ДЕРЖАВА
ЕВРАЗИЙСКИЙ УРОК
Загадочный спецкурс
|
Возможно, кто-то из наших постоянных читателей помнит рассказ о корреспонденте правительственного издания «Российская газета» Татьяне Шутовой, которая всю чеченскую войну провела на Кавказе, посылая оттуда репортажи. Однажды, оказавшись в Шали, дудаевской столице Ичкерии, она помогла генералу Романову бескровно войти в этот город, заминированный очень хитро – при отключении одного фугаса взрывался другой. Татьяна передала сапёрам освящённое маслице из лампады преп. Серафима Саровского, и солдаты, помазавшись им, пошли на смертельный риск. Проход делали в спешке, но ни один солдат не подорвался, что сами они посчитали чудом, и, удивительно, впоследствии во время войны никто из них не был даже ранен (Ко Гробу Господню, «Вера», № 359). С той поры, как Татьяна Шутова рассказала об этом нашим читателям, прошло восемь (!) лет. Где теперь эта православная отважная женщина, угасла ли в ней боль от увиденного и пережитого на чеченской войне?..
Недавно встретил я Татьяну Алексеевну в Москве на выходе из лектория, после одной научной конференции. Она явно куда-то спешила. Поздоровались. На мой вопрос, чем теперь занимается, ответила:
– Преподаю на факультете искусств МГУ. И ещё заведую кафедрой древних и новых языков в Сретенской Духовной семинарии.
– А спешите куда?
– Через полчаса надо у семинаристов зачёт принимать, по спецкурсу.
– А что за спецкурс, по древним языкам? – не отстаю я.
– Как вам сказать... Это такой предмет новаторский, фактически сама его, грешная, и придумала. Поначалу надеялась, что он очень пригодится в военных училищах и школах милиции. Но оказалось – для священников он ещё важнее. Второй год мы обкатываем его в семинарии, не делая никакой рекламы, поскольку в самом предмете имеются некие острые углы. Но вот на днях попросила я нашего проректора отца Иоанна, чтобы разрешил мне выступить на конференции с сообщением. Батюшка благословил... Так что, ладно, расскажу. Вы будете первый журналист, кто узнает об этом.
Стол буквой «П»
– Задумываться об этом я стала ещё в Чечне, – начала издалека Татьяна Алексеевна. – Ведь что у нас получилось? До 91-го года жили мы в этаком межнациональном благодушии, зачарованные лозунгом «дружбы народов». И мы действительно дружили – на личностном уровне, невзирая на национальности. Но была ли это дружба между народами? Когда случился развал Союза и стала трещать по швам Российская Федерация, вдруг обнаружилось, что мы почти ничего о народах «советской семьи» не знаем – о национальных чаяниях, о традициях, об их менталитете.
В 96-м году поехала я в Чечню в составе одной международной гуманитарной организации. Находиться там, затесавшись среди иностранцев, было намного безопасней, чем представляться корреспондентом русской газеты. И всё равно страшно... Там же был шариат и творилось такое, что в советское время невозможно было представить. В Грозном встретила свою подругу-чеченку, журналистку, с которой мы подружились ещё до войны. Луиза рассказала мне о трагедии своей семьи. Она жила в одном из сёл Ачхой-Мартановского района. Однажды, когда вокруг было довольно спокойно и царило этакое полуперемирие с «федералами», над селом летели самолёты. По чьему-то недосмотру из бомболюка вывалилась бомба и упала на те дома, где было родовое гнездо Луизы. Погибло девять человек, в том числе её невестка и маленькие дети. Луиза очень горевала, мы вместе с ней плакали... И она говорила: «Я всё время думаю об этом лётчике, да живёт он долго-долго. Вот если бы он увидел эти детские фотографии, тогда бы понял... Но пусть он живёт долго-долго...» После этого написала я очерк: как добра и великодушна моя чеченская подруга, простившая русского лётчика!
Спустя время в разорённом Грозном собирала я сохранившиеся материалы о кавказском периоде Льва Николаевича Толстого. Институт языка и культуры был разбит в пух и прах, очень многое сгорело, куда-то пропали письменные памятники, магнитофонные записи... Многое из того, что удалось найти, было на чеченском языке, так что мне переводили, а я записывала. И случайно наткнулась на упоминание о самом страшном чеченском проклятии, которое звучало так: «Живи ты долго-долго, чтобы ты увидел, что станет с твоим отцом, с твоей матерью, с твоими детьми, с твоими внуками, с твоими правнуками… И пусть будет с ними то-то и то-то...» Дальше самые страшные кары перечислялись. И лишь тогда поняла, что моя «великодушная» чеченская подруга бесконечно, как заклинание, повторяла проклятие: «Пусть живёт он долго-долго...»
После трагедии в Новых Атагах, когда были убиты сотрудники Международного Красного Креста, с которыми я простилась накануне, я очень переживала. Мне предложили там работать, и я заняла их пустующее место. Тут стала замечать другую грань, которая не отделяет, а, напротив, объединяет русских с чеченцами. В Красном Кресте были одни иностранцы, и я часто вместе с чеченцами удивлялась: почему они не понимают простых вещей?
Скажем, такая сценка. Радушные чеченцы потчуют медиков с Запада, и тут ко мне подходит потрясённый хозяин: «Сл’юшай, какой-то дикий эти французы, швейцары... Мы им стол готовим, а они подбегают, в тарелочка положил, в уголочек забежал – и там сидят, к’юшают!» Чеченцу я сказала, что так на Западе принято, это у них «фуршет» называется – сами со стола берут и отходят. А позже прочитала лекцию зарубежным друзьям. О том, что на Кавказе и в России принято стол ставить буквой «П», и это не просто стол, а собрание людей, где есть председатель (тамада, глава стола), где всё идёт по распорядку и тосты говорят по старшинству. Иностранцы внимательно выслушали и попросили меня составить цикл лекций о том, «что можно и нельзя» на Кавказе. Так я стала экспертом по Кавказу для многих зарубежных организаций. Знание местной специфики имело большое значение во время кавказских вооружённых конфликтов. Я консультировала зарубежные гуманитарные организации в то время, когда работа федеральных органов, например, в Чечне была невозможна. В одной драматической ситуации, связанной с захватом заложников, мы смогли «на бумаге» построить схему их спасения. Увы, условия контракта не позволяют до конца моей жизни раскрывать детали, но, поверьте, мне не стыдно, а наоборот, я горжусь, что знания пригодились. Как говорится, информация – мать интуиции. Мы их спасли!
Вот так постепенно стало вызревать у меня желание создать учебную дисциплину, которую я называю «прикладная этнография». Всем нам, живущим в многонациональной России, необходимо иметь хотя бы общее представление об обычаях других народов и, конечно, уважать их. Я уж не говорю о военных и милиции, которые из-за незнания национального менталитета часто подвергают риску человеческие жизни. А священникам без этого вообще не обойтись, особенно миссионерам. Если знаешь, что и как принято в определённой местности, то сможешь сразу включиться в эту жизнь. А не знаешь – то тебя просто высмеют и вообще слушать не станут.
На Кавказе есть много непонятного для нас, русских христиан, многое нам не нравится. Но бояться их чуждости не стоит, иначе мы так никогда их не узнаем. А узнать стоит, поскольку в любой национальности при желании можно найти близкое себе. Мне вот не нравятся чеченские проклятия. Но есть у них и другие клятвы, например клятва куначества. Это когда, братаясь, люди говорят: ты – это я, я – это ты, мой дом – твой дом... И на Кавказе у меня очень много друзей, близких людей, которые действительно стали мне братьями и сёстрами.
Ещё что важно. Очень много для создания курса «прикладной этнографии» дало мне прежнее знакомство, даже дружба, с великим русским этнографом Львом Николаевичем Гумилёвым. Я слушала его лекции по этнологии в Москве, в Ленинграде, делала с ним интервью, мы много говорили у него дома. Его считаю своим учителем.
Зикр и кропило
– Вы призываете, чтобы христиане поняли кавказцев-мусульман, – перевожу я «стрелку» нашего разговора на другие рельсы. – Но что-то не видно, чтобы мусульмане пытались понять нас. Они упорно считают нас язычниками, полагая, что у христиан «три бога». Когда им говорят, что Пресвятая Троица – это один Бог, они словно не слышат...
– Таким недоразумениям несть числа, – соглашается Татьяна Алексеевна. – Иногда они приводят к трагическим последствиям. Помните, я вам рассказывала про маслице из Дивеево, которое отдала сапёрам перед разминированием Шали? А ведь везла я его совсем в другой город – это освящённое масло меня просили передать настоятелю грозненского храма отцу Анатолию Чистоусову. После тех событий прошёл год – и вот снова я разыскиваю отца Анатолия. Но уже по другому поводу: его вместе с представителем Московского Патриархата Сергеем Жигулиным боевики взяли в заложники. Обращаюсь к знакомому полевому командиру: «Я знаю, что священников держит в плену бригадный генерал Ахмед Закаев. Посодействуйте, чтобы он отпустил их. Они ж не солдаты, а священнослужители!» И в ответ слышу: «Да этот ваш отец Анатолий! Вы знаете, что он делал? Он посылал русских солдат и офицеров убивать чеченцев». «То есть как? – не верю я. – Когда и где это было?» «Да на глазах у всех, на площади, перед строем солдат». Оказалось, что чеченцы приняли ритуал окропления святой водой военных и оружия за призыв к «православному джихаду». Отца Анатолия за это казнили. А Сергей (ныне архимандрит Филипп) чудом спасся.
Что печально, чеченцы не исключение. В прошлом году о «священниках, призывающих к войне», я услышала от дагестанца, который давно уже стал москвичом и вроде бы должен разбираться в наших обычаях. Говорю ему: «Так это ж просто окропление солдат святой водой, освящение, чтобы Бог хранил». «Как так? А я думал...» Или вот противоположный пример. Видели когда-нибудь по телевизору, как чеченцы, обнявшись за плечи, кружатся таким хороводом, что-то там выкрикивая? В одной из наших газет написали об этом: «Воинственный танец, они призывают к оружию...» Да к какому оружию?! Это молитва у них, «зикр» называется. Есть такая медитативная практика суфизма, когда монотонное призывание имени Аллаха сопровождается ритмическими движениями тела, и это может продолжаться час-другой, до упаду. Есть и противоположная практика – фикр, этакое неподвижное, безмолвное размышление о себе и о Боге. Мы ничего этого не знаем. Вот и получается: наши священники «к оружию призывают», а чеченцы «исступляют себя воинственными танцами» – и пошло-поехало...
По этому случаю я студентам такой пример привожу. Почему не дружит собака с кошкой? Потому что собака, когда хочет поприветствовать, хвост поднимает и покачивает им. А кошка, приветствуя, хвостик опускает. И наоборот: когда собака гневается, то опускает хвост, а кошка – поднимает. И что получается? Один из них подходит с дружбой, а в ответ видит: «Как сейчас дам тебе! На клочки разорву!»
– Вы сказали, что священников удерживал Ахмед Закаев? Он ведь вроде образованный, цивилизованный человек, – удивляюсь я.
– Цивилизованный? Может быть... Но вот что я вам ещё расскажу.
Позывной – «Артист»
– В том, что Закаев прямо или косвенно причастен к убийству отца Анатолия Чистоусова, я не сомневаюсь, – утверждает Татьяна Алексеевна. – Почему? Я была первой журналисткой, которая в Кремлёвской больнице поговорила со спасшимся Сергеем Жигулиным, и знаю многое о том, что произошло. Сейчас он не хочет говорить с журналистами на эту тему, поэтому не буду передавать его рассказ. Достаточно сослаться на чеченцев, с которыми я разговаривала. Плен священников длился четыре месяца, и в ту пору многие пытались всё сделать для их освобождения. И я тоже встречалась с руководителями бандформирований разных уровней, ведь у меня, как журналиста, были контакты. Так вот, в ответ я слышала много всякой лжи, откровенной неправды, но каждый раз, когда упоминала, что священнослужители находятся в распоряжении Ахмеда Закаева, ни один из чеченцев это не опровергал. Это было само собой разумеющимся. Я не могу свидетельствовать в Гаагском или Лондонском суде, поскольку люди, с которыми я это обсуждала, почти все убиты, а кто жив, тот до смерти боится. Но ведь всем и так известно, что захват священников был проведён на территории, подконтрольной Закаеву, а значит, его людьми, с его ведома.
– По телевизору иногда показывают, как в Лондоне Закаев выступает в роли «политического беженца»: такие европейские манеры, интеллигентность...
– Вот именно – «в роли». Он же профессиональный актёр, вы не знали? И режиссёр. Думаю, к захвату заложников в Театральном центре на Дубровке он тоже причастен. Поделюсь одним наблюдением.
Есть такие люди, которые всю свою жизнь связали с театром и умеют по игре актёров, по стилистике спектакля сразу определить, какая это школа, кто ставил пьесу. Я сама такое видела. Близкий мой друг однажды пришёл на репетицию нашего студенческого театра при факультете искусств и тут же, открыв дверь, сказал: «Фоменко». Я ему: «Да что вы, это никакой не Фоменко, это одна женщина спектакль нам ставит, помогает». Он говорит: «Спорим?» И оказалось, что та женщина – ученица Фоменко. Понимаете? Это то же самое, что в живописи. Когда настоящий художественный критик говорит: школа такого-то живописца, то он, как правило, никогда не ошибается. Точно так же, например, опытный человек по поведению другого человека может угадать национальность... Школа, стиль, национальная культура – это то, что невозможно ни скрыть, ни подделать.
Так вот. Одна моя давняя знакомая – коллега с факультета искусств МГУ, очень тонкий театральный критик, уважаемый в своей среде, – пошла на Дубровку. Цель у неё была такая: написать о постановщиках «Норд-Оста», об их школе, их стиле, то есть сделать подробный театроведческий разбор. И вот она сидит, проникается пространством спектакля... К слову сказать, богослов о.Павел Флоренский говорил, что искусство – это явление организации пространства, будь то музыка, живопись, театр. И вот эта дама во втором акте вдруг замечает, что пространственная структура в спектакле резко изменилась, появился совсем другой стиль – актёры иначе стали двигаться, появилось неуловимо новое. И она мне потом рассказывала: «Я сразу определила – это появился мой друг, мой учитель! Разве можно спутать его почерк?» В действиях актёров она узнала режиссёра, который преподавал ей в театральном училище. Школа его прямо бросалась в глаза: вот так вышли на сцену новые действующие лица, вот так разделилось пространство, именно так, в его стиле, из зала стали выходить другие актёры... И не сразу она осознала, что новые актёры спектакля о Великой Отечественной войне одеты почему-то в современную камуфляжную форму. И что на её глазах, действительно, разворачивается совсем другая «драма», поставленная другим режиссёром. Это был захват заложников.
|
Я спросила знакомую, когда и в каком училище преподавал режиссёр, постановочный стиль которого она узнала. Та ответила. И я вспомнила… Я ведь, когда работала в правительственной газете, много писала о чеченском искусстве, о становлении театра и прочем. Вспомнила, что именно в тот год в том театральном училище именно этот режиссёр вёл группу студентов, прибывших из Чечено-Ингушетии, чтобы сформировать труппу национального театра, получившего имя Ханпаши Нурадилова, героя Великой Отечественной войны. Так вот, среди студентов, учившихся у режиссёра, был молодой Ахмед Закаев.
Позже, во время войны, у Закаева был радиопозывной «Артист», ведь он много лет, с 1981 по 1993 годы, играл на сцене Грозненского театра и возглавлял местный творческий союз. Он мечтал сам стать режиссёром, ставить спектакли. И поставил. Кровавую драму в Москве.
|
Эту мою уверенность подтверждает ещё один факт: московский театр на Дубровке Закаев знал как свои пять пальцев. Известно, что, когда готовился захват заложников, террористы снимали на видео все театральные площадки Москвы, где, на их взгляд, можно было провести теракт. Например, досконально обследовали Дом молодёжи на Фрунзенской. А на Дубровке снимать не стали. Почему? По очень простой причине. Театральный центр на Дубровке прежде назывался ДК ГПЗ – он был обыкновенным Дворцом культуры шарикоподшипникового завода, и строили его по типовому проекту. Таких ДК имелось множество в стране, в том числе театр имени Ханпаши Нурадилова в Грозном – точная его копия. Так что режиссёру-постановщику теракта не понадобились планы-схемы. Им был тот, кто сам топтал сцену и закулисы этого здания.
– Но террористы всё-таки не актёры, – сомневаюсь я. – На Дубровке был не спектакль, а боевая операция...
– А какая разница? Спектакль, ограбление банка, спецоперация – всегда пишется сценарий, распределяются роли, оттачивается взаимодействие по секундомеру. И те террористы репетировали по сто раз, и кто-то ставил все их действия: эти выходят с той стороны, те – с другой, движутся этак, становятся там, и тот, кто обращается к залу, говорит так... Вообще террористам без театральности никак – ведь публику, заложников, требуется деморализовать, ввести в определённое психическое состояние. Терроризм всегда был театром, и напрасно вы назвали это «боевой операцией». Главная цель террора не уничтожение противника или захват территории, а создание впечатления, влияние на настроения в обществе.
Однозначно, это был спектакль, сыгранный по сценарию. Но с настоящей кровью, горем и страданиями людей. Я, конечно, плохая христианка, никак не получается у меня полюбить врага... Так и хочется пожелать «Артисту», автору этой постановки, «жить долго-долго...».
Взгляд из окна
– Видно, тогда, в 2002-м, вас очень затронули события на Дубровке, – стараюсь я понять рассказчицу. – Захват заложников всколыхнул пережитое в Чечне?
– Вы знаете, одно за другое цепляется... Так совпало, что Театральный центр на Дубровке находится напротив моего дома. Тёмным ранним утром, когда начался штурм, из окна своей кухни я видела светящиеся ракеты и слышала, как на всех машинах в округе включилась сигнализация. Почему из окна кухни? В других комнатах у меня ночевали люди. Понимаете, я вычислила, что именно в эту ночь спецназ начнёт штурм – помог прежний «чеченский» опыт. И даже час штурма угадала. Так что в ту ночь пригласила к себе друзей, чтобы уберечь – они живут окна в окна с театральным центром. То есть всё вроде предусмотрела и правильно сделала. Упустила лишь одно: почему я на кухне, а не там – среди заложников?
Сознание вины резануло меня в прошлом году на Рождественских чтениях, когда я впервые узнала о подвиге Константина Васильева, попытавшегося обменять себя на детей-заложников (Просто русский офицер..., «Вера», № 534).
|
|
Понимаете, чеченских боевиков я хорошо знаю – работала в Чечне в различных качествах с первого года конфликта. Со многими из «абхазского батальона» была знакома со времён войны в Абхазии. Там они были на стороне страдающей Абхазии и входили в добровольческие отряды Конфедерации народов Кавказа. Вот ведь каковы виражи судьбы! Да и сама была заложницей – ведь тогда в Шали чеченцы привезли меня специально, как «живой щит», зная, что готовится штурм города. Также у меня имеется уникальный опыт переговоров с террористами, например в Будённовске в 95-м мне удалось уговорить Басаева и вывести из городской больницы 26 заложников... Но вот, я стою на кухне и смотрю в окно. А в сотне метрах от меня Константин Васильев пытается что-то доказать террористам. «Тут какой-то сказочник пришёл», – по мобильнику докладывали боевики своему главарю. Они не поверили ни одному слову полковника Васильева. Тот был обречён, поскольку не знал, как говорить с ними. У него не было элементарных навыков того, что я называю «прикладной этнографией».
– Шансов всё равно было мало, – пытаюсь переубедить Татьяну Алексеевну.
– Кто знает? Это только Богу ведомо, – отвечает она. – У каждого свой путь, и никогда не нужно, наверное, форсировать свою судьбу, если тебе не даны знаки Свыше. Такое не раз со мной случалось. В 95-м после чуда с маслицем генерал Романов, перед тем как покинуть Шали, спросил меня: «Вы полетите с нами на Самашки?» Я сказала, что нет, надо возвращаться в Грозный, там много дел. Не полетела. А в Самашках тогда случилась страшная трагедия, когда крови было по шею. Господь меня не сподобил...
– Если б полетели, то не смогли бы рассказать о чуде Божьем...
– Тоже верно, – соглашается бывшая журналистка. – Знаете, в прошлом году на Рождественских чтениях была ещё одна поразившая меня встреча. Подходит ко мне какая-то дама, говорит: «Я работаю экскурсоводом, вожу людей в Дивеево. И знаю ваш рассказ о чуде с маслом преподобного батюшки Серафима Саровского, освящённым в Дивеевской обители. Когда мы водим наших экскурсантов, я всегда рассказываю об этом. А прочитала я это в газете “Вера”...» Видите, как слово отозвалось. Ещё я знаю, что этот рассказ о «дивеевском» чуде в Шали воспроизвели в других патриотических изданиях, и теперь нижегородские омоновцы и собровцы перед командировками в Чечню ездят в Дивеево и принимают омовение в водах святого источника. Так неожиданно была положена традиция. Видимо, батюшка Серафим им действительно помогает, раз традиция продолжается.
– Там, на Кавказе, в экстремальных обстоятельствах вера в Бога помогает сохранить в себе человечность?
– Увидев смерть, поневоле начнёшь задумываться о смысле своего существования, о Боге – и становишься человечнее. Но у войны есть шлейф. Великий врач Николай Пирогов, основоположник полевой хирургии и один из основателей Красного Креста России, говорил, что война – это психическая эпидемия. Так что нам всем нужна реабилитация – психическая, духовная, а не только физическая. Во время чеченской кампании мне часто звонили военные, прибывавшие на побывку между боями. Звонили обычно ночью. Ребята, приехавшие на краткий отдых, говорили о своих сослуживцах, вспоминали погибших, особенно опасные операции. Я молчала, а они говорили и говорили… Я заметила, что звонки раздаются чаще всего в ночи после больших церковных праздников. Я знала от их жён и подруг, что ребята – православные, молятся, ходят в церковь. Почему же они звонили мне, полузнакомому человеку? Кем была я для них? Женщиной – но не близкой, не родной, которая со страху умрёт, если ей рассказать всё то, что было на войне. А была я «своей» – той, которая поймёт, потому что сама, своими глазами видела происходившее на войне. Женщина своя, а значит, не выдаст, не осудит и терпеливо выслушает до конца. Что это? Чего ищут люди в краткой передышке между жизнью и возможной смертью, в той пограничной ситуации, которую столь тщательно исследовали вышедшие теперь из моды экзистенциалисты? Да ведь это потребность в исповеди… Не только в том, чтобы покаяться в грехах, а всю жизнь вывернуть наизнанку. Вспомнилось сейчас: стоишь в очереди на исповедь в храме где-нибудь в южном регионе, где недавно бушевал или рядом прошёл пожар войны. Стоишь, собираешься с мыслями и чувствами. И тут осознаёшь, что очередь перед тобой как бы расступается, люди исчезают, не дойдя до аналоя – отступают, становясь либо за тобой, либо вовсе растворяясь в полумраке храма. Оглядываешься: стоит человек, глаза – пустые колодцы, лицо опрокинутое, отрешённое, не лицо – страдающая маска. И не знаешь, дойдёт ли человек до таинства, совершит ли покаянное действие, отверзнет ли уста свои пред Лицом Самого. Это лица людей, переживших войну, войну на собственной территории, в которой нет фронта и нет тыла, войну, в которой не бывает победителей. Сквозь горнило этих войн прошли десятки тысяч человек, распылившихся по всей нашей необъятной территории, ещё столько же стали жертвами или близкими жертв террористических актов. Самое важное тут – высказаться, рассказать самому себе о себе. Рассказать честно и до конца, при этом многое сохранить в тайне от других. Это и есть для многих пока неосознанная потребность в исповеди. И нужно мужество и умение найти в себе силы прийти на исповедь. От священников же – тех, кто становится посредником между миром дольним и горним в этом трагическом катарсическом акте, – требуется терпимость к искалеченным душам или, как минимум, терпение к страждущим. Главное – их понять.
Начало любви
Татьяна Алексеевна уже явно опаздывала на зачёт к студентам, поэтому я попросил её хотя бы вкратце рассказать об этнографическом спецкурсе.
– Как я уже сказала, с ним я пришла в Сретенскую Духовную семинарию два года назад, – ответила она. – Благодаря ректору архимандриту Тихону (Шевкунову) там всегда к новому относились с интересом. Батюшка меня ободрил и предложил самой преподавать, взяв на кафедру миссиологии. Полное название курса – «Прикладная этнография и регионоведение». Хвалить его мне самой трудно, но вот у нас есть заочники, которые приезжают отовсюду, например из Псково-Печерского монастыря, – так они горячо поддержали, говорят, страшно полезная вещь, очень нужная сейчас. Особенно для тех священников, которые едут служить на Юг нашей страны и в епархии, после развала Союза оказавшиеся в странах ближнего зарубежья.
Курс наш пока ещё формируется. Разнообразного материала очень много, но мы стараемся давать его доходчиво, интересно, с элементами развлекательности.
– Например?
– Ну, скажем, как следует здороваться с Римским Папой, если вы вдруг встретитесь с ним, – смеётся педагог. – Или разбираем термины родства: кем принцесса Диана приходилась принцу Уэльскому, а Дантес – Пушкину. Или: в каких степенях родства допускаются бракосочетания у разных народов. Это такие, казалось бы, необязательные знания, но они дают культуру познания чужих обычаев.
– А кого вы приводите в пример?
– Непременно рассказываю о генерале Сергее Чабане, командующем миротворческими силами в зоне грузино-абхазского конфликта. Потрясающий человек! Первое, что он сделал, когда приехал в Закавказье, – набрал себе консультантов, которые его научили, что можно делать, а что нет. Он уже знает, войдя в дом к кому-либо, как говорить, как мыть руки, как приветствовать хозяйку и так далее. Грузины так приветствуют хозяйку, а абхазы этак. У этих можно приглашать за стол женщину, а у тех нельзя. Понимаете? Ещё чем удивителен этот русский генерал – он воцерковился, будучи вот в таких экстремальных обстоятельствах. Крестился сам и привёл в храм сына, жену, внука, регулярно посещает церковные службы. Он замечателен и как военный стратег, и как отец солдатам. Очень грустно будет, если его заменят на этом посту, ведь новому командующему придётся заново во всё вникать.
– А какая разница, как мыть руки в гостях?
– В том-то и дело, что все полагают, будто никакой разницы нет. Но вот пример из жизни. Приезжаете вы в некую страну, приходите в гости, спрашиваете: «Ну, как у вас тут принято, какие есть особенности?» Хозяин, ваш друг, руками машет: «Да всё как у вас! Обычно живём». И тут же, перед тем как пригласить к столу, к вам подходит мальчик с кувшином. Вы: «Спасибо, не надо, я руки под водопроводом помою». И всё – вы уже нанесли оскорбление этому дому. Тут ведь целый ритуал: мальчик с кувшином, женщина с полотенцем, обувь, которую надо обязательно снять, а посему позаботься заранее, чтобы носки не были рваные. А где-то носки и в карман придётся положить, если в доме принято босиком ходить. Или, скажем, собаку погладишь – и опять на тебя странно смотреть будут, у некоторых народов не принято их касаться. В той же Чечне будет оскорблением дома, если туда собаку пустишь: как это, в человеческом жилище – и животное! Вот вам и «всё как у вас»! А ведь говоря так, люди искренне полагают, что иначе у других и быть не может.
Или табуированная пища. Про иудеев мы, кажется, всё знаем, про их кошерную пищу, а ведь сколько казусов всё равно случается. Вспоминаю и вздрагиваю. Летим на Пасху на Святую Землю. Милые еврейские стюардессы носят по рядам ритуальную мацу. Наши паломники благодарно улыбаются и… берут! Или, я знаю, есть народы, например финны, которые не едят грибы, а у меня дома на столе это самое фирменное блюдо.
Или вот пример из моей буйной юности. В конце 70-х в Казахстане проводился потрясающий форум по культуре народов Востока – несколько тысяч человек участвовало со всего мира. Там я работала переводчицей с русского на французский и обратно. А председателем нашего форума был индус – доктор всяческих наук, музыкант, художник и просто очень интеллигентный человек. И вот во главе с ним поехали мы в скотоводческий колхоз-миллионер «Казахстан». Нас прекрасно встретили, селяне – милые, добрые люди – усадили нас трапезничать. И нашему индусу как самому почётному гостю подносят местный, казахский «хлеб-соль». Подают ему блюдо, а на блюде... окровавленная голова коровы. Они ж скотоводы, такая традиция. Индусу стало нехорошо: представьте, в Индии корова – священное животное, по улицам ходит и никто её не трогает. А тут – отрезанную голову. Но дальше – больше: индусу, который чуть ли не в обмороке, показывают, что нужно пальцем выковырнуть из коровьей головы глаз, в соль опустить и съесть. Наш индус был просто в шоке... Этих казахов, конечно, не надо осуждать, они ж не знали. Но таким казусам несть числа.
– Своим студентам я говорю: «У нас сотни народов, и все обычаи вы, конечно, не изучите. Вы не сможете стать казахом, чеченцем или мальгашом. Но каждый раз, отправляясь куда-либо, вспомните, что надо заранее поинтересоваться, что там принято и не принято, как себя вести».
Наша великая держава объединяет Европу и Азию, Север и Юг, и нам нужно скрепить это любовью. А начало любви – в желании понять другого. Представьте, сколь это много – просто желать понять!
Записал М.СИЗОВ
 | назад |
| вперед |  |
