О Николае Ивановиче Федышине я узнал, листая старый номер журнала “Слово” (№10 за 1990г.). Рассказывается там, что Николай Иванович известный в Вологде и по всей России реставратор икон. Множество святых образов он спас от гибели, в научном мире считается знатоком древнерусской литературы и истории. Когда у профессиональных архивистов и историков возникают затруднения с каким-нибудь старославянским текстом, то за помощью обращаются к нему. До него были широко известны 30 вологодских иконописцев, а он установил и описал в своей картотеке еще 200! Он сумел потрясти весь искусствоведческий мир, доказав, что Дионисий расписал своими гениальными фресками Ферапонтов монастырь не в два лета, как считалось всеми, а в 34 дня. В статье рассказывалось и о других открытиях этого удивительного реставратора. И подумал я: вот бы встретиться, записать, что он знает и мыслит об иконописи. И, отправляясь в Вологду, никак я не предполагал, что интерес “об искусстве поговорить” испарится сразу же, и речь зайдет о другом...

Реставрационные мастерские находятся в Вологодском кремле, на территории музея. Под низкими древними сводами покоятся иконы – на стеллажах, стоят прямо на полу. Едко пахнет ацетоном, кругом банки, бутыли, пузырьки с растворами – мастерская напоминает химическую лабораторию и самую обыкновенную столярку. Вытирая руки тряпкой, ко мне выходит рабочий “столярки” – старик в кургузом мятом пиджачке, в толстых роговых очках, деревенского вида. Оказывается, он и есть Федышин. На ученого вовсе не похож... Николай Иванович представляет своего сына Николая, тоже реставратора. Вдвоем они тут и работают. Николай похож на отца, улыбается глазами, застенчивый и немногословный.

О том, как реставрируются иконы, отец и сын рассказывать не стали: просто показали, как это делается. На темную доску накладывается тряпочка, пропитанная каким-то раствором. Тряпочка впитывает копоть, грязь или краску поздних наслоений. Тампоны сменяют друг друга – и открывается кусочек образа, каким он был раньше. Утраченные фрагменты подмалевывают так, чтобы не бросалось в глаза. Кусочек за кусочком... Работа, можно сказать, малотворческая, кропотливая и вредная для здоровья – испарения от химических реактивов сжигают легкие. Расчистка одной иконы, бывает, длится около года. Всего в музее за десятки лет расчищено около 300 образов, а в хранилище Вологодского кремля дожидаются своего часа еще 4000 икон! Двум реставраторам на весь музей, отцу и сыну Федышиным, явно не осилить этого до конца жизни. Их труд – капля в море. И все-таки во вред здоровью, за мизерную зарплату они трудятся.

– Я до сих пор привыкнуть не могу, как появляются на темных иконах фигуры святых, светлые лики, первозданные цвета, – рассказывает Николай Иванович с неожиданным для пожилого человека мальчишеским восхищением. – Каждый раз по-новому... А ведь я 45 лет это наблюдаю.

Реставратор стал вспоминать, как впервые ему доверили расчистить икону, вспомнил своего учителя Брягина, родителей – и вся его жизнь предстала малой песчинкой пред чем-то огромным, непостижимым, раскрывающимся изумленному человеку в невиданных первозданных красках.

Отец Николая Ивановича родился простым крестьянином в Вольском уезде (до революции Вельск принадлежал Вологодской губернии, а не Архангельской, как ныне). Двенадцати лет от роду Ивана отвезли на лодке по Ваге до Северной Двины – и оттуда пароходами на Соловецкие острова. По родительскому обету отдали его на два года в монастырь. Настоятель определил ему послушание в иконописной мастерской. Через два года мальчик вернулся, с собой он привез несколько собственноручно написанных икон.

Иван решил учиться дальше художеству и поехал в Москву. Там жил его дядя, который был приятелем с известным писателем Гиляровским. Тот, посмотрев рисунки крестьянского паренька, сказал: “Неплохо. Мальчик впервые в столице, и я помогу ему”. А Иван и вправду был напуган огромным городом...

Гиляровский сдержал слово и помог поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества, где преподавали знаменитые художники. Успешно закончив учение, Иван хотел вернуться на родину преподавать рисование, но свободных вакансий не оказалось. Несколько лет учительствовал в частном реальном. училище и очень тяготился этим. Сохранилась переписка того времени, в письме товарищ просит Федышина: “Пиши мне дальше, это очень интересно, нравы училища, которые ты описываешь – как в “Бурсе” у Помяловского...” Воспоминания влекли Ивана из душной атмосферы на родину, где, казалось, вернется то настоящее, светлое, что он пережил в детстве.

В 1913 году в Вологде открылся Учительский институт, и Федышина приняли туда преподавателем рисования. В городе уже действовало Общество любителей изящных искусств, в выставках которого участвовали живописцы Москвы и Петербурга. Рядом с картинами великих художников свои произведения могли выставить местные горожане, рабочие – доступ был для всех. Выставлялся там и Федышин. Так бы, в кругу “ценителей изящных искусств”, в душевном комфорте и благополучии прошли годы Ивана Васильевича. Если бы не переворот в стране...

– В 1924 году мой отец пришел заведовать художественным отделом в музей, – рассказывает Николай Иванович.– Здесь он и познакомился с моей матерью, Екатериной Николаевной Соколовой, которую приняли хранителем музея. Мать была из священнического рода, отец ее служил священником в Грязовецком уезде, сама она закончила Вологодское епархиальное училище. Если вспомнить, что отец послушничал в Соловецком монастыре -все это вместе ставило под удар их семью, их вполне могли засудить как неблагонадежных, религиозников. Но отец был верен себе... Когда толпа пришла в Кремль, чтобы сбросить колокол с колокольни, он побежал им наперерез и спас святыню... Этот колокол, многопудовый “Лебедь”, и по сей день на месте. Не так давно была первая служба в кремлевской Софии – и “Лебедь” зазвучал, голос у него удивительной силы...

Сразу, как отец поступил сюда, он отправился по разоренным храмам, часовням, опустошенным монастырям, чтобы спасти иконы от поругания и просто физического уничтожения. Бывало, от деревни к деревне шел он пешком, иной раз и на крестьянской телеге. Осенью и зимой, в чахоточном состоянии... Иногда приходилось отбирать иконы прямо из рук “воинствующих безбожников”. За четыре года, в разгар атеистической пропаганды, он спас почти пять тысяч образов.

В то время директором музея был Куропатников – старый революционер, большевик, говорили, что он не раз встречался с Лениным. Отец много сил потратил, чтобы убедить его: иконы надо сохранить для будущих поколений. Спасенные иконы отец взялся реставрировать... В нашем семейном архиве сохранилась переписка отца с матерью.

Иван Васильевич – Екатерине Николаевне, Москва, 3 октября 1926 года: “Неплохо было бы расчистить трехъярусную икону... За эти иконы, я думаю, ругать нас не будут”. Иван Васильевич – Екатерине Николаевне. Москва, 14 октября 1926 года: “Не знаю, стоит ли писать о приостановке расчистки Куропатникову: меня он не послушает и Главнауки не боится. А Главнаука за это (самовольную реставрацию) может сильно ущемить, если не Куропатникова, то самый музей, что гораздо хуже...”

Екатерина Николаевна – Ивану Васильевичу, Вологда, 8 ноября 1926 года: “По художественному отделу проводил экскурсии сам Куропатников. Не знаю уж, как и что он там объяснял, только слышала мельком, как перед иконой Дмитрия Прилуцкого он читал похвалу святым как строителям и носителям культуры. Торжествуйте, Иван Васильевич! Это Ваших рук дело!”

Отцу не раз приходилось писать объяснительные в ответ на обвинения во вредительстве, что будто бы действия “Вологодского Губмузея... все время идут вразрез с линией уездисполкома и совершенно тормозят его работы по ликвидации монастырей в уезде”. В 37-ом его арестовали, а мать осталась без работы. Только в 39-ом отца выпустили. Там, в тюрьме, чахотка подкосила его, вскоре он умер.

Когда отец умер, мне было 13 лет. Чему он успел научить меня? Как карандаш правильно затачивать, краски смешивать, как цвета сравнивать. И, главное, показал, что иконы – это не картины... А ведь это и есть самое главное для реставратора. Если икону не почитаешь – какой же ты реставратор? Если святого образа не видишь –разве усидишь над этой доской часами, месяцами? Простому художнику легче что-то новое намалевать, чем корпеть тут... А отец видел, какой свет из икон идет.

Все детство я провел в мастерской. Мы и жили прямо здесь, в Кремле. Когда отца забирали, нас с третьего этажа бывшего архиерейского дома переместили в полуподвальное помещение. Пришлось голодать, и очень сильно – как в войну. На некоторое время вернулся старый директор, Куропатников, до перевода на другую работу он успел восстановить мать в должности.

Началась война. Безотцовщина, трое нас у матери, я все время в музее проводил. Школы вологодские под госпитали отдали, и наши классы ютились в одном здании. Я учился в третью смену, света не было, темно. С моим зрением не видно, что на доске написано – я на “камчатке” сидел себе и книжки почитывал. Из школы меня исключили. Поступил в ремесленное училище на слесаря-инструментальщика, пайку там давали 800 грамм. Финки мы для партизан точили, лыжные палки, запчасти для тракторов. В инструменталке парового отопления не было, одни железяки, руки леденеют. На обед – строем. Руки вымыл, бегом на улицу, на мороз строиться – и руки в карман не сунешь, только по швам. В общем, руки у меня толстыми стали, так опухли, что напильник не удержать. Комиссовали меня из ремесленного.

Прихожу к мамаше со справкой. А в музее как раз выставки-передвижки для госпиталей делали: на щиты наклеивали вырезки из газет и выпусков “Хроника ТАСС” с карикатурами на немцев. Картинки черно-белые, а я взялся их раскрашивать, чтобы были цветными. Всем понравилось. И меня приняли в музей на ставку художника-оформителя. Приходилось всякой работой заниматься. В Кремле была единственная лошадь – старая кляча, которую на войну не взяли. Однажды по разнарядке послали меня на ней возить раненных. На сборном пункте дотла очередь, спрашивают: “Откуда такая музейная древность?” Отвечаю: “Из музея”. Такой смех поднялся... Возил на ней и дрова. Зимой скользко, кляча падала, поднимал ее руками – и плакал вместе с ней.