Дом блаженного Александра в Тентюково (Сыктывкар)
| 51 | Святая жизнь |
СВЕЧА БЛАЖЕННОМУ АЛЕКСАНДРУ
Во время войны в деревянный домик на краю Сыктывкара, в местечко Тентюково, заявились сотрудники НКВД. «Собирайся старик», – сказали они хозяину дома, немощному старичку. «А у меня уже все собрано», – ответил им блаженный Александр. Свой арест он давно уже предсказал – как и войну с немцами, как и много другое... Наверное, за то, что все его пророчества сбывались, и увезли старца. Неизвестно ведь, что он еще «напророчит», вдруг предскажет кончину советской власти? Люди ему верили. И по сей день сыктывкарцы хранят о нем добрую память. Куда его увезли, где он закончил жизнь, так никто и не может сказать. По крупицам мы собрали некоторые сведения о блаженном.
Предсказания Александра Сорвачева, сделанные в 30-х – самом начале сороковых годов. В пересказе Алексея Сорвачева, Елены Ж., Ольги Мартыновой, Евдокии Латкиной, Нины Поповой, Тамары Жилиной, Анны Кондратьевой, Павлы Пальшиной, Анны Лыткиной, Елизаветы Холоповой...
“Будет большая война. Много-много погибнет людей. Схватятся два одинаковых петуха. Победит красный петух”.
“Откроются все церкви, запоют хором молитвы, не вместят храмы верующих – так их станет много”.
“Твой муж не будет скоро освобожден из лагеря, но идет человек, который освободит всех людей, брошенных в тюрьмы коммунистами”.
* * *
Как-то зимой кричит он брату среди ночи: “Вставай, сено твое воруют”. Вскочил брат, лошадь запряг, соседа позвал, да собаку взял в помощь и поехал на пожню, а она у самого Седкыркеща (сейчас-то все уже соснами заросло). Прибыли, а там два злоумышленника орудуют, готовый воз увязывают.
Я пришла, спрашиваю: “Что с моим мужем?” А муж-то ушел на финскую и пропал. Александр говорит: “Ветром его унесло к врагу”. Вот тебе, думаю, и. прорицатель: такой бред несет. Муж-то мой не пушинка ведь, как его ветром унесет? А уж после войны он пришел из плена, рассказал, что какую-то разведку вел с аэростата, поднялся ветер и его вместе с аэростатом понесло-понесло через фронт – и прямо в плен.
* * *
“19 июля пароходом увезли мужа моей сестры на фронт. И ни письма, ни поклона от него. Военкомат говорит: ничего не знаем. Александр же твердо сказал сестре: жив, но в плену, придет домой, жить станете хорошо. Та поверила, ждала. И дождалась”.
Через Тентюково шел путь на Верхний Чов, в конце села сворачивал в лес и уже но лесной дороге двигалась колонна заключенных, а по сторонам – охрана на лошадях. И туда же тянулись вереницы женщин, чьи мужья страдали в лагерях. Переписку ведь многим не разрешали, свидания тоже, так что иные из тех женщин шли в Чов наугад, не зная даже: таи ли их мужья, живы ли они. Местные власти издали распоряжение, чтобы таких бродячих женщин не пускали на ночлег. Где уж они ночевали, у каких костров делились друг с другом горем – нет этого в архивах. Но ночами-то, видимо, и рождались легенды про современного юродивого – блаженного Александра: он прозорливец, все знает, всю правду может сказать о будущем. И приходили, робко стучались в дверь, выслушивали его иносказания, пытались их понять. О многом говорил он иносказательно, но самое главное: жив человек или нет его – об этом всегда говорил определенно. Если уж скажет: “Не ходи туда, к деткам возвращайся, к детям – к детям – к детям”, – то и расспрашивать не надо дальше. А если какая особенно пристанет, то разволнуется Александр, завертится весь и чуть не плачет:
– Нету его уже, нету совсем. Убит! – будто своими глазами видел этого убитого.
Сколько таких женщин приходило к нему? Кто же их считал.
Со временем власти запретили заниматься этим “шаманством”. Но как такое втолкуешь юродивому? Тогда брата его старшего, Ивана, обязали отваживать посетительниц. Но брат его, упорный единоличник, так до конца жизни и не вступивший в колхоз, в три часа как уезжал в поле, так возвращался после заката, а с ним и хозяйка, и все четверо детей. Ему брата контролировать некогда. И проникали, прошмыгивали потихоньку упорные женщины к прозорливцу.
– Что с братом моим? Он органами НКВД арестован.
– Слух прошел, что война летом начнется. Сына моего возьмут ли?
– Украли деньги у мамы, все ее состояние. Кто вор?
Александр не чинился, не ждал уговоров. Он сначала думал над вопросом, а женщины (мужчины почти не бывали) успевали рассмотреть его. Всех удивляло его белое-белое, как бумага, лицо, рост 10-летнего ребенка. С детства у него отнялись ноги, поэтому юродивый не ходил, но только ползал, и то – редко. Располагался на полу небольшой комнаты возле кухни, одет всегда в белую рубашку и в белые же кальсоны. Возлежал на каком-то тюфяке и непрерывно работал руками: сшивал какие-то самодельные, ни на что не годные конверты, рвал на мелкие-мелкие кусочки газеты, перебирал какие-то камешки, бренчал всяким металлическим мелким хламом... Стены были увешаны иконами, всегда горела лампадка, в отворенную дверь была видна горница крестьянского дома, и там стена увешана образами, там колеблется язычок лампадки. Тишина, как в монашеской келье. И тишину эту прерывает высокий тенор блаженного. Говорил он только по-коми, с русскими разговаривал через переводчика, говорил не очень внятно и чтобы быть понятым, повторял одно предложение по несколько раз, быстро-быстро.
Вот пришла к нему группа молодух из Коквиц. Заходят по одной, ибо спрашивать станут про дела сокровенные. Последней заходит 30-летняя Ольга. Она узнала о судьбе своих арестованных братьев (оба выйдут живы-здоровы), о своем будущем (не все там гладко, но смерть не придет долго), о чем-то еще... Ныне 90-летняя Ольга Михайловна, вспоминая о том, что сбылись все предсказания, не очень-то удивляется этому: блаженный, и должен ведать день завтрашний. Но до сих пор ее удивляет вот что. Александр спросил ее:
– А как вы все домой поедете?
– Пароходом, как еще.
И тут он сказал: “Ни пыжон, ни паракодон он мун”. То есть ни на лодке, ни на пароходе вы не уедете.
И всему в предсказаниях поверили крестьянки, а над этим посмеялись. Но, надо же, ночью ударил мороз, да такой, что Вычегда намного раньше срока покрылась льдом. Так что шли они пешком за сотню верст и ахали, восхищались прозорливцем.
Давно уже органы озаботились растущей популярностью этого “религиозного фанатика”. Пора бы и к ногтю этого Александра Тентюковского, а то ведь народ мутит. Да и весь их сорвачевский дом – рассадник поповского дурмана.
|
Бельмом на глазу славного НКВД было подворье упрямого единоличника. Как ни душили его налогами, а он жил и семью кормил (а это все же семь ртов), и родственников, оголодавших в колхозе. К тому же принял в дом немощную старуху, от которой дети отказались. А там и вовсе обнаглел: пустил на постой 70-летнюю монашку Евдокию из Кылтовского, разогнанного, монастыря. Раз за разом устраивали в доме Сорвачевых обыски – ничего не находили. Монашку эту удалось впутать в дело Виктора Савина, проходила она и по делу “Священной дружины”. Дали ей 10 лет. А на главу семьи Ивана Сорвачева все не набиралось компромата. Оперативники доносили, что никак не подступятся, никак в доверие к семье не войдут. Лучше всякого “детектора лжи” действует этот блажной. Только кто из секретных сотрудников (сексотов) появится в доме, как этот юрод уже руками машет:
– Кыш-кыш-кыш, уходи, уходи, к тому хозяину, который сюда послал.
Оставили Сорвачевых на некоторое время в покое. Да тут еще обнаружились вражеские гнезда и в Обкоме, и в “Комилесе”, и в Совнаркоме, и среди писателей, и в органах даже... Такая пошла запарка.
Племянник Александра Сорвачева – Алексей рассказывает:
– Недалеко от нас жил сапожник К. (фамилию не называем, щадя его родню). Обувь он делал никудышную, а пил действительно как сапожник. И в пьяном виде рассказал, как довелось ему служить в госбезопасности. Два раза, выполняя приговоры тропки, вывозил он людей на расстрел, из нагана в затылок стрелял им. Все это происходило глухими ночами в лесу у Верхнего Чова. И как-то узнал, что тройка эта приговоренных к расстрелу даже в глаза не видела. На третий раз К. отказался выезжать на расстрел. С ним поступили гуманно: взяли подписку о неразглашении, а самого отпустили из органов – работай, где хочешь, а какой длины наши руки, тебе известно. Не знаю уж, что его мучило, почему он страдал бессонницей, но наверное, невтерпеж была жизнь. Сначала он горло себе перерезал, истекающего кровью привезли в хирургию – спасли. Пожил, пожил и повесился.
* * *
Рассказывает Е. Холопова, дочь И. Попова, священнослужителя Казанского храма (с. Кочпон), известного в народе как Иван-поп:
– Отца моего, простого крестьянина из Кочпона, решили отправить в ссылку. Приехал он к Сорвачевым, нашим дальним родственникам, попрощаться, может, навсегда. Александр ему и говорит: не кручинься, будешь диаконом, а потом священником, и проживешь до глубокой старости. А маме вовсе что-то непонятное напредсказывал: придет большой, с одним глазом, освящать церковь, а ты будешь с корытом. Корыто, дескать, не теряй. И все ведь сбылось: долгие годы жил мой отец – о. Иоанн при Кочпонской церкви, до этого он был диаконом. Мама моя корыто сберегла, а вот для чего оно пригодилось: рукополагаемый в священный сан – в определенный момент службы в сопровождении двух иподиаконов подносит архиерею умывало, похожее на корытце, с кувшином и полотенцем для умывания рук. Освящал же Кочпонскую церковь в 1946 году архиерей Александр, он потерял глаз на фронте.
...В январе 1942 года, небывалое дело, укусила Александра крыса. Ноги его, с детства парализованные, не чувствовали боли. Но тут он заплакал. Пришел из другой комнаты Иван, старший брат, которого он звал Ыджыд, то есть Большой, Большак.
– Ыджыд, вежон мысти мено нуасны (Через неделю меня увезут, арестуют).
Как oн уж там почуял, что в шестеренки репрессивной машины попала его судьба, что пришла его пора принять мученичество? Если он предсказывал судьбу чужим, то значит видел и свой мученический конец. Помогло ли ему это знание? Или в самом деле, в многом знании – много печали?
Брат его с женой спят в горнице, дети, все четверо, вповалку, на печи, тут же посапывает приживалка. Лампадки, строгие глаза Спасителя, Богородицины скорбные очи, изможденные лики святых... Племянник вспоминает, что ночами Александр не спал, а чуть слышно разговаривал, вопросы задавал и сам на них отвечал. Сам с собой говорил? А может?..
Предвидел ли он будущее этой семьи, для которой он, немощный, как выяснится через короткое время, был не обузой, а защитой и скрепой? Умрет через год после блаженного Александра от внезапно напавшей болезни Ыджыд. Сразу за ним скончается от голода жена, с голодухи же, еще раньше угаснет посторонняя старушка. В очереди за хлебом простудится, умрет одна их дочь. В ФЗО сбежит младший сын. Еще одну дочь заберут и выходят дальние родственники. Будет горе мыкать старший самый – Алексей. Худо-бедно, выживут эти, но, никогда из обломков не слепится уже крепкой семьи. Дом уйдет за бесценок пришлому человеку. Видел ли он дальше? Как на задворках дома вырастут громады микрорайона “Орбита”. И видел ли он, как через 50 лет станут прятаться в тени чекистские костоломы, как родства с ними будут стыдиться их дети?..
...17 января, возле полуночи забарабанили в двери. “Отворяй”, – весело кричали во дворе. Молотил мотор “эмки”, луча ее фар уперлись в потолок комнаты и стояли на нем, словно чудовищные ноги, а по ним летели черные снежники: во дворе метелило. Хозяин скинул крючок, не спеша вошли осанистые, в крепких полушубках, в высоких бурках, белозубые и улыбчивые – словно с плаката о физкультурном празднике. Какими глазами смотрели они на калеку-лилипута, ноги которого болтались словно тряпочки, на белом мучнистом лице которого торчали редкие-редкие волосики? И это чудо-юдо, этот человек вдруг схватил палку и стал отмахиваться:
– Эн сет, эн сет, Ыджыд, мено некодлы.
А самый могучий, никого на свете не боящийся Большак, справедливый и богобоязненный, отобрал у него палку. И увидел Александр, что он боится, гренадер первой империалистической боится этих... Быстро, ловко, сноровисто действовали гости. Хозяину – ордер, хозяйку – за одеялом, старшего сына – в конюшню за вожжами. И вот уже запеленали арестованного в одеяло, обмотали его вожжами, шофер взял его подмышку и: “Ауфидерзеен, хозяин! В гости к себе не зовем. Или позвать?”. А хозяин столбом стоит и слева вымолвить не смеет. И вот уже пипикнула машина, дали кругаля по комнате ее фары и... Тишина в доме. Словно покойника вынесли. Соседи видели, как со смешками да с прибаутками подняли военные заднее сиденье “эмки” и в пыльное нутро на гаечные ключи положили Александра, сверху водрузили сиденье, а на него уселись сами: трое сзади, да еще один, не считая шофера, впереди.
* * *
И 17 же января завело НКВД дело № 687 “По обвинению Сорвачева А. Е. в преступлении по ст.58, п.10, ч.2 УН РСФСР”. Арестовывал его ст.следователь СПО НКВД Г.Богданов, утверждал постановление на арест зам. наркома НКВД, капитан госбезопасности, Симаков, санкционировал прокурор Фотиев. Вот выдержка из дела: “Сорвачев А. Е., 1889 г. рождения, проживает в Тентюково, 6/10, дом – 105. Будучи враждебно настроен к советской власти, являясь религиозным фанатиком, на протяжении ряда лет ведет а/с агитацию среди населения Сыктывкара, заявляя о неизбежной гибели Сов. власти, распространяет слухи о поражении в войне...”.
Под этот бред и был 16 января выдан ордер на арест. И имел ордер порядковый номер сорок.
Вот о чем писала тогда республиканская газета “За новый Север”: “Колхоз “Ким” Кочпонского сельсовета деятельно готовится к севу... несколько гектаров подсек вырублено исключительно силами женщин, которые заменили мужчин, ушедших на фронт”.
“Работает за троих рубщик Кылтовского ЛПХ Д. Бородин”.
“Неплохо поставлено в школах дело организации борьбы с религиозными предрассудками. По каждому виду работы выделены ответственные лица, как из числа преподавателей, так и учащихся”.
Дело спорилось всюду.
...Александра взяли в оборот на следующий же день. Без четверти одиннадцать Козлов начал допрос, в 12 уже закончил. Это была единственная, судя по делу, встреча чекистов с подсудимым. Следователь: “Расскажите следствию подробно о факте вашей антисоветской деятельности”. Сорвачев: “Я никакой антисоветской деятельностью не занимался”.
Дальше спросили женщин, которые были “на приме” у юродивого, двое в середине декабря, трое 11 января. Все они слово в слово повторяют: “Вел пораженческие разговоры, предсказывал победу фашистам, Гитлеру, настроен антисоветски”.
И на два месяца прекратилась работа по делу 687: в эти январские дни сидели в тюрьме восемь крупных партийных деятелей республики во главе с бывшими первым и вторым секретарями обкома Семичевым и Булышевым. Так что и камеры-одиночки, и главное внимание скорее всего было к этим опасным контрреволюционерам.
16 марта два тюремных врача (фамилия одного – Левит, вторая фамилия неразборчива) составили акт о том, что А. Е. Сорвачев психически неполноценен и отвечать за свои поступки не может. Вроде бы кончено дело, надо освобождать больного из-под стражи. Но большевики, известно, не сдаются. Следователи все же составляют заключение по делу для передачи его в суд. В нем те же положения о пораженческих настроениях, об антисоветской пропаганде, о клевете и измышлениях. а в конце делается такой выверт: “...хоть он и болен, но все его предсказания носят явно выраженный антисоветский характер, что объясняется предполагаемой его обработкой со стороны лиц, на иждивении которых он находится”.
Вот почему “...он будет являться длительный период источником распространения привитых ему контрреволюционных измышлений”. А раз так, то “направить в суд для применения мер социальной защиты медицинского характера. В части же родственников провести дополнительное расследование”. Было, это расследование – не было его, об этом ничего не известно. Во всяком случае Ивану Сорвачеву позволили умереть в своем доме, и жене его тоже.
Дело же № 687 передали в Верховный суд, 28 марта собралась коллегия его во главе с председателем Шешуковым, при народных заседателях Макаровой. и Куратове. Не было на суде прокурора, не было адвоката, да и самого подсудимого не было. Была папка с делом, в которой почему-то не оказалось фотографии подсудимого, ни на одном листе дела нет его подписи, зато имеются подчистки и подтирки, несообразности. Всего этого не увидел Шешуков.
Суд приговорил: “Сорвачева А. Е. поместить в психиатрическое лечебное заведение на принудительное лечение и держать в изоляции от окружающего населения до выздоровления или до представления соответствующих органов о возможном освобождения Сорвачева от изоляции”. В какое заведение? В изоляции от какого населения, психлечебницы или города? Какие соответствующие органы должны решать “о возможном освобождении”? По сути, получилось, что Сорвачева заточили в психлечебницу закрытого типа без указания срока, т. е. пожизненно.
А заканчивается документ так: “Приговор может быть обжалован соответствующими лицами и организациями в Верховном суде РСФСР в течении срока”. Срок не указан. Какие это соответствующие организации? Уж не НКВД ли? А соответствующие лица? Брат? Так он, набравшись смелости, на следующий день после ареста Александра пришел в НКВД, чтобы узнать о его судьбе, а ему сказали: “Иди отсюда. Мы здесь ничего не знаем. Никакого Сорвачева у нас не числится”. О приговоре суда ему никто сообщить и не подумал.
Вот последний документ дела. Датирован он 3 февраля 1992 года. “...на Сорвачева А. Е. распространяется... закон о реабилитации жертв политических репрессий. Сорвачев А. Е. скончался. Справка о реабилитации направлена его племяннику Сорвачев А.И...”.
Прекрасный документ. Пусть через полстолетия, но может Алексей Сорвачев придти сейчас к этим шешуковым, богдановым, козловым... и сказать: “Вы моего дядю заморили несправедливо, вы сломали мою судьбу, разбили, разметали по свету наш крепкий крестьянский род, так повинитесь же, преклоните голову перед памятью незлобливого, кроткого прозорливца”. Но куда же он дойдет? На городское кладбище к их памятникам, или к детям-внукам их, которые и без того наказаны самим фактом кровного родства с убийцами? Одна польза от этой бумажки: должно быть указано в ней место захоронения невинно замученного. Но этого-то и не сообщает реабилитационная справка.
Меня, кстати, зацепила фраза: “А. Е. Сорвачев скончался”. Где скончался, когда, от чего? А отсюда и вопрос: где же он принудительно лечился? Не знают об этом ни в прокуратуре, ни в КГБ. А вывод о кончине блаженного был чисто умозрительным: не может, дескать, быть, чтобы жил до сих пор столетний инвалид.
А смерть свою Александр предсказывал так:
– Гымыштас, гаркнитас и мэ ог-ло...
Можно это перевести двояко: загремит-засверкает и меня не станет. А можно и конкретнее: грянет гром, сверкнет молния и я исчезну.
О жизни блаженного Александра ходили легенды и о смерти его – имеется несколько версий. В Кочпоне жил стрелок НКВД, по фамилии, предположительно, Забоев. Он утверждал, что расстреляли блаженного в тюремном дворе, там и закопали. С удивлением говорил, что семь раз стреляли, пока добили, пока не перестал он шевелиться.
Семь раз гром гремел и сверкала молния.
А старухи из Тентюкова слышали, что молодцы в белых полушубках утопили Александра. Нашли прорубь и бросили калеку в дымящуюся воду. Нет человека – нет с ним проблем.
Рассказывают: был он истинным постником, о еде вообще не думал, есть никогда не просил, накормят – хорошо, а забудут – тоже ладно. Женщины в благодарность за предсказания приносили съестное, но брал он только сладости и берег их, берег для детей. И когда приходили дети в гости, то расцветал Александр, не знал, чем им угодить, высыпал перед ними все свои богатства, одаривал лакомствами. И играть, смеяться с ними мог целыми днями. Жаль, что дети приходили редко, убегали быстро. А Александр не грустил, но радовался тому, как они весело резвятся на зеленой лужайке под его окном.
Те дети сейчас уже старики, сами, небось, умиляются на внуков, которые резвятся под ясным солнышком. А помнят ли они того незлобивца, отдававшего им все, что имел?
Никто не знает, где погребен Александр из Тентюково, и когда. Последняя веха, последний памятный столб на его пути – 28 марта 1942 года, день суда. Как утверждают документы, тогда он еще был жив. Дальше – обрыв, темная ли вода проруби, слепящий ли гром карабина, медленное ли угасание в дурдоме...
Неужто и все? Ну уж, нет. Пусть через полстолетия, но хоть одна свеча будет возожжена в храме в его память, в память блаженного Александра. 28 марта.
А.Саков.
На снимке: дом в сыктывкарском местечке Тентюково, где жил блаженный Александр.
Пророчества блаженного Александра
Мы продолжаем публиковать предсказания, пророчества Александра Ефимовича Сорвачева (блаженного Александра), жителя с. Тентюково, арестованного органами НКВД в 1942 году и пропавшего в стенах этого заведения. Краткие истории мы даем в пересказе людей, встречавшихся с блаженным Александром, или встречавшихся с его собеседниками. В устной молве возможны, сами понимаете, неточности, преувеличения, но общий тон, нам кажется, такие предания сохранили.
“Много у него людей бывало: каждому ведь хочется заглянуть в будущее. А принимал он людей с разбором. Вот, например: входит молодой парень, только хочет слово молвить, а Александр даже и не глядит на него, слушать не хочет.
– Иди – иди – иди. Крест-то свой нательный куда бросил? Где он? А без креста – ты голый. В баню что ли пришел? Иди от меня.
Устыдится такой, домой отправляется.
– Стало всем известно, что не принимает Александр от креста отказавшихся. Начали приходить в чужих крестиках, позаимствованных. Но прозорливца разве обманешь. Он погрозит такому пальцем, скажет:
– Чужой у тебя крестик-то, чужой. Но раз с хорошими людьми водишься, может сам лучше станешь.
И милостив был к таким”.
* * *
“Обыски-то часто бывали у Сорвачевых. Налетят, перевернут все вверх дном. И уедут пустыми. Вот как-то милиционеры в очередной раз копаются в избе; в сундуках да в ларях пулеметы ищут, в чугунки заглядывают. А Александр и не смотрит на них, что-то бормочет себе в углу: то ли поет, то ли сам с собой беседует. И вдруг как вскинется, как крикнет ближнему милиционеру:
– Беги – беги – беги домой. Скорее. Жена твоя умирает, а ты здесь пустым делом занят.
Посмеялся над калекой энкеведешник. Жена у него была молодая, цветущая – физкультурница. А прав оказался юродивый: в аварию попала милиционерша, в это время как раз мучилась в больнице, умирала”.
* * *
“А то приходят к вам в гости, свои, тентюковские соседи. Одной из них Александр и говорит:
– Какая ты сегодня нарядная, вся в шелках и бархате. Так и хочется тебя погладить. Красивая какая.
Женщина, прямо, вспыхнула от радости. А другие переглядываются: какой шелк-бархат, у колхозницы никогда их и не было, пришла она в затрапезном сарафане, в мужнем пиджаке. Потом уж, когда шла домой она призналась, что утром, втайне от всех сбегала в Кочпонскую церковь, причастилась там. Это на душе у нее был шелк да бархат, тихая благость. Узрел внутреннюю ее красу Александр, похвалил.
* * *
“А раз сидит семья Сорвачевых за обедом. Александр-то мало совсем ел и в тот раз он возлежал на полу в углу, хлам свой перебирал. Вдруг внятно так возглашает:
– Во, смотрите – смотрите – смотрите, два черта к нам идут. Гладкие-то какие, а хвосты-то какие у них длинные, толстые.
Младшие Сорвачевы с лавок повскакали, в окно смотрят: пусто на дорожке к крыльцу и на улице никого не видно.
Вновь обедают. И вот дверь в избу открывается и входят... входят две юные девушки. Такие румяные, такие красивые, у каждой на груди по роскошной косе. Смущаются, глаза потупили. Одна из них к столу идет, разворачивает узелок с гостинцами: а там хлеб белый, леденцы, сушки, печенье... Роскошное для тех лет угощение. Было это в самом начале 20-х годов.
А Александр палку хватает и на юных девушек:
– Кыш, отсюда чертовки. Где вы вчера хороводились, с какими чертями возились. Кыш-кыш-кыш.
Ушли девушки. Позже мы узнали, что это были первые комсомолки Сыктывкара. Это в послевоенные годы вся молодежь вписывалась в комсомол. А тогдашние редкие “кимовцы” были действительно отмечены “огненной печатью”.
А угощение их он просил выбросить все на помойку. Выбросили, хотя дивные те яства редко-редко пробовали младшие Сорвачевы. Но они помнили рассказанный дядей сон:
– Вяжу, как черти садятся за стол. А на нем чего только нет: хлеб белый, шаньги с черникой, масло, сметаны полные горшки, рыба-стерлядка.... Все съела, все под чистую подмела нечистая сила. Пузатые все стали, румяные, веселые. И вот вскакивают они копытами на разоренный стол и начинают оправляться в тарелки, в горшки, в блюда. Глянь, и снова полон стол роскошной еды. А черти исчезли. Входят люди, все большие начальники, с женами. Садятся они за стол, пересмеиваются и едят с удовольствием чертово дерьмо, запивают чертовой мочой”.
* * *
“А еще предсказал Александр, что прилетит большая красная птица и весь город сожжет”.
Со слов жителей Сыктывкара А.Ракина и М.Цивуниной записал А.Саков.
Самая малость
...Как же не хотелось Александру начинать предсказания о моей судьбе, как он мучался! Но я настаивала, требовала даже. А когда наконец-то высказал пророчество, то я... с облегчением вздохнула. Почему с облегчением? Да потому, что не поверила блаженному. Да и как можно было поверить: Александр сказал, что скоро умрет мой ребенок, а меня даже и рядом с ним не будет. Ребенок мой, сыночек полугодовалый, был такой крепкий бутуз, что его никакая хворь не брала. А уж я-то его так любила, что и на короткое время с ним не расставалась. Вот и у Александра сидела, как на иголках, все рвалась домой: как там сыночек ненаглядный, первенец мой? Прибежала я домой, влетела в комнату, а деточка моя улыбается мне, Нет, думаю, ошибся Александр.
А потом случилось вот что: вызвали меня в милицию, а там посадили в тюрьму, потом был суд и дали мне 5 лет лагерей. Поставили мне в вину то, что я заплатила рабочему за ремонт квартиры бутылью домашнего пива – сура. Я как явилась в милицию с ребенком на руках, так с ним и не расставалась. Вместе – на нарах, вместе – на допросы к следователю, вместе – на суд. И в Верхний Чов, в лагерь я шагала с сыном на руках. А вот там, как я ни кричала, как ни плакала, нас разлучили. Поместили дитя в детские ясли для зэковских детей. Несколько раз в день мамаш допускали в ясли, к грудным младенцам. Как я переживала за своего сыночка, ночи не спала, слезами исходила. Но, смотрю, медицинский персонал там очень сильный, врачи внимательно следят за детьми. Так что маленько успокоилась. И вот пришел черный день! Сообщили мне о смерти сыночка. Говорят, врач по ошибке сделал какой-то не такой укол. Секунда – и сердце перестало биться. А тут как раз сообщение, что отменили решение суда, что могу идти на свободу. Молодая я была, горячая: первым делом, как выпустили, побежала в ясли, нашла того врача, схватила табуретку, думала голову тому злыдню разбить, а там – пусть расстреливают. Но разве с лагерной каши поднимешь тяжелую табуретку! Жив остался врач, а первенца моего похоронили где-то на лагерном кладбище.
Kак я тогда выжила, как не умерла от горя? Сейчас-то, через 60 лет, думаю, что помог мне блаженный: он своим предсказанием как бы смягчил удар судьбы. Хоть и не верила я Александру, а маленько-то все же поверила, самую малость. Но именно эта малость и смягчила удар cудьбы.
* * *
Помню, шли мы с подругой в гости к Сорвачевым с подарком. Люди мы были небогатые, поэтому с трудом наскребли денег на буханку белого хлеба. Идем-идем, разговариваем, а сами на буханку поглядываем: такая она мягкая, пахнет так вкусно. Я и предложила подруге: разделить буханку на две части, половину отдать Александру, а вторую половину поделить и съесть самим. Так и порешили: разделили хлеб, четвертинки рассовали по карманам, а полбуханки держим на виду. Только вошли к Сорвачевым, только увидел нас Александр, как тут же начал смеяться: пальцем показывает на нас и хохочет-заливается:
– Дуры, вы, бабы. Большие уже, а все ум у вас – короткий. Зачем же вы хлеб-то ломали, крошки на землю роняли? Нечего за пазухой его прятать: все куски вместе соедините да несите все домой. Да и поешьте его не спеша, с чайком горячим!
С.Березина.
Три конфеты
Пророчества блаженного Александра касались разных сторон жизни. Он предсказывал «подвижки» целых общественных слоев, говорил о катастрофах большого масштаба, но мог развязать и бытовой узелок. Как раз вот бытовые-то предсказания больше всех и запомнились людям. Тут надо иметь в виду, что ныне остались в живых только те, кто общался с блаженным Александром в своем детстве или в самой ранней юности. Понятно, что приходили они к провидцу с «детскими» вопросами и по своему тогдашнему восприятию запоминали не «вселенские» предсказания, тем более сделанные туманно, приблизительно, да еще Александр выговаривал слова не совсем внятно. Но рассказ о малейшем предсказании важен для биографии провидца, каждый штрих – дополнение к его портрету...
Молодая родственница Александра (он звал ее Ичот – маленькая) закончила педучилище. Было это в конце 30-х годов. Перед отъездом в деревню, куда ее направила распределительная комиссия, она заглянула к родственникам. Уж до чего любил ее Александр, до чего обрадовался ее приходу. В последнее-то время Ичот редко навещала блаженного: хоть и привязана к нему была, но остерегалась таких встреч, вдруг да кто узнает про родство с «клерикалом», за это ведь могли и вышибить из училища, а второй дядя – старший брат Александра, упрямый единоличник и упорный богомол – тоже не подарок для советской учительницы, за родственную связь с ним комсомолке могли такой общественный суд устроить, что после него только и остается бежать из города. Но учеба – позади, диплом -в кармане и, как встарь, сидит она у дядей, чаи гоняет на прощание. Александр из своего угла смотрит на любимицу, улыбается ей, головой кивает и одно только выпевает: «Ичот» да «Ичот», «Ичот» да «Ичот». И каждый-то раз по-иному, по-разному имя называет. Смотрит на нее – не насмотрится. А она над ним, над смешным своим дядькой, хохочет-заливается. Ну, кто бы мог подумать, что дипломированный специалист – беззаботная хохотушка. Самовар еле слышно бормочет, в настежь распахнутые окна луна глядит, под откосом Вычегда дышит, пароходными печальными гудками разговаривает. За день утомившиеся в крестьянствовании родичи ее спать улеглись, а Ичот да Александр сумерничают вдвоем. Вот она со стола убирает чашки-ложки и песенки дяде поет, гребешком волосики его мягкие причесывает...
Ичот сейчас на пенсии, осторожной стала, оглядчивой, недоверчивой. А тогда смеялась, шалила, проказничала над дядей; ленту алую ему в волосы вплетала... А тот одно перекатывает во рту: «Ичот» да «Дона Ичот». Для сна ей расстелили пышную хозяйскую кровать. Спит она на перине, улыбается и во сне слышит через открытую дверь, как в дальнем углу выпевает ее имя добрый дядя.
А утром спросила она Александра:
– Скажи судьбу мою, скажи всю правду.
Задумался блаженный, глаза закрыл, и вот потекли из-под век его слезы. Не открывая глаз, говорил ее судьбу. И напредсказывал столько горя, столько болезней и напастей, что и троим не вынести.
– И все-то ты вытерпишь, все вынесешь. Вернешься из деревни в город, учиться опять будешь, поправишься. Многим ты людям нужна будешь.
Ушла племянница расстроенной, даже не попрощалась, как надо. А то ведь была последняя их встреча. И никто ее больше не называл «Ичот». Все по имени-отчеству или же пo фамилии.
Предсказания же сбылись, все до последней буковки.
* * *
Отправили маленькую девочку с подарком к Александру. А подарок-то: три конфетки-карамельки. Представляете, какому искушению подвергалась девчушка, которая конфеты только на витринах и видела. Шла она по Тентюково, от третьей десяты до шестой десяты (от «Парижа» до нынешней Петрозаводской) и мучилась желанием развернуть карамельку, лизнуть ее, только попробовать лакомство. И вот не выдержала, развернула обертку, лизнула конфетку, потом лизнула еще раз, еще... остатки же как-то caми собой проглотились. Оглянулась вокруг: никто не видел ее греха. Облизала девочка сладкие губы, вытерла слезы и постучала в дверь дома Сорвачевых. Принял две конфетки Александр (а он, говорят, любил сладкое) и перекатывает их в ладонях, из одной жмени в другую пересыпает и приговаривает:
– Волi куим, сетыс кык. Волi куим, сетыс кык.
А девочка смотрела-смотрела на догадливого дядечку да как заплачет, как заревет в голос. Сквозь слезы созналась, что одну конфетку нечаянно лизнула, а потом она вдруг да сама и проглотилась.
Кончилось все тем, что подарил Александр девочке и ее оставшиеся конфетки и приношения недавних богомолок. Сидела она за столом, не спеша ела деревенские (откуда-то с Выми) шаньги, запивала молоком от сорвачевской единоличной коровы. А конфеты в кармашек спрятала: для младшего братика сберегла.
* * *
И сказал Александр: такой над городом будет огонь, что спалит он все дома. Кинутся жители от страшного жара в Вычегду. Но высохнет вся вода в реке. И погибнет зверь и птица, и рыба, и деревья, и трава. Будет мучиться и погибнет в муках человек.
Записал А.Саков.