ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ

АНГЕЛ ЭЖВЫ

Рассказы ближних о судьбе инокини Григории (Меньшиковой)

Ветер размахивал березами, словно священник кропилом. Потом сорвал с могилы схимонахини Марии букет полевых цветов, стоявший в самодельном ведре, сделанном из большой пластиковой бутыли. Я вернул цветы на место…

Помянуть матушку Григорию мы и собрались на девятый день в Кылтовской обители. В какой-то момент ветер усилился, начал моросить дождь, и совершавший панихиду отец Владимир Юркин предложил отправиться в храм. Но Господь нас от могилки не отпустил. Непогода чуть стихла, панихида продолжилась. По окончании ее отец Владимир прочел проповедь, как всегда по каким-то записям, а потом впервые на моей памяти заговорил без помощи своей книжицы. Рассказал, как девять дней назад его спросили на похоронах:

– Кого хоронят-то?

– Прихожанку нашей эжвинской общины.

– Простую прихожанку!? А почему столько священников собралось?!

Последние слова отец Владимир произносит торжественно, гордится матушкой, которую очень любил еще с тех времен, когда был простым мирянином.

* * *

Нина Михайловна Мищенко, известный в Сыктывкаре педагог, вспоминает, как однажды помогала тяжело болевшей матушке одеться в храме и кто-то пошутил: «Ну, Вера, тебя как архиерея одевают». Верой матушку звали до пострига. А еще раньше – Бибикамал, что значит «совершенная». Родом она из башкир. Двадцать лет назад заболела раком легких, но вот случай редчайший: Господь отвел ей время, чтобы покреститься, создать эжвинское сестричество, привести к вере многих и многих. Много лет она была душой Эжвы, города-спутника Сыктывкара. Теперь стала его ангелом.

– Помню, мы поехали в Воркуту, – рассказывает Нина Михайловна Мищенко, – я – с курсом для учителей русского языка и литературы, а Вера Михайловна – сестру навестить и мне помочь. Начинаются лекции, матушка иконочки в аудитории поставит, сидит, читает Псалтырь, и так каждый день по восемь часов. Очень интересно было наблюдать за воркутинцами. В первый день нас встретили настороженно, косились на матушку. Но когда узнали, что Вера попросила у старосты список имен и за всех молится, – был такой прорыв! Учителя в матушку просто влюбились. Воркутинцы – люди без полутонов, только «да» и «нет», либо принимают, либо не подступишься. Нас приняли. Везде потом на такси возили, город показывали, в кафе водили, где бедная матушка, помню, кушала мороженое потихонечку, чтобы не обидеть, хотя ей было трудно, все болело. Как раз накануне прошла курс облучения, в надежде замедлить развитие болезни. Когда я закончила чтение лекций, то услышала: «Ваши были выше всяческих похвал». И я поняла – дело тут не во мне. Моим курсам обычно дают неплохую оценку, но не настолько восторженную. Просто матушка в глазах учителей смогла придать духовный объем моим душевным усилиям. Тогда я, быть может, впервые так отчетливо поняла, как настоящая вера преображает все, к чему прикасается.

Родом Бибикамал была из настоящей мусульманской семьи, горячо любила и почитала своих очень верующих родителей. С таким же почтением относилась и к родителям мужа, так что они в ней души не чаяли. Христианкой стала, когда заболела. Уже и двигаться не могла, но после того, как ее поднесли к Чаше со Святыми Дарами, получила еще много лет жизни. Она была тяжело больна, но каким-то чудом не только сама держалась, но поддерживала и окружающих.

– Характер у нее был легкий, – продолжает вспоминать Нина Мищенко.– Как-то в паломничестве по России у нее пролилась на книги святая вода. Я бы занервничала, а она только-то и сказала: «Вот как хорошо, книги еще раз освятились». Ехали мы в автобусе много дней, что страшно выматывало. Однажды я не выдержала, легла ночью в проходе – и каждый раз, просыпаясь, слышала ее молитву. Молилась она тихо, склонив голову, и слова стлались по полу, были слышны мне одной. В Вологде мы пошли в музей, где выставлена икона «Зырянская Троица», написанная Стефаном Пермским. Очень хотелось приникнуть к ней, но нас предупредили, что образ под сигнализацией: тронешь – приедет ОМОН. Когда мы вышли из зала, Вера Михайловна осталась, потом догоняет, говорит: «А я приложилась!» Сигнализация почему-то не сработала.

Однажды, лет десять назад, втроем с нею и моим мужем мы отправились в Великий Устюг. Дорога-лежневка была очень плохая, а машина у нас старенькая. Время от времени она застревала, напарывалась на бревна, а матушка знай себе читает акафист святителю Николаю или попросит: «Святитель отче Никола, помоги», перекрестит машину, и мы едем дальше. Я своими глазами видела, как у мужа вставали дыбом волосы. Он не понимал, как такое может быть. На мосту перед Устюгом видим автоинспекцию. Останавливают практически всех. Муж говорит: «Ну, сейчас такой штраф закатят – машина техосмотр не прошла». А Вера Михайловна, глядя на гаишников, только и сказала: «Отче Никола, закрой им глазки». Мы проезжаем, и они почему-то отворачиваются в этот момент. На обратном пути это, кстати, повторилось. Муж снова был потрясен, собственно, с этого и началось его воцерковление.

Вторая наша поездка в Устюг тоже произвела большое впечатление. Она стала словно негативом первой и по-иному, но все-таки вразумила мужа. Устюжский священник отец Ярослав Гнып благословил нам остаться на воскресную литургию, но муж замахал руками, мол, не можем, в понедельник на работу. Матушка повздыхала, но что делать. Поехали. Неудачи начали преследовать практически сразу. Сначала Вера Михайловна забыла сумку, пришлось вернуться. Потом я упала на паромной переправе. В Котласе наши пути разошлись, матушка решила ехать в Антониево-Сийский монастырь, а мы ночью заблудились, заехали не туда, несколько часов выбирались. В грозу отказали почему-то тормоза. Дорогу размыло – мы застряли и долго искали подмогу. С великими муками добрались до дому, где муж, придя на работу, услышал: «А мы вас не ждали, нашли замену». Все это стало наукой для нас. «Вот что значит ослушаться священника», – сказала матушка. В Антониево-Сийской обители она провела полгода. Приехала: не узнать, болезнь отступила. Так она двадцать лет и держалась. Последние годы даже к врачам не ходила.

Любила повторять слова преподобного Амвросия Оптинского:

Жить – не тужить,
Никого не осуждать,
Никому не досаждать,
И всем – мое почтение.

Когда священнику Александру Никитенко под детский духовный центр передали клуб, прожила у него недели две. Какие-то новые русские выражали недовольство, грозились. И матушка одна держала оборону. Под конец можно было наблюдать умилительную картину: один из «крутых» сидит, читает вслух Псалтырь. К вере через матушку приходили многие, людей, далеких от Церкви, она покоряла своей любовью, силой молитвы. В ее квартире все время кто-то ночевал, собирались люди посмотреть православные фильмы, поговорить. Вера Михайловна непрестанно миссионерствовала, делая это ненавязчиво. Как-то увидела, что я пришла в храм в юбке с разрезом, ничего не сказала, а потом подарила свою, со словами: «Ее носи, а ту не носи». Так она нас учила…

Нина Михайловна плачет, говорит: «Ей все можно было рассказать. Она все понимала».

* * *

– Поначалу она удивляла меня манерой одеваться, – рассказывает Людмила Ивановна Куманейкина, – юбки длинные, обувь не по размеру, шлепает. Я немножко стеснялась ее, потом привыкла. Все внешнее для матушки не имело значения. Это с детства прививалось родителями. Они жили очень бедно, в скромном доме с глиняными полами. Мама мыла полы в каком-то учреждении, отец работал сторожем, но матушка говорила, что ее детство было счастливым. Рассказывала, как помогала отцу разжигать печку, как отправлялись они с ним на базар продавать овощи со своего огорода. А когда возвращались назад, отец покупал несравненное лакомство, баранки, и шагал домой, повесив их на шею.

Она всегда чувствовала, когда мне становилось плохо. В этот момент раздавался телефонный звонок. «Людмила», – слышала я голос матушки, так ласково выговаривающей мое имя, как никто больше этого не умел и, боюсь, уже не сумеет.

Я – преподаватель, однажды решила: то, что я делаю – бессмысленно, ученики меня не любят, забывают, едва переступив порог класса. Как всегда, поплакала, но матушка велела не отчаиваться: «Людмила, мне кажется, ученики еще будут приходить к тебе». И, конечно, начала за меня молиться. И уже на следующий день слышу, меня окликают: «Людмила Ивановна...», потом еще и еще, подходили мои ребята, старались как-то подбодрить, бывшие выпускники стали навещать. Это был переломный момент в моей работе.

Я не знала, откуда берутся у нее силы. Это за пределами всякого понимания, когда человек, умирающий от рака, идет навещать других болящих, дарит столько сострадания.

Вера Михайловна любила повторять в ответ на наши сомнения: «Господь все устроит». Так и было. На ее похоронах мы очень боялись, что не хватит еды. Хватило тютельку в тютельку, последнюю картошку положили последнему из пришедших помянуть матушку.

* * *

– Знал ли я матушку Григорию? – переспрашивает игумен Игнатий (Бакаев). – Да, благодаря ей я священником стал.

Знакомы мы были года с 1970-го. Муж Веры, Михаил, – мой старый друг, работали вместе, ходили в гости друг к другу. Душа матушки томилась, искала Бога, но, так как она была башкирка, я и вообразить не мог, что она станет христианкой. Но однажды пришла зимой, замерзшая вся, и говорит: «Ты знаешь, я покрестилась. Муж, родные – все православные, нельзя мне от них отрываться». Это было вскоре после того, как она заболела, в 1987-м. После этого меня она тоже в Церковь стала подталкивать. Один раз поехал в профилакторий, лежу в лечебной ванне и слышу, кто-то неподалеку проповедует о Христе. Неужели Вера? Она. Оказалось, тоже приехала подлечиться.

С нее и началась наша эжвинская община. Пришла как-то и говорит: «Даже садоводы и огородники общества создают, отчего же мы, христиане, не собираемся?» Расклеили объявления, в назначенный день на ступеньках кинотеатра «Горизонт» собралось человек пятьдесят. А тут дождь хлынул, мы просимся в кинотеатр, нас не пускают. Вызывали главу администрации Ушакова. Он приехал, посмотрел: «Все свои, эжвинские, люди солидные». С тех пор начал нам помогать. А меня матушка в старосты общины протолкнула, хоть я и не хотел, времени не было совершенно.

По всей Эжве собирала деньги на храм. По лестнице из-за болезни не могла подниматься, потому ходила по тем домам, где есть лифты. Поставит ящик для пожертвований на саночки – и вперед. Когда храм построили, петь в нем оказалось некому, и Вера убедила дочь оставить консерваторию, стать первым нашим регентом.

У матушки было очень чистое сердце, через это она многих просветила. Вот один случай. Стою я в храме, слышу, как один парень другого спрашивает: «Что нового?» А тот отвечает зло: «У-у, батюшка машину купил». И в меня это вошло. Приходит Вера, спрашивает: «Что новенького?» «У-у, батюшка машину купил», – мрачно отвечаю. А матушка так обрадовалась, что даже руками захлопала: «Как хорошо, не будет теперь мерзнуть зимой по дороге в храм и на требы сможет чаще ездить!» Тут я покраснел от стыда, но урок этот на всю жизнь запомнился. У нее было чистое сердце, и оттого она все видела в истинном свете. Хоть сто лет воцерковляйся, а христианином без этого не станешь.

Когда заболела, все пребывали в унынии, только она была собранная, бодрая, всех успокаивала. Казалось, совсем немного ей осталось жить – но смотришь, съездит в монастырь, сходит в крестный ход, и к жизни возвращается. Один раз я взялся ей рюкзак поднести, с которым она в паломничество собралась ехать. И ахнул, такой он был тяжелый. Одной святой воды, как оказалось, там было 7,5 литра.

Когда перед смертью ей предложили: «Может, монашество примешь», – матушка с такой радостью согласилась, словно многие годы ждала этого, но не осмеливалась попросить. Игуменья Стефанида, настоятельница Кылтовского монастыря, приехала к Вере домой, там и совершился постриг. Имя матушка получила Григория, что значит «бодрствующая». Такой она и была.

Хоронить повезли мы ее в Кылтовскую обитель. Кроме меня, приехали отцы: Дионисий, Владимир Юркин, Борис Белогуб, отец Андрей из Айкино, потом подъехал отец Владимир Дунайчик. Семь священников, не сговариваясь, собрались у гроба матушки. Мирян было человек пятьдесят. Было бы намного больше, автобус не мог их вместить, а своим ходом добраться до Кылтово к похоронам успеть было невозможно. Там, где определено было выкопать для матушки могилку, сам собой вырос нарцисс, никто его не сажал.

Г.ДОНАРОВ

назад

вперед