Было сумрачное утро. Питерцы говорят, что с начала зимы ни разу солнца не видели. В метро на полу вестибюля лужицы серого, почему-то не тающего снега. И не снег, и не вода – что-то среднее, грязь просто. Скользко, зябко, в немигающем свете фонарей плоские, бледные лица людей. Метрополитеновские лица... Вот и станция “Черная речка”. Выхожу – и, как это бывает, когда выныриваешь из утробы метро, серый день ослепил. Вокруг движение, толпы людей, рокот машин. Сколько раз здесь бывал, но почему-то появился страх заблудиться. Словно в другой город попал. Вот улица Савушкина, по ней трамваи ходят. Надо ехать до остановки “пер.Серебрякова”. Вот сам переулок, долго надо идти, пока не покажутся впереди заснеженные купы деревьев. Потом долгая-долгая кладбищенская аллея, вороний грай над головой. Все незнакомо вокруг, будто в первый раз иду по этой дорожке... И то правда, в ХРАМ-то я еще никогда по ней не ходил!

Серафимовская церковь в самом конце погоста. Небольшая, деревянная. У входа стоит автобус, с черной полосой на борту. Покойника привезли. Литургия уже началась, и я огорчился, увидев с кадилом молодого священника. Не черед, значит, отцу Василию сегодня служить...

Потом-то я узнал распорядок старца. Встает он всегда в 5 часов, молится, едет сюда с другого конца города (живет он за Нарвской заставой) и обычно приходит в храм первым – даже тогда, когда служить не надо. И сегодня он был здесь! Понял это по лицам столпившихся в левом притворе людей. На лицах – ожидание. Служительница храма шепотом проинструктировала: “Вы встаньте в сторонке, тут первый, последний – без разницы. Батюшка сам подойдет к тому, кто более нуждается...”

Закончилась Литургия, началось отпевание. А мы стоим. У дверцы, откуда должен выйти старец, висит большая икона, видно, очень почитаемая. Кто изображен, стесняюсь спросить. Похоже, Бог Саваоф. Написан образ в академическом, нелюбимом мной стиле – словно обычный человеческий портрет. Странно, но чем-то притягивает этот “портрет”, глаз не отвести. “А как еще Бога рисовать? – думаю. – Только так и можно – неумело и искренне...” Вдруг все преобразилось, в толпе появилось сияющее лицо о.Василия. Молодые глаза, короткая бородка – совсем не старец. Обнимается с людьми, словно после долгой разлуки, вокруг улыбки, слезы даже. “Подождите, милые, у меня тут дело срочное. Вернусь...” – говорит. И снова его нет.

– Вы не огорчайтесь, – ободряет меня служительница храма, – Батюшка и с вами поговорит, просто так не уйдете.

– А куда он уехал? – Туда, надо понимать, где он сейчас нужнее. Батюшка-то не все нам говорит. Вот эти мелкие, обывательские чудеса, когда людям будущее открывает или советует как и что по жизни делать – это он от нас не прячет. Он стал уже таким, что это теперь ему не вредит. Наоборот, говорит, что чудеса должны быть, иначе людей никак не пронять, чтобы к Богу пришли. А вот другое – не обывательское, а духовное – то не показывает нам. Нынешним летом взял да поехал в Севастополь. Поеду, говорит, на юг, отдохну. Вернулся уставший-уставший, лица нет. Оказывается там, в Севастополе, в эти дни всероссийский шабаш колдунов проводился. Слышали о нем? И Батюшка ездил туда отмаливать...

– А эти, “обывательские”, чудеса... к ним, наверное, вы уже привыкли?

– Да. Хотя иной раз задумаешься: как такое может быть?! Бывало, поругаюсь с кем-нибудь по телефону, трубку брошу. И тут же звонок. “Что, получила?” – слышится батюшкин голос. А я и рта еще не успела открыть. Поговорит он вот так-то, и злости во мне уже нет... А сколько к нам в храм приговоренных к смерти ходит!

– Это... преступников что ли?

– Приговоренных врачами. Больные то есть, которые умереть должны. Они все ходят к Батюшке, и все живые.

Случаи удивительной прозорливости настоятеля Серафимовского храма уже собраны и опубликованы московским писателем Б.Гусевым – в замечательном послесловии к сборнику проповедей “Во имя спасения России” (М., 1994 г.). Все они, действительно, касаются бытовых обстоятельств людей – того, чем человек живет в своей повседневности. Вот некоторые из них.

“У моей дочери есть подруга, – рассказывает он, – Тася, она прихожанка Серафимовской церкви. У Таси появилась опухоль на щеке – был затронут нерв языка. Врачи, к которым она обращалась, давали разные рекомендации, одни говорили: “Надо удалять”. Другие советовали не трогать. Тася пошла за советом к отцу Василию. “Не спеши”, – сказал он. Опухоль продолжала расти. Осмотрев больную, профессор I-го Медицинского института предложил операцию. Тася снова к батюшке. Он: “Еще подожди”. Через месяц, однако, дал благословение на операцию.

– После операции, когда немного пришла в себя, оперировавший меня профессор сказал: “Ваш случай – самая удачная операция за всю мою практику! Почему, спросите вы? Потому что она очень своевременно сделана: все созрело, но тянуть дальше было нельзя, – опухоль могла задушить”, – рассказывала потом Тася, и с удивлением в голосе продолжала: – Профессор сказал мне словами Батюшки! Ведь отец Василий, давая Благословение, сказал: “Сейчас – время!” Удивительно, правда?”

А вот что рассказал давний прихожанин Серафимовского храма Максим Сергеевич: “Батюшка видит чужую боль лучше, чем сам человек. Предвидит. Может заранее сказать, когда человек умрет, или останется жить... А предвидит он даже в мелочах. Раз сказал женщине, прихожанке нашего храма: “Сына своего жени”. Я слышал и потом спросил женщину: что, сын женится? “Ничего не знаю”, – отвечает. А в следующее воскресение подходит ко мне и разводит руками: “Женится мой-то! Я из церкви возвращаюсь, а он уже привел девушку!”

Бывает, Батюшка простое, душевное слово скажет человеку – и у того все в жизни меняется. Есть у него в приходе инженер Анатолий Захаров, ему где-то за сорок. Иногда приезжает в храм на своем стареньком, купленном когда-то по списании микроавтобусе. Как-то подошел отец Василий к нему, спрашивает: “Что грустишь, Толя?” – “Да что-то нашла тоска, Батюшка...” – “А ты развей ее! Посади в автобус сына своего, еще ребятишек с матерьми, сколько поместится... И езжай за город! Погода-то какая!”

Так просто, без богословских нравоучений, подсказал ему Батюшка, где начало “пути ко спасению”. И вот что дальше было:

“Анатолий последовал совету, набралась полная машина, поехали за город. Остановились на дачном участке женщины, что ехала с ними, и было всем очень весело, провели целый день... И стало это традицией – выезжать группой за город. И Анатолия это нисколько не тяготит: он делает добро, а для верующего человека в том есть свой интерес! Это и есть путь к спасению своей бессмертной души”.

А вот случай, показывающий, как сам Батюшка относится к своей прозорливости: “Женщина с детьми развелась с мужем, имея на то очень веские основания. И отец Василий знал об этом. Пришла она к нему и просит Благословения на размен квартиры с мужем, разумея, что коль будет батюшкино благословение, то и размен пройдет скоро. Но Батюшка не дал Благословения на размен. И она решила терпеть и происходящие в квартире оргии, и многое другое. Прошло недолгое время, и муж умирает. И уже не с кем разменивать...

Но когда Батюшка узнал о смерти мужа, он был поражен”.

Вот это – что сам “был поражен” – удивило меня больше всего в рассказах прихожан, записанных Б.Гусевым.

– В моем сознании часто встают вопросы, – говорил Батюшка, – как, каким чувством предвидеть маленькое будущее в человеке: кому жить, кому умереть; кому судьба соединиться, или этого делать не следует... Это явление – сила Благодати Божией, которую получает каждый священнослужитель, когда над ним совершается хиротония, то есть посвящение в сан священника. И в будущем он обязан всегда восполнять этот дар молитвой в храме, совершая литургию, молебны, общаясь с прихожанами со словами утешения и помощи”.

В автобиографии, напечатанной в 1996 году в журнале С.-Петербургской Духовной академии и семинарии, отец Василий прямо говорит будущим пастырям: в наше время недостаточно проповедей с амвона, нужно и чудо. “А это уже задача священника: ему в молитвенном делании открывается видение, недоступное обычному человеку. Такое видение дает не только сан, но и ежедневные долгие моления. И опыт, и знание жизни”.

Так было уже в истории России. В начале века, когда страна катилась в пропасть, один скромный священник – обычный батюшка, обремененный всякими приходскими делами, заботами о своей семье и многочисленных родственниках, усердно молился Господу о спасении русского народа. И дал ему Господь... Совершением чудес многих обратил протоиерей Иоанн Сергиев в веру, удержал на гибельном краю. И было это тоже на далекой окраине “безблагодатного” Петербурга, в Кронштадте.

Протоиерей Василий Ермаков тоже обычный приходской священник, как все. Есть у него и своя семья – матушка, три взрослых дочери (православные, все с высшим образованием), зятья, много внуков. В храме поинтересовался я и предками батюшки:

– У него здесь, на Серафимовском кладбище, кто-то лежит?

– Нет, – ответили, – отец его, Тимофей, в Эстонии похоронен, а мать на Орловщине.

– Вот как... А почему тогда он этот храм для служения выбрал? Все-таки маленький он у вас, деревянный, к тому же на кладбище – на самых городских задворках...

– Батюшка сам не выбирает. Его преподобный Серафим выбрал. А вообще, храм у нас хороший – намоленный, сто лет сюда, к Серафиму, люди идут со своим горем. На кладбище-то.

– А правда, – спрашиваю, – что отец Василий близкий друг Патриарха Алексия II-го, и воспитывались они в одной семье?

– Да. Священник Михаил Ридигер, отец нынешнего Патриарха, еще в молодости вызволил нашего батюшку из немецкого концлагеря и принял к себе, воцерковлял вместе со своим сыном.

Судьба о.Василия сама по себе интересна, поэтому приведу несколько выдержек из автобиографии. Батюшка вспоминает:

“Родился я в городе Болхове Орловской области, и в моей детской памяти запечатлелись 25 заколоченных храмов без крестов, с разбитыми окнами, – так было у нас, да и везде в России в предвоенные, тридцатые годы. До 14-ти лет я прожил без храма, но молился дома, молитвой родительской, – отец, мама и сестры – все молились... Началась война. И вскоре мы стали свидетелями трагического отступления, даже беспорядочного бегства войск. И 9 октября 1941 года в город вошли немцы. Вскоре прошел среди оставшихся жителей слух о том, что собираются открыть церковь. 16 октября был открыт храм, во имя святителя Алексия, митрополита Московского. Люди ходили по разоренным храмам, собирали для него иконы, которые не успели уничтожить. Нашли чудотворную икону, Иерусалимскую – она была приколочена к полу и по ней ходили люди.

Нашелся и священник. Рядом с нашим домом жил отец Василий Веревкин. С 1932 по 1940 он отсидел в лагерях на лесоповале в Архангельской области.

Наступил 1942 год, очень трудный: фронт отстоял от нас в 8-и километрах. Я с родными пошел в храм под Рождество. И стоя в переполненном храме, – новый открыли, Рождества Христова, – в нем помещалось до трех тысяч молящихся, – мне было удивительно видеть горячую молитву, и слезы, и вздохи; люди, в основном женщины, были в протертых фуфайках, заплатанной одежде, старых платках, лаптях, но то была молитвенная толпа, и крест – истовый, благоговейный, которым они осенялись, молясь за близких, за свои семьи, за Родину – потрясло. То была настоящая глубокая молитва русских людей, обманутых не до конца, которые опомнились и вновь приникли к Богу.

И вот тогда я с ясностью ощутил: “Небо на земле”.

В начале июля 1943 года началась битва на Курской дуге. Фронт приблизился к городу, начались бомбежки. И 16 июля я попал в немецкую облаву вместе с сестрой; в эту же облаву попала семья отца Василия Веревкина: нас гнали под конвоем на запад. Так я попал в лагерь Палдиский в Эстонию.

В лагере было около ста тысяч человек, была высокая смертность от голода и болезней. Но нас поддерживало Таллиннское православное духовенство: в лагерь приезжали священники, привозили приставной Престол. Совершалось Богослужение. Из лагерников составился чудесный хор... То было духовное подкрепление нам, находящимся в концлагере. Богослужение совершал светлой памяти почивший отец Михаил Ридигер, – отец ныне здравствующего Патриарха Московского и всея Руси. С ним приезжал ныне здравствующий архиепископ Корнилий Таллинский и всей Эстонии; а тогда он был просто псаломщиком.

В этом же лагере находился и отец Василий Веревкин. И таллиннское Духовенство обратилось к немцам с просьбой – отпустить священнослужителя и его семью. А немцы были уже не те немцы, что в начале войны, и пошли навстречу просьбе Духовенства. Отец Василий сопричислил к своей семье и меня с сестрой. 14 октября, на Покров, нас отпустили в Таллинн.

Туда мы приехали в солнечный день и я сразу пошел в церковь Симеона и Анны. Был я изможденный, голодный, чуть не падал от ветра. Войдя в Храм, я принес молитву Благодарения Божьей Матери за мое освобождение из лагеря. И для меня начался новый, духовный образ жизни. Я видел истинных священников, слушал их проникновенные проповеди; среди прихожан было много бывших эмигрантов из России, вынужденных покинуть Родину после октябрьской революции. Они горячо молились.

Я получил доступ к Духовной литературе... И тогда я впервые узнал, что был на Руси угодник Божий Серафим Саровский. Всех нас, конечно, интересовало, какова будет судьба России, нашей Родины, – какой она явится после войны. И мне запомнились такие слова из проповеди священника, что наступит золотое время для России, когда летом будут петь пасхальные песнопения, – Христос Воскрес. И мы молились, веря, что “золотое время” наступит.

После освобождения я был мобилизован и отправлен в штаб флота КБФ. Но в свободное время – а оно было – оставался прихожанином собора Александра Невского в Таллине и выполнял самые разные обязанности: и звонаря, и иподьякона, и прислужника. И так до конца войны.

С благословения родителей подал я прошение о приеме в Московский Богословский институт. Лето 1946 года я ждал вызова, а его нет и нет. И вот уже август. И вдруг неожиданно получаю телеграмму из Ленинграда от моего друга Алексея Ридигера. Текст короткий: “Вася, приезжай в семинарию”. И поехал я в Ленинград. Добираться было сложно – выехал 22 августа, а прибыл только 1 сентября. На приемные экзамены опоздал. И все же меня приняли... Учились мы в полуразрушенном здании, во время войны здесь был госпиталь. Состав учащихся был в основном из Прибалтики, из российской глубинки был, кажется, только я один. С нами учились и люди пожилого возраста, кому уже за сорок, часть была из послушников Псково-Печерского монастыря. Помню также Павла Кузина – матроса с линкора “Марат”.

Когда я уже служил в Никольском соборе, прочел книгу с названием “Затейник” Григория Петрова; в ней раскрывался облик дореволюционного священника, который по окончании Академии поставил перед собой цель – идти на фабрики, заводы, на окраины Петербурга, туда нести свет истин Христовых. И он посещал цеха, лачуги, артели и проповедовал. Но это не нравилось революционерам, стремившимся сбить народ с толка. И священника, наставляющего людей на путь истинный, – убили.

Читал и другие дореволюционные духовные издания. И все это очень помогло мне, когда я, по окончании Академии в 1953 году, начал службу священником в Никольском Морском соборе. Я отошел от привычного стереотипа священника, спустился с амвона к прихожанам, к людям и стал спрашивать: какая нужда, какое горе у человека... А время было какое? Не прошло и десятилетия со дня снятия блокады. В церковь пришли фронтовики, блокадники и блокадницы, которым довелось пережить все ужасы, – Бог сохранил их. И эти беседы были нужны не только им, но и мне.

В Никольском соборе я прослужил с 1953 по 1976 год. Затем перевели в церковь “Кулич и Пасха” рядом с Обуховским заводом, а в 1981 г. – настоятелем Храма Серафима Саровского в Приморском районе города”.

Вот так – скупо пишет о своей жизни Батюшка. И ни слова о том, о чем теперь ходят легенды – о явлении ему Божией Матери в немецком концлагере, о необычных обстоятельствах, сопровождавших поставление его в храм преподобного Серафима ...

В храме, кажется, стало еще теснее. Батюшка вернулся!

– Дочка, милая, как у тебя? Что Колечка-то? – слышится его ласковый голос. Девушка вздыхает:

– Все болеет, Батюшка...

– Врачи что говорят?

Конца разговора не слышу – рядом со мной всхлипывает старушка:

– Батюшка-а, жизни не-ет...

– Опять он что ли? – спрашивает о.Василий.

– О-он, проклятый!

– Подожди, мать, еще немножко. Вот потеплеет и все наладится.

– Совсе-ем жизни нету-у...

– Вот потеплеет, и приходи. К Пасхе приходи... Ну что приуныл, майор? – обращается уже к офицеру-связисту в длиннополой шинели. – Машину продал?

– Нет, Батюшка, не могу решиться. Три варианта и все в одну цену.

– Сколько дают?

– Полторы тысячи, новыми. А на эти деньги другую машину не купишь.

– Нет, не купишь, – задумчиво соглашается о.Василий.

– А здорово разбил, мотор цел? – Задок весь, и мост...

– Как же нам быть-то. Офицеру без машины нельзя, – огорчился Батюшка. – Вот что. Ремонтируй машину, а потом продавай.

– А кому, кому продавать-то? – майор называет три имени: – Александру, Алексею или Косте?

– Хорошему, хорошему продавай...

Чуть в стороне стоит женщина, потупив глаза. Батюшка подошел к ней:

– Не работает?

Женщина молча кивнула головой.

– И не будет работать, – жестко сказал ей священник. – И не плачь об этом. Не может он (Батюшка постучал себе пальцем по лбу) работать. Так то. И вот что, больше не мучай его. Поняла?

...Все мои “сложные” вопросы, заготовленные заранее для разговора (о роли духовничества в современном мире, о признаках последних времен, о...) улетучились давно из головы – хотелось спросить о своем, простом, человеческом! Батюшка, проходя мимо, взял меня за руку и.., не глядя на меня, последовал дальше, не отпуская ладони. Так я и ходил за ним, а он водил меня, как маленького, за руку. От одного человека к другому... С горюющими Батюшка горевал, с радующимися радовался, и всем говорил, как поступать в такой-то и такой ситуации, что ему делать... А мне ничего не сказал, только за руку водил – и от теплого его пожатия было так легко на душе, так покойно и радостно... ну... прямо Пасха!

Обратно к метро я летел словно на крыльях. Удивительный день! К полудню земля подмерзла, на небе явилось солнце (а говорят, всю зиму не показывалось!) и кладбищенская аллея заискрилась алмазными снежными иголками, щекоча ноздри каким-то появившимся в воздухе здоровым ядреным духом. Таким и запомнился мне “СПб” в последний мой приезд туда.

Вернулся в Сыктывкар – а на столе дожидается газета “Православный Петербург”, только что по почте пришла. Разворачиваю – а оттуда отец Василий смотрит, с фотографии. Вот чудо! Напечатаны его ответы на вопросы, и среди них – ответ на мой вопрос, так и не заданный Батюшке – о “злом городе” Петербурге:

“– В проповедях я всегда говорю, что Петербург – город злой. Тут надо с детства укреплять волю, не становиться размазней... Здесь, в Питере, могут выжить только волевые личности, то есть те, кто не поддается соблазнам. В Московской Духовной Семинарии было легче – есть живые монастырские стены, есть удаленность от большого города. А здесь соблазны подстерегают на каждом шагу.

– В святоотеческих книгах написано, что волю надо отсекать и учиться смирению?

– Есть ложное смирение, и сейчас его особенно много в людях... Свою волю надо уничтожать в монастыре, где главное – послушание. А в миру ты обязан проявлять свою волю, ты должен ее воспитывать, чтобы уметь противостоять злу”.

Вот! Нет на свете таких городов или сел, где бы невозможны были теплая, живая вера, благочестие, святость. Не от городов это зависит, а от нас! Привыкли мы говорить: “На все воля Божия”. И часто за этим кроется духовная леность. Сами пусты – и все вокруг кажется пустыней. А в двух шагах... цветущий рай, Пасха среди лета.