроде обезьяны, прыгающее по подоконнику. Это существо обратилось ко мне, не знаю, слова ли это были или, скорее, передававшаяся мне мысль: «Зачем ты ее слушаешься, вот возьми и закричи, затопай ногами; ведь ты же не хочешь идти домой, как она смеет тебя уводить!» Я просто испугалась этого совета, этой идеи протеста против воли матери, которая была для меня непререкаема, но существо продолжало, прыгая, убеждать меня... Это продолжалось три-четыре секунды... Вдруг меня охватила ярость; я не своим голосом закричала, затопала ногами: «Я не хочу домой, я хочу гулять!» Злобное существо сейчас же исчезло... А я с тех пор перестала быть тем удивительным ребенком – чудом кротости и послушания – и иногда стала проявлять капризы. Помню и не могу забыть испуга и страшного огорчения, в какое поверг мой первый «каприз» мою высоконравственную мать. Она назвала его «падением». Об этом «капризе» говорили несколько дней, о нем было доложено моей крестной, и этими разговорами еще более поднимали темноту зла в душе ребенка! С тех пор самость стала во мне развиваться не по дням, а по часам, а в душу закралось чувство постоянной скуки, тоски, неудовлетворенности. Хорошо помню, что в совести я чувствовала, что сделала что-то ужасное, непоправимое, и испытывала сильное мучение, нарушая ее голос.

В детстве, и до и после грехопадения, я не любила общества детей. Они мне казались маленькими, глупыми; да и действительно, своим внутренним миром я не могла поделиться с ними – им он был бы непонятен. Внешняя жизнь для меня почти не существовала долгое время. Игр обычных я тоже долго не любила. У меня были мишка и обезьяна, и я с ними разговаривала. Любила лошадей, вероятно, потому, что их было много рядом – конюшня обоза была на дворе. Когда мне было года четыре, купили мне большого размера лошадь – вот с ней мне было хорошо, но игр никаких я не придумывала и с нею. Она «есть», и мне довольно. Единственным любимым уголком моей детской жизни были наши прогулки с папой или с мамой, иногда с папиным любимым рабочим, которому меня родители доверяли даже в Александро-Невскую лавру. Тихие кладбища со старинными памятниками и крестами, природа, тишина, какое-то особое настроение, всегда царящее на кладбищах, давали мне огромное удовлетворение: почти счастливой я себя там чувствовала... Можно сказать, что я выросла в Лавре. Перед большим собором были аллеи старых лип. Узнав из волшебной сказки о гномах, я убедила себя, что в дуплах старых лип живут гномики, и вместе с мамой мы часами проводили время; причем я рассказывала мамочке о жизни гномиков, а иногда и мама что-нибудь о них сочиняла. Как было хорошо нам с ней в эти часы! Мне хочется описать еще нечто бывшее в раннем моем детстве, до шести лет. Это было весной... Мы стали в один год гулять с мамой в той части Лавры, где не бывали раньше. Там были большие деревья, кусты, лужайки. Я помню, как там было уединенно, никого там не бывало... Помню, как в первый раз мы пришли с ней туда весной, когда только появилась трава. Я, тогда лет трех, была поражена этой картиной, этим чудом появления новой жизни, разнообразных, поразительно прекрасных травинок. Я сидела на земле, на мамином пледе-пальто (меня очень берегли от простуды), и, захлебываясь от какого-то несравнимого ни с чем, не испытанного прежде восторга, рассматривала каждую травку, каждый листик, впитывая в себя упоительный весенний воздух и испытывая такое счастье и волнение, что даже теперь не могу подобрать слов к описанию моего состояния. Я не верила, что «это» действительно «есть», что я – здесь, в этом невыразимом, непостижимом даже блаженстве... Вероятно, нечто подобное испытывали Адам и Ева в раю...

Надо сказать, что в семье нашей о Боге речей не было. Ни отец, ни мать не молились никогда; церковь совершенно отрицали и в храмы Лавры меня не заводили – так хотела мама. Веры Христовой я совсем не знала, и даже не слышала, что жил на земле Христос. Почему на могилах на кладбище стоят кресты, мне в голову не приходило спросить отца или мать. У папы моего над письменным столом всегда висела маленькая старинная иконочка Божией Матери в киотике «К а з а н с к а я». Перед этой иконой папа иногда зажигал лампадку, темно-темно красную, граненую. Я всегда с большим интересом смотрела, как он это делает. На мои вопросы: «Зачем это?» – папа отвечал, мол, это «Казанская» его мамы и что она любила зажигать эту красную лампаду (лампада была привезена папой из г.Изюма, где похоронена его мать). Но Кто на иконе, он мне не объяснял. Когда же я стала постарше, папа иногда мне говорил, что так веровать, как наши прислуги, – глупо, что крайне возмущало маму. Желание ее было таково, чтобы я сама избрала себе образ мыслей в будущем. Впрочем, и мама с особым, как бы страдальческим, чувством хранила в старом бабушкином сундучке, обитом железом (!), и несколько раз мне показывала две старинные иконы Божией Матери: одну – «Феодоровскую» – ей дала в благословение ее любимая бабушка, Наталья Петровна, а другой благословила мамину любимую покойную сестру Анну – (Аничку). Та икона называлась «Утоли моя печали». Названия эти мама мне сказывала, но о Божией Матери ни слова не говорила.

В ту зиму, когда мне пошел шестой год, я спросила однажды маму: «Что такое Бог?» – потому что я от наших прислуг (они менялись, я помню двух) постоянно слышала «Бог», «Господь» и тому подобное. Мама села на свое кресло у окна и, обняв меня, с величайшим старанием и благоговением начала в высоко-философском духе объяснять мне о «Мировом Начале», о Высшем Добре и т.д. Впоследствии я подобное читала в религиозно-философских рассуждениях Л.Толстого...

...Я слушала маму внимательно, а сама думала: «А все-таки она неправильно объясняет... на самом деле иначе... вот как...» В это время я вместо потолка увидела светлое пространство, как бы струящийся эфир, и в нем сотни головок, как бы детских, плывущих в этом эфире... Волны чего-то голубоватого и бледно-розового колебались над нами, и среди этого колебания – эти нежные личики... Видение продолжалось минуты две-три, и все скрылось... Но сказать об этом маме я не решилась. Когда я стала после этого серьезнее и кротче, однажды мама сказала, что есть люди, которые молятся вот такими молитвами, и прочитала мне: «Отче наш», «Пресвятая Троице» и еще какую-то христианскую молитву... Сказала: «Если хочешь, молись так». Я очень удивилась и, видя, что мама никогда не молится, конечно, не стала их повторять. Тут мама подарила мне образочек, овальный, маленький, живописный, под слюдой и с колечком – для ношения на себе. Я попросила разрешения повесить его над кроваткой, на спинке, над головой... Мама необычайно обрадовалась, и мы его сейчас же устроили. На образочке был изображен Христос в терновом венце и багрянице... Я полюбила этот образочек и с ним не расставалась, но теперь его, увы, у меня давно нет... Когда я стала постарше, верно в ту же зиму, мамочка решила, что неполезно мне гулять только в Лавре. Ей представилось, что маленькой Аничке нужно бывать и среди детей, в общественном месте, и был установлен такой порядок: один день (мама была беременна и уже не работала) мы с нею гуляли в Лавре, а другой – в Овсянниковском саду (сквере), тоже поблизости от нашего дома. Мне были тяжелы, невыносимо тяжелы эти прогулки в сквере, но мама была неумолима!

Впрочем, я и там находила для себя утешение в рассматривании зелени, травок, смотрела на небо, на дорожке камушки меня интересовали. На детей я не обращала внимания, ни с кем не знакомилась (они ведь «маленькие», а я – «большая»), и мы ходили с мамой как два неразлучных друга и говорили обо всем, что меня интересовало: о природе, о птицах, о тех местах спрашивала, где мама бывала до замужества, и она рассказывала мне о Швейцарии, о подъемах на горы и т.д. Любимая картина мамы моей была «Альпийский цветок». Фея, обнаженная почти, в какой-то вуалевой ткани, чуть наброшенной, гигантские скалы, и внизу, под скалой, спит утомленный охотник в средневековом костюме. К сожалению, эту картину я не догадалась сберечь... Тогда (в годы молодости, после обращения) все «языческое» вызывало у меня пренебрежение и почти ненависть... А картину эту можно было толковать духовно. Теперь я многое поняла...

До пятилетнего возраста я еще раз воочию видела беса. Он прыгал по спинке дивана и по валикам в виде маленькой обезьяны. Мы сидели с мамой на диване, и она мне что-то рассказывала. Это было до ее беременности. Прыгающая обезьяна все советовала мне ногой толкнуть маму в живот. Я была в ботинках «Скорохода» – с толстыми подошвами и толстым каблуком. Я приходила в ужас и отвращение от этого совета, но лукавый продолжал настаивать, чтобы я «попробовала». Тогда я отчаялась и крепко ткнула ногой в ботинке маму в живот. Мама вскрикнула от боли и неожиданности... Мерзкая обезьяна исчезла, а мама всю жизнь с тех пор мучилась болями в почках. Кажется, в тот раз на вопросы мамы: «Зачем я так сделала?» – я сказала, что мне приказала это обезьяна, но мама ничего не поняла, сочтя детской фантазией, и долго обижалась на меня, бедняжечка!

Летом, последним летом «с мамой», т.е. когда мне было около пяти лет (четыре года восемь месяцев), на даче у нас на Лахте, во время грозы, мы стояли с мамой на веранде... Вдруг высоко в тучах я увидела отвратительную рожу, тоже похожую на обезьяну, которая оскалилась и сказала мне без слов – одною передачею мысли: «Я тебя ненавижу и все равно не дам тебе покоя, и буду мучить тебя всю твою жизнь, до самой твоей смерти...» Я не испугалась, но рассказать об этом маме как-то не смогла, хотя делилась с ней каждой мыслью и чувством. Но гроза с тех пор долго производила на меня гнетущее впечатление. В то же последнее лето до рождения брата – последнее лето «тишины» – я испытала еще одно сильное чувство любви – это была любовь к дочери наших соседей-немцев, девушке по имени Ирмгард, 24 лет. Чувство это захватило меня всецело. Я бросила игрушки и все прежние занятия... ни о чем не могла думать, кроме нее. Девушка эта высокого роста, но не великанша, только выше среднего, шатенка, светлая шатенка, скромная, без румянца (с детства не люблю румяных, и у меня его никогда не было). В лице ее, серьезном, всегда задумчивом (люблю такие лица!), светилась редкая доброта. Я умирала от желания, чтобы она пришла ко мне в мой детский уголок в комнате, где спала прислуга. И говорила об этом маме. Видя мое страдание, мама рассказала о моем желании Ирме, и та однажды пришла ко мне. Моя гостья, на 20 лет старше меня, проявила ко мне исключительно чуткое внимание, и краткое время ее посещения было для меня неописуемым счастьем. Уходя, Ирма подарила мне свою вышивку; темно-красным бисером на розовой ленточке, в виде ожерелья. Но вот что удивительно. Вскоре после этого посещения я ощутила, что моя любовь к Ирмгард – исчезла, и даже с ненавистью смотрела года через два на ее подарок, и спорола вышивку и выбросила ленты!!

В то же лето я однажды, стоя в детском уголку, где недавно Ирма смотрела мои игрушки, я раздумалась: «Что я хочу вообще?» И вот так я, пятилетняя кроха, ответила себе: «Я хочу найти и полюбить... Кого-то... и... умереть-пострадать за Него».

О Господе Иисусе Христе я услышала в первый раз лет шести-семи от своей дорогой мамы; не помню, до рождения брата или после... Вероятно, после... Как ни заблуждалась моя мама, но в глубине души ее таились христианские чувства... Я болела ветряной оспой и все порывалась расчесывать себе болячки. Зуд был страшный, а мама не давала мне чесать их! И вот в пример терпения в страданиях и, видимо, очень жалея меня, она привела мне Спасителя. Рассказала с большим волнением и как бы с внутренними слезами о Его страданиях... Рассказ этот поразил меня неимоверно. Что-то неизъяснимо-сладкое и могучее проникло в меня и охватило мое себялюбивое сердце... И я с тех пор ни разу не почесалась... Надо сказать, что тут зуд стал вскоре проходить, и я стала очень быстро поправляться. Прошла болезнь, прошло несколько времени, и впечатление от рассказа мамочки ослабело, почти стерлось. Я продолжала жить в вечной жажде: «Кого полюбить?» – в искании предмета для «обожания», и нигде не находила в книгах такого существа. Читала я свободно с пяти лет и все понимала, как взрослая. Мне выписывали детские журналы; лет с семи очень серьезные, для старшего возраста. Купил мне папа и «Историю Ветхого и Нового Завета» – роскошное издание с великолепными цветными иллюстрациями – но... ничто прочитанное не задело уже моего сердца. Во мне пробудилось уже желание чувственной любви.

Разбудила во мне «женщину» прочитанная мною, против желания и запрета матери, купленная папой и тоже очень красиво оформленная книга «Поль и Виржиния», перевод с французского, где очень красочно и заманчиво описывалась их любовь. Впрочем, в то время мне было уже 8 лет.

Брат мой Борис родился в Великий Четверг, утром в половине девятого, 11/24 апреля 1913 года, когда мне было пять с половиной лет. Я уже умела и писать, и писала без единой ошибки! Уход мамы в роддом я перенесла тяжело. Папа занят, я оставалась с прислугой... Была Пасха, красили яйца, пекли куличи, но меня ничто не радовало... Не было мамы... Было не с кем говорить. С папой я особой близости не имела... Маму я любила безраздельно и просто – всецело, сердцем, не проверяя своих чувств умом... Появление маленького брата я встретила спокойно, и даже благожелательно, но, когда я заметила, что мама отдает ему много времени и тех чувств, которые прежде принадлежали только мне и не могли быть отдаваемы кому-то кроме, я возненавидела маленького Борю, а маме твердо решила отомстить за ее «глупую» – я так поняла – измену. Перестала быть с нею по-прежнему откровенной, замкнулась в себе, никогда к ней уже не ласкалась, мучила ее сознательно непослушанием. Ненависть к брату прекратилась очень скоро, и наоборот, я его полюбила и даже чувствовала к нему особую нежность... Мальчик он был трогательный, тоже серьезный не по возрасту, привлекательный по своей душевной красоте. В своей остроконечной вязаной шапочке-колпачке он мне казался очень похожим на сказочного гномика... На даче мы с ним играли и вместе с мамой или няней гуляли по Лахте. (Кроме прислуги, взять пришлось и няньку, т.к. у брата оказалась врожденная грыжа; и пока доктор этого не понял и не сделали ему бандаж, он плакал день и ночь!) Злобная угроза «обезьяны» в грозовых облаках исполняться начала в то лето, когда мне кончался шестой год. Из города в поселок Сестрорецк стали проводить высоковольтную электролинию. Провода тянули на столбах, и на каждом столбе – их ставили в 30-40 шагах друг от друга – был нарисован человеческий череп и две накрест сложенные кости. Это изображение наводило на меня панический ужас, не выражаемый никакими словами... Я чувствовала присутствие живой силы в каждом столбе – живой и ненавидящей именно меня. Прогулки по берегу залива, где всегда мы гуляли, были отравлены. В то время я уже начала любить игры с детьми, и это несколько отвлекало меня от страшных столбов. Я даже рассказала маме о своем мучении, и мама посоветовала мне не ходить на берег и вообще перед дачами, а выходить задним двором и гулять в луговой части поселка.

Да, одно еще добавлю: ни одной иконы у нас на даче не было – бабушкина «Казанская» неизменно оставалась в городе на своем месте над письменным столом папы... Почему-то и маленькую иконку Спасителя в терновом венце я очень скоро сняла со спинки своей кровати в городе и на дачу ее не брала никогда. Иконка была спрятана в мамину шкатулку, где хранились полученные от бабушки в наследство некоторые вещи: два кольца, медальон золотой и еще кое-что...

Кому все это досталось, неизвестно, кроме иконки: ее я потом опять взяла себе, хотя ни разу не молилась, до... до того момента, о котором речь впереди. Лишившись центра своей жизни – мамы-друга, я впала в рассеянность и заинтересовалась внешним: полюбила игры с детьми, папиных сослуживцев, лакомства и стала, с горя, играть в куклы. В школу я долго не ходила, была очень слабенькой. До 8 лет я каждую зиму болела месяца полтора или два, или «инфлюэнцей» (теперешний грипп), или катаральным воспалением кишечника – следствием двух перенесенных дизентерий. Иногда обе болезни объединялись, и я с повышенной температурой проводила ползимы в постели. Кровать мою – на день – переносили к обеденному столу в большую комнату, и здесь я играла и рассматривала картинки и слушала маму или папу, читавших мне или что-нибудь рассказывавших из своей жизни. Когда мне исполнилось 9 лет и я немного окрепла, меня решились отдать в частную школу, которую основали и преподавали в ней моя крестная, Елизавета Александровна, и крестная Бори – Варвара Павловна. Мамины друзья молодости – передовые женщины того времени.

Школа называлась «Реальное училище для совместного обучения» – мальчики и девочки учились вместе. В училище было 10 классов. Меня сразу отдали в 3-й класс. Но и в школе все у меня шло не по-обычному. Школа была очень далеко – на Петроградской стороне, близ Владимирского собора, а мы жили «на Песках», в нынешнем Смольнинском районе, в нескольких шагах от Александро-Невской лавры. Ездила я туда с прислугой, три раза (!) в неделю; остальные уроки, задаваемые на дом, узнавались по телефону! В обществе сверстников мне было нелегко. Во-первых, меня скоро все невзлюбили за то, что я «на особом положении», т.е. не каждый день в классе. Я подвергалась насмешкам, различным болезненным уколам. Мне даже дали прозвище Иговка-иголка, хотя я всегда молчала и ни с кем не сказала лишнего слова, тем более обидного. Я была воспитана матерью в правилах высокой морали. Ко всем предметам я проявляла большие способности, это меня и спасало. Не давалась мне только арифметика. Я не могла решить почти ни одной задачи, и все правила никак не хотели уложиться в моей голове! Дело доходило до того, что, измучившись со мной, папа ударял меня по голове задачником!

Какая-то гнетущая тяжесть легла на меня с поступлением в школу, и исхода не виделось... Исход дало Провиденье. В России разразилась революция. Из-за беспорядков в городе поездки в школу с марта 1917 года стали невозможны. Я ликовала: я избавилась от чуждого мне и ненавидевшего меня общества «дурачков», какими я, не называя их так, но ощущая такими, воспринимала детей моего возраста.

Я всем существом ощущала что-то новое, грядущее, великое, которое вместе с весной входило в жизнь. Мама моя, демократически настроенная, также и волновалась, и ждала нового, «настоящего»... Весна была особенно хороша в том году: все время стояла тихая, солнечная погода... Я впитывала в себя весенние запахи; почти целые дни мы с Борей – ему было уже 4 года, нас уже пускали гулять без надзора – проводили на дворе нашего и соседнего дома, где шел капитальный ремонт, среди рабочих, трудившихся на этом деле. По вечерам с начала зимы 1916 года родители завели чтение вслух – читали поочередно: папа и мама. Прочли сначала «Детей капитана Гранта», потом «Хижину дяди Тома», «Принца и нищего» и еще одну английскую (в переводе) книгу о бездомном мальчике. Эти чтения сблизили нас и сгладили те постоянные несогласия, которые длились у мамы с папой все мое детство.