ОТЧИНА
ПОМОЧЬ ЧЕЛОВЕКАМ
В №№ 596-597 мы печатали дневник Андрея Михайлова, уехавшего из Петербурга в родовое село восстанавливать церковь («Записки счастливого человека»). Спустя два месяца он сообщает: «У меня всё нормально, продолжаю сельское жительство». И посылает два новых отрывка из продолжающегося дневника.
Возвращение
По полю легла дорога, а за полем лес,
А над ними – Царство Божье, синева Небес.
Запоёт в траве кузнечик, душу прострочит:
«Ты вернулся к нам, Андрейчик?
Вместе будем жить!»
Чтоб зелёный не приметил, гляну на часы...
Ах, как жаль, что мы не дети.
Господи, прости!
Сегодня утром выехал на Высокий Остров. Без малых искушений не обошлось – машинка снова чихала и кашляла, как при предыдущем «перелёте» Новгород – Окуловка. Причину пока определить затрудняюсь, но когда разгружался, то увидел, как тяжело нагрузил свою старушку строительными материалами. Но всё нужно, ничего лишнего!
Попал прямо на сороковины рабы Божией Клавдии. Упокой, Господи, её душеньку! Когда зашёл на дедову могилу, увидел неподалёку, около свежего холмика, скопление непраздничного люда, в том числе Наталью – «мэра». Подошёл, узнал причину. Прочитал мирским чином литию. Клавдина дочь позвала меня на поминки. Пошёл, поскольку отказываться не следовало.
За недлинным столом уместились обе деревни – Заручевье и Высокий Остров, пили водку на помин души. В ходе застолья выяснилось, что официально в наших деревнях числится менее десяти человек. Вот такие дела! Я вовремя прибыл, незначительно улучшив статистику, но не знаю, что будет дальше, кроме того, что будет нелегко.
Первую ночь в своём «новом» доме спал плохо. Такова жертва городского интеллигента за отвычку от природы. Мерещились крысы, мыши и ещё невесть что. Огорчил и тот факт, что тишины нет даже в умирающей, глухой деревне. Ночь напролёт питерский дачник отмечал с другом «приехало». Он привёз много водки и телевизор. Природа дарит свои блага и добрым, и злым. Кто благодарно принимает, а кто паразитирует на ней, разрушая и корёжа благодатное тело, им не созданное, но попущенное в его власть.
А ведь здесь Сам Господь служит литургию! Кадит ароматами цветущих яблонь, возглашает ветрами, а на безграничном клиросе заливаются – каждая на свой голос, но не ломая Гармонии, певцы – птахи небесные. Они живут одновременно и на земле, и на Небе.
Одиночество… Великая вещь. И думается, и пишется…
Одиночество… Ужасная штука! Сознаёшь, что ты, как и прочие, состоишь в основном изо лжи, вранья, потому что сам заполнил себя этим непотребством.
Где-то на белом свете живут жена, сын…
Впрочем, где-то гагары, пингвины. Где-то пальмы и папуасы.
А я здесь! На своей родине. На земле предков.
Мясников
Работаю на храме. Припёрся Мясников-старший. Этот часто ко мне ходит. И сам – куда ни пойду – обязательно натыкаюсь на его унылую фигуру в нелепой куртке с надписью во всю спину латинскими буквами: «Мустанг». Дед шакалит выпивку. В процессе такого занятия он, как любой паразит из современной глубинки, прагматично любопытен, ибо даже малое событие способно побудить кого-то из знакомых (да хоть и незнакомых!) людей «со средствами» на выпивку. Мне сильно жаль дедку. Иногда кажется, что ко мне он тоже из последних душевных сил испытывает некую симпатию, хотя водки или денег на неё от меня заведомо не ожидается.
Сейчас зашёл он в церковь, хотя лишь полчаса назад виделись у меня дома: я перекладывал печку, а Мясников молча надзирал за моими действиями, подавляя в себе желание произнести что-нибудь нецензурное. Дело не в том, что я никудышный печник, а в том, что дед ругается как дышит. Но только воздух, который он вдыхает в себя, – это благодатная деревенская смесь кислорода, азота и местных травяных ароматов, а то, что исходит из дедушкиного рта, – это либо смрад многолетнего перегара, либо бесовское сочетание звуков, которому легионами обучали на советском производстве, а особенно в сельскохозяйственных коллективах «ивашек, не помнящих родства».
Здесь дед мучительно молчит, смотрит, как я перепиливаю доски в размер. Проявляю глупую любезность, открыв диалог:
– Ну что, дедушка! (Какой он дедушка, второй год на пенсии!) Видишь, полы стелю!
Тот хмыкает, сглотив начальные буквы матерного слова.
– Потихоньку, – упорствую я в своей глупости, – сделаю. Быстро не получается!
Дедушкиной силы воли не достаёт, чтобы удержаться от ответной любезности. С ним же разговаривают! По-доброму!
– Быстро только... – он произносит мерзость, хотя и заведомо без злого умысла.
Я кошусь в сторону алтаря.
– Так, Петрович! – говорю сдержанно, но слышу в себе поднимающийся гнев. – Ты что, Бога не боишься?
– А чего Его бояться! – отвечает он, улыбаясь выцветшим ртом.
– А ежели Его не боишься, так меня побойся! К-а-а-к дам сейчас! – сам отворачиваюсь от него, уже жалея, что разгорячился. Продолжаю через силу: – Хороший дедушка, а так себя ведёшь!
Пока допиливаю доску, Мясникова след простыл. На душе осадок да чуток опаски – жди теперь от греховодника пакости бесовской. Ведь это он сдёргивал трактором с церкви купол – никто не захотел, а он – пожалуйста! И провода электрические он с развесёлой компанией скрутил со столбов – я заново подключался. И украденный счётчик, и развороченная печь – его рук дело, больше некому!
Вечером собираюсь пить чай. Стук в дверь, опять – Мясников!
– Будешь чай, дедка?
– Чай не водка, много не выпьешь! – выпаливает любимую, разрешённую моей «цензурой» относительно безвредную присказку. Здесь лукавство, потому что младший Мясников жалуется на батьку, выпившего дома всю заварку: «И сахару на него не напасёшься!»
– Ты на меня не сердишься, старый? Не нужно в церкви ругаться! Грех это! Ты хороший мужик, я тебя люблю, – сам не знаю, вру или правду говорю.
Он неопределённо хмыкает, удерживаясь от своего лексикона. Отхлебнув глоток чая и тщательно взвесив слова, осторожно произносит:
– В баню-то пойдёшь? Валька уже мальчишек намыла, свободно.
Нет, похоже, я в самом деле его люблю! Вижу – в глазах у него слёзы стоят.
Ему очень одиноко, он для всей нашей деревни – изгой, последний пьяница. А в деревне-то народа осталось коренного – меньше десяти человек!
Иду в баню, справа по ходу воинский мемориал. На обожжённых солнцем и морозами белых плитах не вдруг разберёшь десятки фамилий мужиков, призванных по Заручевскому сельсовету, так и оставшихся на войне. Ольховка, Чернецко, Сутоки, Михновичи, Глушино. Многие деревни тоже погибли в последней войне – битве города с деревней. На плитах нет фамилии Мясниковых, но не потому, что они не воевали. Отец Мясникова – Пётр Алексеевич, орденоносец – возвратившись домой, доживал трудовую жизнь на селе. Похоронен на сельском кладбище, мимо которого за день не раз враскачку пройдёт его непутёвый сын с нескладной судьбой. Сразу после училища – тюрьма, потом работа, работа, работа – жизнь, весь смысл и надежда которой – бутылка.
Мы – не по разу учёные – всё понимаем: и кто виноват, и что делать. Как построить страну, выйти из кризиса. А что делать с мясниковыми? Их ведь уже впору в Красную книгу заносить. И это мы, интеллигенция, в ответе за эту вымирающую, вырождающуюся породу деревенских простецов. Или это моё, тоже гнилое, интеллигентское рефлексирование?
Возвращаю тебе сына твоего
Мясников – это как бы сельский пролетариат. Ну, пьёт, потому что жизнь не задалась. «Вон новые русские, бизнесмены всякие жируют, а я тут прозябаю, несправедливо это. Как же тут не запьёшь?» – так он может рассуждать.
А что же бизнесмены эти? Есть и такие в нашей сельской глубинке... После одной встречи родился вот такой монолог сельского предпринимателя:
«Здорово, что проснулся дома. Зная свой характер, не удивился бы, очухавшись где угодно. Всякое случалось в моей разгульной жизни. Поговорка есть такая: “Бывает хуже – проснёшься в луже и пить охота!”
Бывало! А сегодня нормально – дома! И даже нет нужды ругаться с женой, она раньше меня ходит на работу. Я – предприниматель, бизнесмен, понимаешь! И сам себе хозяин. Захочу вот сейчас и пива попью. Голова-то не железная! И не казённая, моя, частная, индивидуальная собственность!
Оппа! А что это Денис дома делает? Ты чего это, сын? Ко второму уроку? Проспал небось? Ладно, батя нынче добрый! Если мне теперь начать ругаться, то самому хуже будет. Где-то рядом бродит похмелье, а пока ничего – кураж ещё остался, домой-то поздно вернулся, наверное. Ничего не помню с момента, как Кирюха за пятой бутылкой сгонял. А! Кажись, ещё в казино поехали, там добавили.
Чего? Отвезти тебя в школу? Ты же видишь – батя усталый как чёрт! Ладно, ладно! Я ж добрый! Да и пиво кончилось в холодильнике. Поехали!
Сынок, залезай в машину! Хватит гулять, давай забирайся! Ну, ладно, сейчас развернусь и поедем.
Сынок! Сынок! Господи! Как ты туда попал?! Господи, я же сына задавил! Что делать? Что делать! Что же я за человек такой, Господи! Господи, верни всё назад, на мгновение отыграй! Что угодно – за одно только мгновение!
ВОЗВРАЩАЮ ТЕБЕ СЫНА ТВОЕГО! И ЗАПОМНИ, ЧТО ТАК ЖЕ, КАК СЫНА ЧУТЬ НЕ ПОТЕРЯЛ, МОЖЕШЬ ПОГУБИТЬ ДУШУ СВОЮ. НО НИЧЕГО НАЗАД УЖЕ НЕ ВЕРНЁШЬ, НЕ ОТЫГРАЕШЬ. ЗАПОМНИ!
...Ну и сон мне привиделся ужасный. Допился, догулялся. Что я с жизнью своей натворил! Господи, прости меня и помилуй!»
Помочь человекам
Причина нашей нелюбви, невнимательности друг ко другу и окружающей природе заключена в том, что мы утратили чувство родины. Я сознательно пишу это слово с маленькой буквы, потому что речь идёт именно о маленькой, малой родине, а не об абстрактно-огромной Родине – больше плакатной и недоступной нам заведомо для осознания.
И местный глава района, и здешние лесопромышленники вроде бы неплохие люди, но почему-то, пусть даже невольно, способствуют разрушению последних цельных фрагментов народной жизни...
И как мучительно возрождать, восстанавливать разрушенные связи, если только возможно вообще.
Невозможное человекам возможно Богу! – утешительные слова из Священного Писания (Лк. 18, 27).
* * *
Не оставляет ощущение, что участвую в каком-то очень красивом и важном процессе. В него входит и окружающая природа, и сами нынешние дела, и люди – в лучших своих проявлениях.
А человечество... Оно – разное! И не нам его спасать. Помочь отдельным человекам? – да, это очень даже возможно и нужно.
* * *
При скудости средств относишься много бережливее к тому малому, что имеешь. Так, в одиночестве начинаешь лучше понимать, ценить людей, потому что уже удаётся иногда отделять их суть от пороков и страстей, по природе естества им не свойственных.
Иду за водой к колодцу, вижу микроавтобус у избы. Очередные дачники уезжают. И птицы уже отлетели. Пустеет Заручевье. Будто эвакуация. А я никуда не уезжаю. Впервые остаюсь.
...К вечеру на проясневшем небе заблестели звёзды, круглая луна. Думал, наконец-то на мороз повернуло, но ночью – чу! – осторожно потрогал крышу, а затем забарабанил по ней неугомонный дождь. Он мне поведал притчу:
«Пришёл к Богу солдат – инвалид безрукий, рукав выцветшей гимнастёрки сунут за ремень. Смотрит на Творца слезящимся взглядом.
– Где моя награда, Господи! – спрашивает чуть не гневно. – Я столько прошёл, столько перетерпел. Меня убивали, предавали. Мёрз, мок, голодал. Отказывался от побрякушек. Где моя настоящая награда, Господи, – от Тебя?
– Ты случайно уронил её, сынок. Вот же она лежит. Подбери.
Солдат наклонился и поднял ТЕРПЕНИЕ».
 | назад |
| вперед |  |
