В феврале мы вспоминали день смерти великой подвижницы, недавно умершей схимонахини Маргариты, последней дивеевской монахини. А мы все её звали Фрося, и она себя так называла – Фрося, хотя была схимницей и скончалась, когда ей было за 90 лет. Никогда она не кичилась своим монашеством, хотя была монахиней с 15 лет, послушницей ещё того Дивеевского монастыря. Она прошла, с нашей точки зрения, тяжелейшую жизнь – лагеря, ссылки, бездомное существование, изгнание из монастыря, поругание мощей преподобного Серафима Саровского на глазах её было, разорение Дивеевской обители, торжество безбожия. Было и более страшное – монахи и священники снимали с себя сан, говорили: «Мы не веруем в Бога, если такое происходит», – и уходили жить в мир. Не мы им судьи, но было и такое. А схимонахиня Маргарита твёрдо веровала в обетование своих духовных отцов и матерей, которые говорили, что снова возродится Дивеево и последняя монахиня, одна из дивеевских послушниц, доживёт до этого дня, встретит мощи преподобного Серафима Саровского, которые архиереи и дивеевские сёстры на своих руках принесут в Дивеево, где будут воссозданы огромные храмы. А одна из дивеевских сестёр должна будет сохранить святыни, оставшиеся от преподобного Серафима: горшочек, в котором он варил сныть, траву, когда постился на дальней пустыньке, епитрахиль, поручи, рукавицы. А ещё свечу, которую последняя дивеевская монахиня возжжёт перед входом в храм, когда будут вносить в дивеевский храм мощи преподобного Серафима. Когда девочка, пятнадцатилетняя Фрося, слышала эти обетования ещё в начале XX века, конечно же, она даже не думала о том, что это ей придётся всё – и сохранить, и испытать, и возжечь эту свечу, и встречать мощи преподобного Серафима. Но и за двадцать лет до своей смерти, до того как всё это свершилось, о чём я говорил, ни на секунду не сомневалась она в этих обетованиях. Казалось бы, как можно было в это поверить? Вокруг была закрытая зона, рядом из города Сарова сделали город Арзамас-16, в котором производили ядерное оружие, посторонних людей не пускали в Дивеево, разорены были все храмы Дивеевского монастыря, даже маленького приходского храма не разрешали построить. Тайно монахи приезжали в Дивеево, спрятав бороды в воротниках и шарфах, везя на груди Святые Дары, чтобы тайно на Овражной улице, невдалеке от Дивеево, где жили эти монахини, тихо причастить их и тихонечко уехать, потому что даже за это, казалось бы, в недалёкие 80-е годы хватали монахов, заключали их в тюрьмы, пусть ненадолго, не на такие сроки, как провела в тюрьме сама матушка Фрося, схимонахиня Маргарита, но всё же. И вот – а мне довелось великое счастье общаться с ней много лет – в эти тяжелейшие годы ни на минуту не сомневалась она в том, что всё это произойдёт, показывала свечку, которую возжжёт последняя монахиня (а тогда ещё жило несколько монахинь – и в Муроме, и в Арзамасе, и в Дивееве), у неё и даже в мыслях не было, что это будет она, она была всего лишь хранительница этих святынь. И вот произошло то, что мы все знаем: паче всякого чаяния разрешили открыть Дивеевский монастырь, бурно стала отстраиваться и приводиться в порядок обитель, и схимонахиня Маргарита дожила до этого обетованного ей дня, когда она, уже немощная, в схиме (скрывала она эту схиму, называла себя «я просто Фрося», а была великая подвижница, прозорливая), уже передав вещи преподобного Серафима в монастырь, а сама стояла с этой изготовленной почти сто лет назад свечой, возжегши её, и встречала мощи преподобного Серафима, которые нёс Патриарх в храм дивеевский, а с ним архиереи и сёстры возрождённой Дивеевской обители.

Духовно очень близок к Дивеевскому монастырю и женскому монашеству был великий подвижник, исповедничество и мученичество которого проходило на Большой Лубянке в 30-е годы. Здесь, в одном из этих зданий, поблизости был заключён архиепископ Арсений (Стадницкий), который, до того как его заключили в казематы Лубянки, довольно скептически относился к тому, что же произойдёт с Русской Церковью, – надеялся, веровал, но не знал наверняка. А тогда, незадолго до смерти, после страшных пыток и унижений, он был на последнем допросе. И мы читаем протокол этого допроса: вдруг он говорит мирно и спокойно, совершенно не имея зла к тем людям, которые были перед ним (это был, кажется, 1938 год – всё уже, безбожная пятилетка объявлена, сказано, что все храмы в России будут уничтожены и вера сама будет уничтожена, всех последних священников забирали и расстреливали): «А я знаю, что придёт время, когда сам народ уничтожит безбожную власть на Руси, возродятся храмы, монастыри, а самое главное – возродится вера и возродится путь людей от смерти к жизни вечной. Ни на йоту в этом не сомневаюсь». Сказал он это после пыток, после страшных застенков, перед неминуемой смертью – ему это было совершенно ясно и объявлено об этом. Это обетование, судя по всему (мы можем предположить с огромной степенью вероятности), от Духа Святого он получил за своё исповедничество здесь, в тюрьме, и исповедовал это пусть даже перед людьми, не верившими ему, недоброжелателями, но которые занесли это в свои документы, а документы эти попали уже к нам, сегодняшним людям, и для укрепления нашей веры услышали мы голос архиепископа Арсения (Стадницкого) из 1938 года.

И у нас на памяти тоже подобный случай исполнения обетования человека по вере, непреклонной вере человека в Господа, что бы ни было в жизни, какие бы тяжёлые и страшные события ни приключались. Любовь Тимофеевна Чередова, многие помнят, последняя духовная дочь священномученика Илариона (Троицкого), она дожила до наших дней, приходила иногда к нам. Мы её привозили на машине, ставили здесь стульчик, и она сидела, потому что ей было 102 года. Так вот, после смерти священномученика Илариона, а было это в 1929 году, Любовь Тимофеевна, тогда ещё молодая женщина, ни на секунду не сомневалась, что доживёт до возрождения Церкви и прославления в лике святых своего духовного отца, священномученика Илариона (Троицкого). Когда встала речь о канонизации священномученика Илариона, она была уже в очень и очень преклонных летах и тяжело болела, каждый день могли ждать её смерти. Но так получилось, что вопрос о канонизации и вся подготовка канонизации заняли довольно долгое время – почти три года. Любовь Тимофеевна уже лежала и не вставала, врачи поражались, что она ещё жива, а она говорила только одно: «Не беспокойтесь, я не умру до тех пор, пока не узнаю, что принято решение о канонизации священномученика Илариона». В полной уверенности говорила она. И вот когда в последний раз мне довелось причащать её дома, я приехал с радостным известием о том, что Святейшим Патриархом и Синодом принято решение о канонизации священномученика Илариона. И когда мы читали после причастия полагающиеся молитвы, в них была и молитва старца Симеона «Ныне отпущаеши раба Твоего...». И мы все поняли, что сейчас произошло подобное тому, что произошло тогда в Иерусалимском храме. Она умерла в ночь, а через три дня, когда на Синоде уже официально принималось решение о канонизации, мы здесь отпевали Любовь Тимофеевну в малом приделе. И, кстати сказать, удивительно, священномученик Иларион не был ещё прославлен, но мы дерзнули и нарисовали на столбце царских врат его икону, но не подписали, нельзя было ещё – позже, после прославления подписали. Это был, наверное, единственный храм во всей России, где была икона священномученика Илариона. И она во гробе лежала (мы всегда ставим гроб в этом приделе, ничего нарочитого в этом не было) прямо перед святым изображением своего духовного отца. Когда я позвонил из Синода с радостным известием, что всё решено и официально всё подтверждено, то, пока говорил по телефону, слышал переборы на колокольне: в это время Любовь Тимофеевну обносили вокруг храма, прежде чем вынести её из монастыря.