“КАЖДУЮ НОЧЬ МОЛЮСЬ И ПЛАЧУ”

Ныне она живет в Сыктывкарском доме для престарелых, поступила сюда уже в преклонном возрасте, 9 лет назад. До этого последнее время больше 30 лет с лишком жила в селе Усть-Вымь. Трудно стало на старости лет одинокой старушке отапливать свой дом в долгие зимние зимы. Когда оформляли документы, спросили ее о паспорте. “Какой паспорт? – удивилась старушка, – Зачем он нужен?” Жила матушка среди людей, словно на другой планете. Всю жизнь провела в служении Богу в посте и молитве, без паспорта объездила всю Россию: была в Киево-Печерской лавре, в Сергиевом Посаде, Почаеве, Соловецкой обители...

Господь сохранил в матушке и силы, и ясную память. Она сама ухаживает за собой, хотя самая старая в интернате. Из 247 обитателей дома престарелых более 200 лежачих, и лишь 40 – ходячие. Матушка Клавдия ходит своими ножками, иногда спускается со второго этажа вниз на улицу подышать свежим воздухом, покормить голубей. Правда последнее время ножки у старушки все больше мерзнут. Даже в чулках и под ватным одеялом их сводят судороги, досаждая все больше по ночам. Да и голуби к интернату перестали прилетать.

Когда я в первый раз увидел ее – совсем маленькую, одиноко сидящую в коридоре, то подумал: “Как в ее теле еще жизнь держится?” Но чем больше с ней разговаривал, тем больше убеждался в великой силе Духа и великой вере, обитающей в этом немощном теле. Потом, в узком пенале комнаты, где по полу постоянно бегают мыши, она, кутая свои ножки в одеяло, попросила меня подсесть рядом на свою железную койку, чтобы лучше можно было разговаривать. Она похоже, очень обрадовалась нашему приходу и возможности хоть с кем-то поговорить. Вопросов я почти не задавал – ее рассказ странным образом совпал с тем, что я хотел спросить.

...Начало служения я положила в Великом Устюге, – говорит матушка.– В раннем детстве осталась сиротой. Еще четверо нас у родителей было – все дочери. А тут в один год беда за бедой. Лошадь нашу медведь съел, не стало коровы, мать заболела, умерла, отец умер. А живи-поживи. Тогда редко землю на дочерей давали. В нашей деревне, что под Устюгом, была монастырская дача. Когда отца похоронили, ушла в Устюг в монастырь. Все они меня научили делать. Там и грамоте и художеству научилась.

– А в каком монастыре Вы были? – кричу я на ухо матушке. Она в конце жизни стала плохо слышать и, чтобы докричаться до нее, приходится повторять несколько раз. К тому же в интернате старушка простудила голову – туго повязывается каким-то прочным самодельным платком, отчего голова кажется невероятно большой.

– В Устюге раньше три монастыря было, – отвечает старица. Два за рекой, а я в городе была, у Иоанна Предтечи... Каждый год в Устюг приезжал Иоанн Кронштадтский на двухэтажном пароходе “Добролюбов”. Как его все любили! (Качает головой.) Лучше архиерея встречали! Когда пароход подходил, первая церковь “Мироносицы” у реки как зазвонит! Потом в монастыре, потом в соборе, – звон по всему Устюгу. Народу к нему приходило!– в собор не помещались, билеты продавали. На службе выйдет, говорит: кайтесь сами. Такая сила народа – всех не принять. И все каются вслух. Общее покаяние на весь собор стоит. У него такая большая чаша была. Подходят, он причастит с золотой лжицы. Кого и не причастит. Говорит – плохо каялся. Все видел. Истинный пастырь был, девственник. Не боялся за грехи обличать. И батюшек обличал. Тогда у многих не было Христа в душе. Многих чудесно исцелял, а мать свою от безножия не исцелил. Хочешь, говорит, в царствие небесное попасть – пострадай. Царь ему митру подарил. В Кронштадте странноприимный дом имел. Всех спасал. Большие подвиги совершал...

Много священников повидала Клавдия Яркульцева на своем веку, но другого такого, как Иоанн Кронштадтский, ей видеть не доводилось. Он навсегда останется для нее мерилом пастырского служения. Может быть поэтому она мало общается со священниками, некоторых величает совсем уж странно: “Наемники-перенаемники”. Еще с теплотой вспоминает она схимника Серафима безрукого, который служил в Усть-Выми. Считает его молитвенником за себя. “...Очень хороший проповедник, – говорит, – был отец Владимир Жохов. Такую простую проповедь скажет, а такую примерную. И детям и всем понятно. А сколько людей возле него спасалось! Обоих нет...”

– ...До 20-го года в Устюге жила, – продолжает свой рассказ матушка Клавдия.– В городе сначала всех разогнали, потом за рекой. Все корпуса взяли. Потом в монастыре была щетинная фабрика. Как жить? Одного старого батюшку взялась проводить до Княжпогоста. Хозяйка дома в Княжпогосте – поповская дочка – сказала, что есть монастырь в Кылтово. Живи-поживи там. Четыре года жила в Кылтовском монастыре, пока его не закрыли. Там научилась и пять печек сразу топить, и иконы писать.

Когда из монастыря ушла, вначале жила в Половниках у одного набожного старичка. Он часто к нам в монастырь приходил молиться. Этой же осенью приехали в Половники игуменья Ермогена и с ней шесть сестер: благочинная, повариха, племянница, сестра ее. Они купили дом и долго потом жили. Которые сами умерли, которые ушли. Я потом пожила в Княжпогосте, лето в яслях жила. Ничего на себе не было, так только, что поесть дадут, за умерших читала. Платок и тот из полотенца пришлось сшить. Так пожила четыре года. Потом поехала в Сыктывкар по одной старухе сорокоуст читать. Пела в хоре в Казанской церкви. Четыре года пожила в Сыктывкаре. Из Сыктывкара меня в Усть-Вымь направили, там псаломщицы нет. Я боялась ехать, говорю, ничего не умею, ничего не знаю. Пошла к прозорливому безногому Александру в Тентюково советоваться. Так и так, объяснила. А он мне: “Поезжай, поезжай, – чего бояться? Книгу дадут, только читай громко, да пой”. Но и там служить долго не дали. Собор Благовещенский ломать стали. Выломали и колокольню. Посылали письмо к патриарху. Зимнюю-то вначале оставили. Потом музей сделали. Из казенного дома опять выгнали. Священников посадили. Монашек стали садить. Раньше к кому бывало из ст арых людей ни приду, везде были рады, а теперь никто не стал держать на квартирах. Поброжу, поброжу по деревням, где в бане, где в сарае заночую, а то – как придется...

В Усть-Выми лагерь сделали и за рекой лагерь. Много священников пересадили. Колоннами в тюрьмы вели. На Удоре видела: шестнадцать попов в рясах ведут, с ружьями, как Иисуса Христа.

– Матушка , а в каком монастыре постриг приняли?

– В монастырях-то я послушничала. А постригали меня в Усть-Выми. Как всех садить стали, какой-то монах ходил постригал, он и меня постриг. В рясофоре имя-то не меняется...

Действительно, в то трагическое время, когда монастыри и церкви закрывались, постригали всех желающих. Многие считали, что настали последние времена, пришло время антихриста и ждали Страшного суда. Принимали постриг и схиму, зная, что идут на верную гибель, отдавали жизнь Богу. Другие, наоборот, открещивались от Бога, спасали свою жизнь кто как мог. На глазах у Клавдии иные, даже мантийные монахини прелюбодействовали с красноармейцами. А Клавдия же Яркульцева – в страхе смертном пронесла свой монашеский обет.

“...Нужны большие подвиги, – неоднократно повторяла она мне, – без подвигов не спастись”. Об опасности ее служения мы не можем судить в наше время, когда за веру не гонят, а быть верующим стало даже престижно. Сама она не видит в своей жизни ничего необычного и об удивительных вещах говорит просто, как об обыденном. Просто жила, просто молилась, днем и ночью, просто помогала людям в лихую годину родственников на похоронах обмыть, обрядить, отпеть. Читала Псалтырь, сорокоусты. Созывала людей для соборной молитвы. Молодым рассказывала чудные жития святых, переписывала им в тетрадки духовные сказания, приводила к вере. И сейчас эти тетради бережно хранятся ее ученицами в сундуках. Сами они давно стали бабушками.

В Княжпогосте я встречался со старыми людьми, знавшими Клавдию Яркульцеву. Они отзываются о ней как о настоящей подвижнице, с честью несущей свой крест. А сколько искушений ей пришлось претерпеть!

– ...Когда в Усть-Выми образовали колхоз, – продолжает она свой рассказ, – стала я для колхоза собирать клюкву. На деньги от клюквы в Усть-Выми купила старенький домик с двумя комнатами. Жила со старухой, тоже с Княжпогоста. Я на нее домик и оформила, на себя боялась оформлять. Когда изба совсем исхудилась, перешли жить через дорогу. В высоком доме комнату приобрели. Там трое жило, стену пришлось рубить на улицу, чтобы отдельно заходить. А детдомовские жили в двухэтажном кулацком доме. Полоумные, все мне проходу не давали. Узнали, что я монашка, и вот все дразнили, палками да камнями кидали. Однажды пошла на реку белье стирать. Кольцом окружили меня, в воду загнали, камнями кидают, выйти не дают. А потом гнались-гнались за мной до самого дома. Тогда я в сердцах прокляла их родителей. Их не проклинала, только родителей. “Анафема, кто вас народил”, – сказала. Совсем житья от них не стало. На улицу войти нельзя. Дразнят, чуть до смерти не забили. А потом двоих зачинщиков на постройке задавило, и дом-то кулацкий у них сгорел. Буди имя Господне. Господи, что же, думаю, они-то разве виноваты? Буду к ним по-другому относиться. Где Бог – там и любовь. Это меня монастырь вырастил, а их безбожные воспитательницы. Все учителя, что безбожию учат, в аду будут мучиться. Потом приходят они ко мне с палками, а я их пожалею. “Бедные мои ребята”. Гостинцев им дам, специально для них хранила. И они перестали меня обижать. Кто палку, кто доску притащит мне на дрова. “Бабушка замерзнет зимой”, – говорят... Как-то на Рождество заболела. Не смогла печку топить. В больнице лежала. Из больницы пришла, все стены голые. Все тряпки унесли. Тогда никого не проклинала, все со смирением приняла.

Зиму-то я в Усть-Выми жила, а лето странствовала. В Киеве в лавре была, в Почаеве, в Загорске, на Соловках, как птичка везде облетела...”

Странствия по святым обителям особенно любит вспоминать матушка. И рассказ ее о святынях о живых людях постоянно перемежается житиями угодников и видениями, которые она сподобилась видеть во сне. В монастыри она не просто паломничала, а подвизалась там до осени. О всех странствиях ее и тех кознях, которые чинила ей нечистая сила, можно написать, наверное, целую книгу. Много чудесного может рассказать старица. Преследует ее вражья сила и в интернате.

–... С этой-то десять лет уж живу, – кивает она в сторону своей сожительницы, полной немой старушки с печатью безумия на лице. – Она хорошая, помогает мне. И раньше только по ночам лаяла, а сейчас совсем успокоилась. С пятерыми ненормальными жила, с пятерыми нормальными. Жила с одной колдуньицей. Она без рук, без ног была. Колдунью-то я и поила и кормила, все читала 93-й псалом “Живым в помощь”. А она смерти все моей желала, заговоры наговаривала. Все никак умереть не могла, потому как силу свою бесовскую не могла передать. То на кусочек хлеба наговаривала, давала мне есть, а то два раза на молоко. Я не притронулась. Как ее беси корчили и трясли! ... А без меня умерла. Целую неделю сохла, никто не видел... Еще со староверкой жила. Двумя пальцами молилась. Эта – хорошая была. Только лето читала тут молитву, а зимой с дочкой уехала. Другая колдуньица – украинка буйная. Я, говорит, тебя, бабка, убью. “Ты меня убьешь, я буду мученица Христова”,– отвечаю. Еще поповская дочка была, драчунья. Все ночи ходит. “Заколдованная моя кровать,” – говорит. В карманах моих чего-то выискивала. “Как ты явишься на Страшный суд? – говорю. – Воровала, жалобы на меня писала”. Потом она сдохла в коридоре...

Одни неверы здесь. Не с кем слова о Боге сказать. Одной старухе стала говорить, убежала бегом от меня. Этих бесов 10 человек постоянно сидит – старица показывает на дверь комнаты. Сразу же за дверью в коридоре стоит телевизор и весь этаж приходит его смотреть. Матушка телевизор иначе как дьяволом не называет. И в людях, смотрящих телевизор, видит чертей.

– ...Колхозница палевицкая с медалью приходит смотреть. говорю ей, не смотри, а она: “Все смотрят”. Все и пойдут в муку вечную. Пасха придет, никто не скажет Христос Воскресе. От видимых-то врагов ни крест, ни молитва не помогают.

Верит матушка в скорый приход Страшного суда. “Этот род человеческий, по скотски живущий, – говорит, – бережется для Страшного суда. Святым его не замолить. Потопа в этот раз не будет. Земля сгорит. Старый Иерусалим разрушится. Новый Иерусалим на земле будет. Об одном молю, чтоб меня забрали до Страшного суда... Надо Восьмого Вселенского собора ждать, который всех объединит. Как собор будет, так и Страшный суд. Кого надо воскресить, Господь того и из пепла воскресит. Сами за антихриста на выборах подпишутся. Как Господу будет угодно, так все и будет...

Я сегодня живу, завтра – нет. В прошлом году во сне три раза видела домик, припасенный для меня. Одни лавки вдоль стен стоят. Во сне Варвару матушку, Екатерину, Феофилакта, Николу Чудотворца сподобилась видеть. Видела Серафима безрукого – молитвенника за меня, причащал всех на похоронах. Как масло растворился и исчез... Отца видела, у него на зеленом луге маленький домик, одна печка. Это еще до Страшного суда. Мама и отец уже в комнате, а не в муке вечной. Сестру видела, говорит, хорошо живу...

Я навещал матушку Клавдию вместе с прихожанкой Эжвинского прихода Верой Михайловной. Она читала в оборудованной в интернате молельной комнате акафист Казанской Богоматери. Эта молельная комната любовно устроена для престарелых о. Андреем Паршуковым и названа часовенкой Казанской Божией Матери. Вот только молиться в ней некому. В наш приход сюда приходили молиться только две пожилые старушки. Вера Михайловна их готовила для причастия...

“...У меня постоянно молитва покаянная, – объясняет мне старица Клавдия.– Не человеку каюсь, а Самому Невидимому Отче. Все грешки, даже самые маленькие говорю... Марк 30 лет в горе жил, Мария Египетская 47 лет каялась в пустыне, на воздух причащалась, по воде, яко посуху ходила... И днем молюсь, и по ночам молюсь. Каждую ночь молюсь и плачу. Слава Богу, молитвы еще все помню и слезы еще есть...”

red@mrezha.ru
www.mrezha.ru/vera